— Скажите, пожалуйста, это квартира комментатора Яниса Зариня?
— Что вы хотите? Квартира моя.
— Скажите, пожалуйста, в вашей квартире проживает комментатор…
— Пора бы прекратить эти пьяные шутки.
— Прошу извинить. Я не шучу и алкогольные напитки потребляю крайне редко. Когда можно надеяться застать Яниса За…
— Кто говорит?
— Сын…
Голос сделался уступчивей, но ни в коей мере не любезней.
— Звоните в десять вечера, не раньше.
В десять опять позвонил. Извинился за беспокойство, назвал себя. Потом зачем-то назвался еще раз и добавил: я ваш сын, мне сказали, чтобы я позвонил вам после десяти.
Он ответил не сразу. Уж я думал, положит трубку. Но, должно быть, он бежал к телефону и запыхался. Тишину паузы нарушало хриплое дыхание.
— Сюда звонить нет смысла. Я тебе (он сказал «тебе») дам другой номер (он назвал телефон).
— У меня предложение: мы могли бы встретиться.
— Это можно, — ответил он. — Когда бы ты хотел?
— Какой номер вашей квартиры?
— Лучше на телестудии. Снизу мне позвонишь.
Условились встретиться через два дня. Матери я ничего не сказал. Большому тоже. Посему слегка угрызался. Хотя, в общем-то, чего ради? В своих повседневных делах я давно ни перед кем не отчитывался. Зелме, конечно, все рассказал. Во-первых, потому, что идея разыскать отца принадлежала ей, во-вторых, потому, что свидание на телевидении в какой-то мере было продолжением поездки в Ошупе. И, в-третьих, удержать такое при себе было попросту невозможно. В человеке всегда таится соблазн разболтать любую тайну. В основе сего, должно быть, какой-то физиологический рефлекс, ибо, освободившись от тайны, испытываешь облегчение, как при отправлении любой естественной потребности.
Зелма была в восторге. Не скрывала, что завидует мне. Не столько по поводу обретенного отца, сколько возможности познакомиться, как она выразилась, «с новой средой».
Звонить наверх не понадобилось. Янис Заринь стоял в проходной. Я его тотчас узнал и подошел.
— Это мой сын, — сказал он сержанту милиции, женщине. — Пропуск заказан.
— Имя, фамилия? — сержанта наши родственные связи не интересовали.
— Как там у тебя имя, фамилия? — Вопрос сержанта Янис Заринь перекинул мне.
— Калвис. Калвис Заринь. Я думал… вам уже…
— Правильно. Ясное дело. Конечно же Калвис Заринь…
Он смеялся, хлопал меня по плечу и все время что-то говорил таким тоном, будто мы с ним были давние знакомые. В той же манере разговаривал он и с теми, кто встречался нам на лестнице, в фойе второго этажа и в лабиринте коридоров. Совсем вблизи я видел композитора Каминского и Эдуарда Павула. Каминский рассказал отцу анекдот про тещу, который я, признаться, не совсем понял. Павул, загорелый, попахивающий дорогим лосьоном, сообщил какому-то музыканту, что у него самый цивилизованный кот на свете, на пятый этаж никогда не ходит пешком, а непременно дожидается лифта.
На повороте коридора мы чуть не столкнулись с Зайгой Винерте. В руке она держала стопку листов, а вид у нее был сердитый.
— Так что, присядем здесь или поднимемся в редакцию? — Янис Заринь без особого энтузиазма оглядел немногие свободные столики. Небольшое помещение насквозь пропиталось запахом кофе, как анатомичка формалином.
— Все равно, — ответил я, — не имеет значения.
Низкорослый человечек — вроде бы тоже знакомый — приглашал за свой столик, но Янис Заринь на пальцах показал, что нас двое.
— Придется подняться в редакцию. Там, что ни говори, и тише, и спокойней. А тут сплошная толкотня. Правильно, мальчик? Пошли!
В редакционной комнате и в самом деле нам никто не мешал. Три заваленных бумагами стола, забитый сувенирами шкаф с застекленными дверцами, стены завешаны заграничными плакатами.
Мы сели. Янис Заринь впервые умолк. Я смотрел на него, он смотрел на меня.
— Значит, ты мой сын.
— Выходит, так.
— Что ж, примем к сведению. И сколько тебе сейчас?
— Девятнадцать.
— Уже девятнадцать! Кто бы мог подумать. М-да. Ну, выкладывай, что там у тебя. А вообще на парней мне везет. У тебя три сводных брата и одна сестра. Тут нам не помешают. Так что ты мне хотел сказать?
— Да, собственно, ничего. Я вас не задерживаю?
— А ты, как погляжу, стеснительный. Я в молодости тоже был застенчив. Стеснялся позвонить по телефону, стеснялся поздороваться со знакомыми. Тебе нужны деньги?
— Деньги? Нет.
— Ах да. У тебя же дед пишет книжки.
— Я сам зарабатываю.
— Нигде не учишься?
— Нет, почему же. Учусь и работаю. Лаборантом.
— М-да. Ученые нужны. В конце концов пора разобраться, как же так получилось: муж у Евы был Адам, а человек произошел от обезьяны.
— Мне все же кажется, что человек произошел не от обезьяны. Еще не так давно считали, что очеловечивание обезьяны имело место примерно пять миллионов лет тому назад. А теперь обнаружены кости двадцатимиллионной давности. И это кости человека, а не обезьяны. Отчего же часть обезьян так и осталась обезьянами, не став людьми?
Янис Заринь украдкой взглянул на часы. Я понял, что его резервы времени не безграничны. Заметив, как я встрепенулся, он хмыкнул и своей ручищей вдавил меня обратно в кресло.
— Сиди и не рыпайся! Обстановка, значит, такая. Мы еще минут пятнадцать потолкуем. Совершенно спокойно. В семь я запишу комментарий, потом можем сидеть хоть до полуночи. Готов держать пари, что Юлия тебя не посылала. Я для нее не существую. Вот еще одна научная загадка, да тут уж ничего не поделаешь… На всякий случай, для твоего сведения: развод попросила она.
Я почему-то молча кивнул, что могло означать: я знаю. Но это для меня, разумеется, было новостью.
— Впрочем, что тебе до того, кто попросил, а кто нет.
— Я просто подумал, хорошо бы нам встретиться.
Теперь он кивнул:
— Ясное дело.
— Я уверен, мать не стала бы возражать.
— Ладно, ладно. В конце концов, отец у сына один. А сыновей у некоторых отцов…
Начатую фразу он не закончил. Достал платок, высморкался, и словно извиняясь, развел руками, встал, подошел к окну и некоторое время там стоял. Мне его волнение не передалось. Красная, мясистая шея вызывала даже что-то похожее на неприязнь.
Когда он повернулся ко мне, его широко раскрытые глаза по обыкновению светились оптимизмом.
— Видишь ли, — сказал он, — механика эта чертовски проста, однако по молодости этого не понимают. В каждом мужчине заложено влечение к женщине. К женщине вообще. Когда же тебе семнадцать, ты считаешь, что в мире есть одна-единственная женщина, та, которую на дне рождения приятеля тебе выпал фант поцеловать. Позднее это неизбежно приводит к осложнениям. Я стал жертвой. Жертвой собственной наивности. А Юлии казалось, что я недочеловек.
— И тогда вы женились на другой?
— Какой еще другой? Ну, знаешь, а ты парень смышленый. Сколько тебе лет? Ах да, девятнадцать. Что ж, возраст солидный. Конечно, женился. Но скажу тебе честно: спешить с женитьбой не следует. По этой части у меня богатый опыт. Трижды был женат. А настоящая отыскалась только теперь. Когда с женитьбами покончено. У нее двое детей, у меня четверо. Ты не в счет.
Больше ни о чем поговорить не успели, ему пора было на запись. Условились, что подожду его в фойе второго этажа.
У меня было достаточно времени все осмотреть, изучить. Интерьер никак нельзя было назвать внушительным. Фойе напоминало деревенский дом культуры. Краска на стенах и притолоках пооблупилась. В углу висела фотография погибшего при исполнении служебных обязанностей оператора — в летном шлеме он вел съемки с вертолета.
Стеклянная дверь, соединявшая фойе с большой студией, была на запоре. Чтобы попасть в мир телекамер и юпитеров, нужно было пройти извилистыми, узкими коридорами. В лабиринте коридоров, закоулков, наверно, был какой-то смысл, понятный лишь посвященным.
На лестничной клетке возле огнетушителей дымили местные никотинщики. Лица некоторых, как у кукол, буро-желты: гримеры подготовили их для погружения в третий рижский канал.
Стена в коридоре пестрела списками, графиками, уведомлениями. В нише напротив студии зеркала охотились за отражениями. Дальше размещались гримерные — пахло пудрой, гримом, клеем для усов и париков.
Вдруг я увидел профессора Крониса. И он как раз говорил о чрезвычайно волновавшем меня вопросе. На стыке двух, по сей день раздельных, отраслей науки появилась третья, нечто совсем новое. Поэтому почти все, чем занимался Кронис, было ново и молодо. Да и сам Кронис, вне всяких сомнений, был молод. На первый взгляд его можно было даже принять за студента-пятикурсника. Раз-другой мне доводилось слушать его лекции. Мысли Крониса — в доступных пределах — я пытался конспектировать. В данный момент необычность ситуации заключалась в том, что хотя я видел Крониса на телеэкране, в действительности он находился всего в пятнадцати шагах от меня, в большой студии, над дверью которой алела табличка: «Внимание! Идет запись!»
Ног под собой не чуя, я вернулся в фойе, откуда через стеклянные двери хорошо просматривалась вся студия. Да, там он сидел. Он и четверо других. То, что экран показывал в отфильтрованной скудости, отсюда открывалось со всеми частностями: с микрофонами, с наплывавшими, подобно акулам, камерами, со студийными людьми-невидимками. Я, разумеется, смотрел в основном на Крониса. Залитый светом юпитеров стол посреди студии на фоне яркой драпировки прямо-таки заворожил меня. С детских лет запомнил ощущение, когда впервые увидел наряженную елку с зажженными свечами. Нечто похожее накатило на меня и в тот момент: вытянув руки, броситься вперед, схватить, обнять… Вздумай меня кто-то сфотографировать, как и тогда, у наряженной елки, в моих глазах наверняка сверкали бы такие же чудо-свечки.
Увлекла бы меня новая отрасль науки, не будь личности Крониса? Трудно сказать. Возможно. Но уж конечно — как-то иначе. Я никогда не пытался обуздывать свои интересы. Еще совсем недавно считал: на что-то одно, строго ограниченное, времени хватит с избытком. Пока же надо растекаться вширь, а не буравиться в глубину. В школе был отличником. Без особых усилий с моей стороны. Просто я натура увлекающаяся. Не успокоюсь до тех пор, пока не дойду до «сути». Выражение, что все пятерочники — умные дураки, считаю недоказанным. С таким же успехом можно утверждать, что все неуспевающие — гении.