— Как самочувствие?
— Первый профилактический курс десять инъекций.
— М-да…
— Pudrete саса. А ты откуда знаешь?
— Во сне приснилось.
— Уууу.
Обычно мать возвращалась с работы одной и той же электричкой. Когда была возможность, выходил ее встречать. В тот день после полудня полил сильный дождь, она же забыла взять зонтик. Впрочем, не в зонтике было дело. Просто мне не сиделось дома. Прибежал на станцию минут за двадцать до прихода электрички.
Встречающих к этому поезду собиралось немало. На машинах, на велосипедах, с собаками. Очередь пенсионеров высиживала вечерний номер «Ригас Балле».
Нервозность для меня нетипична, я по натуре скорее фаталист. Но в тот день, пожалуй, чуточку нервничал. Откровенно говоря, мне по душе, что мать за мной приглядывает. Трепыхался же я по одной причине: что ничего не мог ей объяснить. Был просто не в состоянии.
Стрелки станционных часов ленивыми толчками двигались вперед. С привычным нетерпением все ждали электрички — как темноты в кинозале.
Мать вышла из предпоследнего вагона. Обвешанная сумками, пакетами, с прибитой дождем прической, и все же вид у нее был на редкость раскованный. Казалось, она излучает кванты бодрости, энергии, хорошего настроения.
— Чем меня порадуешь?
— Есть идея, — сказал я, — тебе надо записаться к нам на курсы танцев. Наверняка тебе понравится. Никаких сложностей, ничего такого, чего бы ты не смогла.
Потом я пространно и долго описывал ей, как Матис и Кристап в течение трех часов сегодня прятались в соседнем леске лишь потому, что возле магазина какой-то толстый старик пригрозил им, что одним ударом мизинца сделает их еще толще, чем он сам.
— А что прояснилось там?
— Там? Все в порядке.
— Что они сказали?
— Ничего особенного.
— Все же, что именно?
— Да так. Интересовались одной девицей. Спрашивали, какие у нас с ней отношения.
— И что ты ответил?
— Сказал, что довелось прокатиться в одной машине.
— И все?
— Неинтересно, правда?..
Взгляд матери, как ни странно, я выдержал, не покраснел. Все же настроение опять испортилось.
Это было в пятницу.
В субботу до лекции столкнулся в вестибюле с Зелмой. Она хотела со мной поговорить, но я прикинулся, что мне некогда, вызывают к декану. Она спросила, что я собираюсь делать после лекций, и предложила провести меня на закрытый доклад о «летающих тарелках».
— Жаль, но сегодня не получится, у меня кружок.
В общем, так оно и было. Я вел тогда математический кружок в средней школе поселка Рудциемс. Математикой там увлекались по большей части девушки. Рандольф это находил вполне «естественным». Чтобы привлечь побольше ребят, бразды правления кружком надлежало бы передать какой-нибудь смазливой студентке. Я был уверен, что разница в возрасте нисколько нас не разделяет. Девицы же как будто держались иного мнения. К примеру, однажды на школьном вечере я подошел потолковать с ними о жизни, и все ученицы, как одна, поднялись и наперебой стали уступать мне место.
— А что потом намерен делать?
— Потом у меня урок английского.
— А после?
— После тренировка.
Вот это уже были враки. По субботам я никогда не появлялся на стадионе.
Как обычно, занимался два часа. Это моя ежедневная норма, при больших дозах внимание рассеивается. Погода держалась отличная. В открытое окно вливалась жара, ни дать ни взять Янов день.
Матис и Кристап галдели на весь двор — первый признак, что дорвались до свободы, но страдают от недостатка идей по части разумных развлечений. Втроем мы отправились к Старой Даугаве. Даже вчетвером, поскольку Матис издал приказ о том, чтобы пса по кличке Кристалл считать персоной.
На берегу Старой Даугавы у нас возникли небольшие трения. Кристап полагал, что вода достаточно прогрелась и можно открыть купальный сезон. Мне вода показалась холодной. Матис объявил, что воздержится, а Кристаллу этот вопрос позволялось решить самому. Кристалл забрел в воду, мотнул головой и выскочил на берег.
На следующий день, в воскресенье, Кристалл бросился в воду и поплыл, так что фракция купальщиков одержала верх. С меня хватило стометровки. И на такой дистанции три пальца на левой руке онемели от холода. Кристап с Матисом плескались, покуда не начали лязгать зубами. Особенно семилетний Матис, тонкий, костлявый, как грабли. Когда он вылез из воды, можно было подумать, его обмакнули в чернила. Купание, само собой разумеется, никак не связано с тем, о чем собираюсь рассказать, однако прогулка с ребятами была не без причин — при моем тогдашнем настроении хотелось хоть чем-то отвлечься. Так вот: Матис, обхватив себя дрожащими руками, втянув белобрысую голову в плечи, исторгая немыслимые звуки, носится взад-вперед по берегу. Мокрые трусишки сползают с тощего живота. Кожа, словно рашпиль, вся в пупырышках. Кристап прыгает то на одной, то на другой ноге. Дует в ладоши, похлопывает себя по ребрам, громко икает. Надо бы переодеться, а невдалеке от нас с лодки удит рыбу женщина.
— Я додумаю, оддденемся прямммо тттут, — говорит Матис.
— Нннет. Жжженщина ууувидит, — возражает Кристап.
— Нину и ппусть, она нннаверняка зззамужем.
— Нине ссскажи.
— Нннаверррняка. У нннезамужжжних лллодок нннет. И нннезамужжжние рыбу не удят. Им рыббба не нужжжна.
— Мммне все-тттаки сссовестно.
— Нннаверняка замммужняя. А зззамужние жжженщины ггголых мммужчин многгго ррраз видели.
С матерью мы условились, что в воскресенье вечером поедем в театр. Шла пьеса, которую она давно мечтала посмотреть. Меня же театр не слишком прельщает, но в этом отношении мать устроена иначе; спектакль дает ей пищу для душевных переживаний.
Поэтому в театр хожу главным образом ради нее. Ей нравится, что я ее сопровождаю. Я уже завязывал галстук, когда позвонила Зелма.
— Ты не мог бы приехать ко мне, — сказала она безо всяких вступлений.
— У меня почетное задание: мать в театр провожаю.
— Может, кому-нибудь отдашь свой билет? Предложение Зелмы было столь неожиданным, что показалось абсолютно несерьезным.
— Отпадает. Я обещал и вообще…
— Понимаю. Но если возникли важные обстоятельства. Ведь могут возникнуть важные обстоятельства.
— Например, какие? — Железное упорство Зелмы ошеломило меня.
— Ну… Позвонит тебе вдруг человек и скажет: мне худо. — Зелмин голос на том конце провода дрогнул, надломился, сделался тихим и томным. — Человек один. Больше ему позвонить некому. А становится все хуже и хуже…
Мне показалось, пластмассовая трубка раскалилась. От волнения у меня обычно начинают гореть уши, не настолько, разумеется, чтобы трубку раскалить.
— Послушай, Зелма, — сказал я, — оставим эти шутки.
— Я не шучу.
Она делала паузу после каждого слова.
— Не шутишь?
— С чего бы мне шутить?
— Ты плохо себя чувствуешь? Хочешь, чтобы я приехал?
— Нет. Ступай себе в театр.
— Постой. Давай серьезно. Ты больна?
— Возможно.
— И никого нет дома?
— Ладно, кто-нибудь, может, придет.
— Выезжаю немедленно. Слышишь, я буду! Жди! Скоро буду.
— Но раз тебе не хочется, раз вы договорились… Как ты объяснишь… Как-то неловко.
— Не думай об этом. Я выезжаю!
Мать разговор слышала, кое-что поняла. Это несколько облегчило неприятное для меня объяснение.
— Мне очень жаль, — сказал я, — но Зелма плохо себя чувствует. И никого нет дома.
Я свою мать знаю и почти на сто процентов берусь предсказать, как она поступит в том или ином случае. И теперь я совершенно точно знал, что возражать она не станет. Не о том беспокоился. Причина моих сердечных мук была неуловимого свойства — то, чего я боялся, могло лишь на короткий миг отразиться в ее глазах, прозвучать в ее голосе. Конечно же, поспешая к Зелме, я наносил обиду матери. А не поехать не мог.
— Быть может, и мой совет пригодится, сам ты мало что в таких вещах смыслишь. — Это были первые слова из уст матери.
Я молча покачал головой.
— У нее температура?
— Ты отправляйся в театр. После спектакля встречу.
— У нее что-то болит?
— Сказала только, что ей худо.
— Если не станет лучше, вызывай «скорую».
— Да, да.
— Позвони по 03. Врач подскажет, что предпринять.
Она во что бы то ни стало пыталась всучить мне банку варенья из черной смородины, которую я все же не взял, и кое-какие лекарства, которые я в конце концов был вынужден пересыпать в карман. О театре уже не было речи. Пока шли на станцию и потом в электричке говорили главным образом о Зелме. Точнее, молчали о Зелме. Ибо большая часть того, о чем думали, осталась невысказанной. И ею, и мной. Поездка эта мне запомнилась. Как и то, как мы расстались в тоннеле вокзала. Мать собиралась что-то еще сказать, посоветовать, я же бросился от нее со всех ног, со словами «знаю, знаю» или что-то в этом роде.
Позвонил у двери Зелмы. Смутные догадки, все время гнавшиеся по пятам, наконец настигли меня и, подобно некой туманности, поглотили всего с головы до ног. Мускулы обмякли, коленки подкашивались. Воображение рисовало Зелму бледной, корчившейся от боли, с растрепанными волосами, бескровными губами. И что хуже: с лихорадочным румянцем на щеках и стеклянным блеском в глазах. Прошло немало времени, а дверь не открывалась, промелькнула куда более страшная догадка — быть может, она потеряла сознание, лежит посреди комнаты, распростершись на полу или поперек постели…
Зелма появилась в своем наилучшем виде, улыбчивая, свежая.
— Ты давно здесь? — удивилась. — У меня включен проигрыватель, в комнате не слышно звонка.
— Я просто подождал, пока ты поправишься. Для этого тебе потребовалось совсем немного времени.
Удивление мое было слишком велико, Зелма не могла этого не заметить. Сказать, что я ничего не понял, навряд ли будет верно. Я сразу сообразил, что меня одурачили, обманули, вокруг пальца обвели. Потому и пытался держаться как можно беспечней, не раздражаясь, не давая волю обиженному самолюбию. В конце концов, ситуация могла быть еще глупей. Например, если б я сейчас стоял с банкой варенья в руках.