— Очень доволен, — ответил, сделав упор на «очень». Во-первых, потому что в самом деле был доволен и, во-вторых, знал: этим досаждаю Шварте. Ее неприязнь к Индулису ни для кого не была секретом.
— Я тоже считаю, вам повезло. О-о-очень повезло. Индулис чрезвычайно талантливый, необычайно способный. Только не кажется ли вам, что он несколько похож на битников шестидесятых? По своей внешности и рассуждениям. Неизжитая инерция…
— Что-то не замечал.
— А вообще он очень мне нравится. Да ну зайдите же ко мне, не погнушайтесь. Послезавтра у нас собрание. Есть вопрос, по которому все должны высказаться.
В конце года стали делить премии. Не знаю, как получилось, но фамилии Шварте в списке не оказалось. Зато фамилия Индулиса в нем значилась. В тот же день старшая научная сотрудница опять меня перехватила в коридоре. Честное слово, не знаю, как она ухитрялась выныривать в нужный момент, — я уже говорил, что в институте появлялся трижды в неделю, причем в разные часы.
— Вам известна биография Индулиса? — на сей раз Шварте повела речь без обиняков.
— Нет.
— Он пишет, что родился в России. Однако ни полсловом не обмолвился, почему. Его отец в свое время сотрудничал с оккупантами. За что был справедливо осужден.
— Индулис, если не ошибаюсь, родился в 1952 году.
— Какое это имеет значение!
— В этих вопросах я плохо ориентируюсь.
— А вы обратили внимание, что Индулис видит во всем только плохое, не признает авторитетов?
— Он мыслит аналитически. Считаю его честным и порядочным.
— Почему он вас отговаривал от участия в наших семинарах?
— Он меня не отговаривал.
— Берзиня слышала, как он сказал вам: один грамм работы полезней тонны слов.
— Да, сказал, но совсем по другому поводу.
— И все же политсеминары вы не посещаете!
— Я слушаю лекции по истории партии.
Несколькими днями позже мне пришлось присутствовать при разговоре профессора Буша с Индулисом.
— Это было ошибкой, что мы не включили в список Шварте, — сказал профессор, стыдливо отводя глаза. — Этого следовало ожидать. Всем неприятно, но что же делать. Она не уймется. Вопрос, как сами понимаете, деликатный.
— О чем говорить, — отмахнулся Индулис, — Мне никакой премии не нужно.
— Вы, Индулис, молоды. Годом позже, годом раньше, для вас не имеет значения. По такому поводу со Шварте затевать борьбу бессмысленно. Все это очень смахивает на клинический случай. Не надо забывать, всегда найдутся люди, которые прислушаются к Шварте. Чем демагогичней аргументы, тем труднее их опровергнуть.
Как сами догадываетесь, Индулис премии не получил. Список был дополнен фамилией Шварте.
Старшая научная сотрудница в обращении со мной по-прежнему была сама любезность.
— Калвис, зайдите, да зайдите же ко мне, не погнушайтесь. Вам по душе работа у нас?
— Не жалуюсь.
— Ну вот и прекрасно. Уверена, вас заинтересуют наши изыскания и вы найдете здесь свое место. Но скажите, не мешает ли работа вашим занятиям?
— Нет.
— Если вдруг у вас возникнут какие-либо осложнения, милости прошу прямо ко мне.
Через неделю Шварте подала директору докладную записку на двенадцати страницах о нарушениях трудовой дисциплины. Индулис в этой записке критиковался за чрезмерный либерализм и нетребовательность в деле воспитания молодых кадров, обо мне же было сказано, что я появляюсь в институте лишь затем, чтобы получить зарплату.
Специально созданная комиссия признала обвинения Шварте необоснованными, и все же Индулису пришлось определить мои рабочие часы. По графику выходило, что мне одновременно полагалось находиться в институте и присутствовать на лекциях по радиоэлектронике. Некоторые лекции, конечно, можно было и пропустить, но это не выход. Как обычно, находясь в затруднении, я мысленно обратился за советом к капитану Клоссу.
У нас на факультете работал клуб «Вектор». Не сказать, чтобы все встречи получались увлекательными, однако некоторые мероприятия вызывали общий интерес. Группу энтузиастов возглавлял доцент Зоргенфрей, читавший курс радиоэлектроники. Он занимался историей университета, копался в самых ее истоках — со времен Рижского политехнического института, основанного еще до революции. Из забытых анналов доцент выуживал редкостные факты о занимательных событиях и ярких типах.
На одном из собраний клуба доцент организовал экскурсию в бывший карцер. Я почему-то думал, что место заключения студентов находится где-то в подвале, однако древняя каталажка, как оказалось, помещалась на чердаке университетского здания, неподалеку от купола обсерватории. Карцером это помещение можно было назвать лишь условно. Обычная комната с обычным окном. В ней кровать и заменявшая стол деревянная колода. Засиженный мухами инвентарный список перечислял утраченные со временем предметы обстановки, как-то: ночной горшок и Библию. Главная ценность интерьера все же заключалась в исторических настенных надписях и рисунках, сделанных в основном на рубеже последнего столетия. Присутствующих заинтересовало, как сюда попадали студенты.
— Надо думать, по личному распоряжению директора института, — рассказывал доцент, — потому что высшие учебные заведения в ту пору пользовались своей юрисдикцией. Если, скажем, студенту, спасавшемуся от преследования, удавалось пересечь порог alma mater, полиция не имела права арестовать его в стенах института. К сожалению, более подробных сведений о наказаниях не сохранилось.
Тут я заметил, что у меня имеется выписка о мерах наказания в Дерптском университете (в теперешнем городе Тарту). Как раз накануне я получил ее от Большого. Тариф выглядел так:
нарушение ночного спокойствия — 2 суток,
невозвращение библиотечной книги — 2 суток,
курение — 2 суток,
разбитое окно — 3 суток,
оскорбление дамы — 4 суток,
отлучка из города без ведома начальства — от 3 до 6 суток,
ссора в доме терпимости — до 3 недель,
дуэль — до 3 недель и т. д.
Зоргенфрея моя выписка очень заинтересовала. Вполне возможно, кодексы наказания в обоих высших учебных заведениях были сходны. Карцер Дерптского университета он изучил досконально. Считал, что их отреставрированная бутафория не идет ни в какое сравнение с нашим оригиналом. Разговор получился живым. На прощание доцент любезно осведомился, не болел ли я, что-то в последнее время он меня не видел на своих лекциях. Я поведал ему о своих несчастьях и, ободряемый Клоссом, спросил, не согласится ли он принять у меня экзамен, не дожидаясь сессии, скажем, через неделю. Доцент попытался найти отговорку: подобная практика, мол, нарушает установленный порядок. Но, будучи в хорошем настроении, в конце концов дал свое согласие.
Откровенно говоря, радиоэлектроника меня немного раздражала. Этой дисциплиной я никогда не занимался, а потому решил ей уделять полчаса ежедневно.
Полчаса каждый день. За оставшуюся неделю поднажал, так что экзамен сдал благополучно. Одним словом, и преподаватель требует к себе индивидуального подхода!
Теперь я спокойно мог появляться в институте на глаза Шварте. Все шло хорошо до того момента, пока я опять не оказался в цейтноте. На сей раз непоправимо, нехватка времени была не формальная, а по существу. С одной стороны, поджимала работа ради денег, с другой — работа, которую и работой-то назвать нельзя: приятнейшая возможность потрудиться в руководимой профессором Кронисом лаборатории.
Для ясности стоит вернуться в прошлое; я должен рассказать о том, как очутился в лаборатории Крониса.
В прошлом году, где-то в марте или в апреле, когда, по моим расчетам, Кронис должен был вернуться из Италии, я позвонил ему. Профессор вспомнил нашу совместную поездку из телестудии до центра. Сказать, что он со мною был любезен, было бы неверно. Никакой особенной любезности он не проявил. Был деловит, заинтересован. В моем понимании это куда больше, чем любезность, потому что любезностью иной раз прикрывают безразличие.
— Да, — сказал он, — мысль о дополнительной программе я продумал. У меня есть ряд предложений. Когда бы вы могли зайти?
— Прямо сейчас.
— От центра довольно далеко, вы знаете.
— Да хотя бы через пять минут.
— Вы уже в вестибюле?
— Нет, но буду.
Сказав это, я в самом деле почувствовал себя немного Клоссом. Хотя номер был прост. Институт, в котором я работал, находился в пяти минутах ходьбы от института, в котором помещалась лаборатория Крониса.
О дополнительных экзаменах договорились быстро, но это было только начало. Кронис спросил, нет ли у меня хорошей идеи о том, как лучше провести молодежный вечер отдыха. Я ответил, что на такой вечер, по-моему, следует пригласить жонглеров, фокусников, чревовещателей и шпагоглотателей. Явив свое искусство в тесном кругу зрителей, они утвердят сотрудников в убеждении, что ничего невозможного нет, что между невозможным и возможным границы зыбки и размыты.
Кронис рассмеялся. Думаю, как раз поэтому он предложил мне осмотреть лабораторию. Потолковали о костях, кровеносных сосудах и о беге на длинные дистанции. Кронис сказал, что кровеносные сосуды в принципе те же трубы, а вот о закономерностях движения жидкости по трубам мы пока знаем мало. Совершенно очевидно, например, говорил он, что на стенки кровеносных сосудов действуют силы вращения Земли, потому, когда спишь, нужно переворачиваться с боку на бок. На это я ответил, что впредь намерен спать, привязавшись к маятнику Фуко, ибо тот раскачивается в направлении, противоположном вращению Земли. Кронис представил меня некоторым из сотрудников как «заинтересованного и способного молодого человека, которого со временем следует ввести в курс дел лаборатории».
Примерно полгода спустя Кронис позвонил на факультет и предложил мне подключиться к одной из групп в лаборатории. О какой-то определенной должности, разумеется, не могло быть и речи. Я волен был приходить и уходить по собственному усмотрению. Официально меня оформили студентом-практикантом. Я был в таком восторге, что глупейшим образом переоценил свои возможности. Мне казалось: уж столько-то — сущая