— А знаешь, в чем должна тебе признаться, — сказала вдруг Зелма, — я одержима звездами!
— В каком смысле?
— Ну так лунатики теряют рассудок при луне. Меня же лишают рассудка звезды. Не веришь? Есть такие люди. Одна моя подружка тоже одержима звездами. Однажды мы легли с ней на надувные матрасы и поплыли вниз по Лиелупе. Потрясающее чувство. Словами не передать. Время исчезает, исчезают берега, остаются лишь звезды… Слава богу, все благополучно кончилось.
— Сколько тебе было тогда лет?
— Двенадцать, тринадцать… Течением нас отнесло далеко, а тут ветер, волны… Один матрас стал спускать, а Рита вообще не умела плавать.
— Как же вы спаслись?
— В другой раз расскажу. Пошли танцевать. Я никогда не танцевала в плывущей среди звезд стекляшке.
— Нет, хочу услышать, как ты спаслась! Я ничего о тебе не знаю. Как ты выглядела в двенадцать лет? Как выглядела в пять? Ты носила косички?
— На косички у меня не хватало терпения. А вообще мне надо было родиться мальчишкой. Я любила лазить по деревьям, стреляла из рогатки, иногда и драться приходилось. Мы жили в сельской школе, родители мои были учителя. Когда школа сгорела, мы перебрались в бывшую пасторскую усадьбу. Половина комнаты была завалена библиотечными книгами. Я еще в первый класс не поступила, а уже читала все подряд.
— Ты худая была или толстая?
— Такая тоненькая, что лопатки на спине казались крылышками. Бабушка так и звала меня: ангелочек. А когда становилось грустно, я себя действительно чувствовала ангелом. У Порука есть такое стихотворение: «Вдоль улиц белый ангел бродит, тоска и боль в его душе…»[14] В ту пору мы уже переехали в Ригу, маму перевели в министерство.
— Как вы спаслись?
— Пошли танцевать. Я тебе на ухо расскажу.
— Нет, сейчас. Ужасно интересно.
— Ну, погнало нас ветром от берега… Рита захныкала. Мне это действовало на нервы, я рассердилась: если тебе непременно надо хныкать, плачь громче. По крайней мере будет смысл. Нет, отвечает, громче не может, ей стыдно.
— А тебе самой не было страшно?
— Страху я не поддаюсь. Может, во сне, но там другое дело. Когда же знаешь, как надо поступить…
— А ты знала?
— Придумала.
— И тебе было двенадцать лет?
— Чему ты удивляешься?
Мы вышли на танцевальную площадку, где в круговерти ритмов уже крутилось несколько пар. Зелма повернулась ко мне, приподняла локти и, как бы прислушиваясь к чему-то, как бы ожидая знака, блаженно замерла. В тот момент, мне кажется, это и произошло впервые. Во всяком случае я ничего подобного прежде никогда не чувствовал. Страсть к Зелме меня поглотила всего, без изъятий, даже в глазах зарябило. Мне показалось, я вытянулся, весь, искривился, замельтешил перед нею, подобно тому, как на экране телевизора иногда кривится, вытягивается и мельтешит изображение. Причем связь с сексом была тут довольно условная, хотя присутствие Зелмы, разумеется, я ощущал и телесно. Нет, это было что-то совсем другое. Куда более емкое, значительное. Чувство слитности со всем Зелминым существом. А возможно, и слитности со смыслом моего существования. Я чувствовал себя связанным с ней, — будто мы были сиамские близнецы, нераздельными узами спаянные. Лишь эта нераздельность имела значение. И такая на меня накатила тогда нежность, что некоторое время я не дышал, опасаясь спугнуть это чувство. И еще я понял, что банальная вроде бы фраза «жизнь отдать за любовь» лишена преувеличения. Возникни в том необходимость, я бы без раздумий отдал за Зелму жизнь. Именно так. И, не опасаясь прослыть дурным стилистом, хочу подтвердить: именно так я тогда подумал.
— В чем дело? Тебе не хочется танцевать? — усмехнулась Зелма.
Я обнял ее обеими руками.
— Нет, все-таки что с тобой? — допрашивала Зелма.
— Должно быть, я тоже одержим звездами.
Зелма дернула меня за ухо. Я потянулся к ней, сгорая от любопытства, что она скажет. Но она легонько коснулась губами моей щеки, а ухо отпустила.
В затемненном зале танцующих заметно прибавилось. Я чувствовал и видел только Зелму.
Незадолго до закрытия ресторана я загорелся желанием подарить ей цветы. Гардеробщик, к которому я обратился за практическим советом, поглядел на меня как на одурманенного алкоголем фантазера с напрочь утраченным чувством реальности.
— А в Риге с этим делом просто, — не унимался я, — достаточно набрать номер телефона, и цветы доставят в любое время. С машиной аварийной службы.
— У нас тоже можно, — ответил он. — Только этим занимаются пожарники. Но сегодня у них выходной.
Пока Зелма принимала душ, я прошелся до конторки дежурной по этажу. В вазе у нее болтался худосочный ландыш. В конце концов она отдала его мне с довольно оригинальным комментарием: вы, молодой человек, разыскиваете цветы, как лекарства от приступа стенокардии.
Ночью Зелма сказала:
— Опять ты уходишь.
— Неправда. Я никуда не ухожу.
— Нет, уходишь. Я же чувствую.
Ее руки обвили мою шею, ее колени сдвинулись, как тиски.
— Спать хочешь?
— Я слушаю, как стучит твое сердце.
— Не уходи, — сказала она, — не хочу, чтобы ты уходил.
— Я не ухожу. Я разлился в тебе, как вода в цветочной вазе. И заполняю все поры. Я весь уйду, испарившись через твою листву.
— Ты уже испаряешься. Мне нравится, ты тяжелый и твердый, как дорожный каток. А финские матрасы все же изумительны. Я тебе нравлюсь на финском матрасе?
— Ты мне нравишься в любом виде.
— Нет, а если конкретно: на финском матрасе?
— Все равно. Для меня ты никогда не бываешь на матрасе.
— А где же?
— Угадай.
Ее пальцы скользили по моей груди — как дуновение ветра по глади воды.
— Здесь?
— Ни за что не догадаешься…
— Здесь?
— Не скажу.
— Здесь?
Я поцеловал ее нежно-нежно. Водная гладь подернулась легкой рябью, постепенно превратившейся в волны, всех захлестнувшие собою. Я проникал, погружался, катился, плыл, омывался и тек. И она катилась, плыла, омывалась и впадала в меня, заодно и обволакивала, словно теплая, непрозрачная дымка, сквозь которую тем не менее открывались тысячи поразительных деталей зрению, слуху, осязанию, вкусу, обонянию. Мне хотелось съесть ее, выпить, пропустить сквозь пальцы, сжать в комок.
— Послушай, мы же сейчас свалимся на пол.
— Я хочу к тебе.
— Не открыть ли окно? Такая жара.
Обнаженное тело Зелмы поднялось и застыло.
— Подожди, — удержал я ее, — я должен сказать тебе нечто важное: ты лагуна моего кораллового острова при луне, ты мое мороженое. И знаешь что еще? Запах свежераспиленных досок, пестрая бабочка над белым цветком, музыка на катке зимним вечером…
— Ох, какая дичь, впрочем, ладно, можешь продолжать.
Мне стало так хорошо, сердце сжималось, хотелось кричать и в то же время смеяться.
В Таллинне мы пробыли до конца недели. В первой половине дня обычно Зелма куда-то уходила, чем-то занималась, остальное время проводили вдвоем. После морозов свалилась оттепель. С Финского залива налетали дожди вперемешку с мокрым снегом. Глупо было бы пытаться описать причину смеха, которым тогда мы смеялись, слова, которые сами выговаривались, или счастливые безумства, от которых мы содрогались еще неистовей, чем оконные стекла гостиницы под напором морских циклонов. Теперь, когда от того времени отделяет не один год и зыбкие импровизации переплавляются в воспоминания, иначе говоря, в материал более или менее систематизированный, можно даже сказать — скадрированный, да, теперь мне совершенно ясно: это был апогей. Ничего подобного прежде я не знал. Да и потом во всей полноте испытать не довелось.
Воспоминания о таллиннской неделе в моей жизни занимают особое место. Иной раз проходят месяцы, и никакого Таллинна вроде бы нет. Поездами проносятся дни, а ты стоишь на переезде, наблюдаешь за мельканием вагонов, вот и все. Но иной раз, когда ветер швыряет в окно лаборатории мокрый снег, или на затянувшемся собрании среди томительных речей, или на перекрестке улиц, пока в ожидании светофора потираешь озябшие уши, — Таллинн тут как тут. Точнее, где-то в отдаленье, что и создает иллюзию близости. Как радуга после летнего дождя. К ней можно приблизиться, но дотянуться до нее невозможно, и расстояние — частица ее непреходящей прелести.
Глава девятая
В тот день, когда я принял предложение Зелмы разыскать отца, у меня и мысли не возникло о последствиях. Само понятие «розыск» воспринял как синоним «увлекательного приключения», «найти» по смыслу для меня совпадало с «узнать», «раскрыть тайну». Безобидное развлечение на более или менее длительный срок — покуда самому не наскучит. Небольшая нервная встряска, разумеется, в расчет принималась кое с какими душевными переживаниями в придачу. Однако все это я относил главным образом к моменту самой встречи, сюрпризам первого свидания. А вовсе не к тому, что воспоследует. Поиски отца в моих фантазиях мало чем отличались, скажем, от археологических раскопок. Повезет — отлично. Нет — ну что ж, будем жить, как жили раньше.
Какая наивность! Это все равно, что, подпалив стог сена, надеяться потушить пожар. Со всей ясностью я это осознал в тот день, о котором сейчас расскажу. Это могло быть в конце февраля или в начале марта, в любом случае — в субботу, когда мать не ездит на работу. Я возвращался из Риги домой электричкой 14.07 и сошел на остановку раньше. В местной школе мне предстояло провести занятие математического кружка. Но к школьникам в гости приехали шефы. И по дороге домой я свернул к морю. Вдоль берега тянулась воздвигнутая недавней бурей ледяная гряда. Вокруг меня все капало, текло и чавкало. Солнце светило так яростно, что глазам было больно, а в ушах похрустывало. Сквозь опущенные веки солнце вливалось в меня, теплое, румяно-желтое. К синевато-белой, еще зимней блеклости подмешивалась желтизна — верная примета близкой весны. Такое было ощущение, что с каждым мгновением мир разрастается, ширится. И мне самому хотелось расширяться вместе с ним, набухать, проникать повсюду, поспевать, настигать и схватывать. Но с возраставшим ускорением возникали и весенние перегрузки, ужимавшие меня до изначальных объемов, — так космонавта вжимает в кресло скорость летящей ракеты.