Впустив меня в прихожую, Зелмин отец тотчас исчез. Мать разговаривала по телефону.
— Зелминь, ты где, — прикрыв ладонью трубку, окликнула она рассеянно, — к тебе пришел этот… мальчик.
Не думаю, чтобы в ее намерения входило меня как-то поддеть. Просто ей нравилось называть меня мальчиком.
Зелма высунула голову из своей комнаты. Оттуда доносилось приглушенное жужжание фена. То, что Зелма была в халате, меня ничуть не удивило.
В общении с Зелмой я обычно проходил несколько строго разграниченных стадий, и к ним я шел последовательно, минуя одну за другой. Зелму же ничто не сдерживало. Не успела за мной закрыться дверь, как она бросилась целоваться. Поэтому первые моменты встречи у нас всегда получались довольно дурашливыми. Над чем Зелма, разумеется, смеялась, зубоскалила. А я себя в душе поругивал. Но иначе я просто не мог.
— Подожди, — сказал я, — у меня руки холодные.
— Холодные руки куда интересней, чем теплые.
— Я принес тебе гиацинт. А знаешь, когда-то гиацинт имел один-единственный цветок. Свою теперешнюю наружность он приобрел всего четыре столетия назад.
— Дай понюхать. У некоторых гиацинтов запах и впрямь четырехсотлетний. Нет, этот пахнет вполне сносно.
Она стояла, обхватив меня как столб, прижавшись всем телом. В таком положении нас и застала мать, внезапно открывшая дверь.
— Зелминь, не забудь о нашем уговоре. Через четверть часа ты должна быть готова. Это очень важно.
Мать Зелмы говорила торопливо и громко. Рост у нее был выше среднего, в комплекции что-то мужское — крупная, крепко сбитая. В моих глазах она была воплощением здоровья — щеки румяные, кожа белая, зычный голос, статная фигура.
— Хорошо, мама, я буду.
Удивило не то, что слова матери Зелма приняла беспрекословно. Поразительным был тон. В голосе Зелмы и намека не было на то, что она огорчилась, ни малейшего призвука, что ей неприятно, что, подчиняясь давлению, она хотя бы чуточку себя принуждает. Между Зелмой и матерью в самом деле существовало необыкновенное созвучие, лишь им одним понятная близость.
— Ты куда-то уходишь? — едва за матерью закрылась дверь, спросил я с нескрываемым удивлением.
— Да, мама хочет, чтобы я поехала поздравить с днем рождения тетю Олгу.
Подергивая меня за уши, обдувая теплой воздушной струей из фена, — совсем как вредное насекомое из аэрозольного баллончика с дихлофосом, — она сообщила, что тетю Олгу, собственно, можно было бы не поздравлять (этот склеротический божий одуванчик в кармане передника постоянно носит записку: нашего песика зовут Джериком), однако на дне рождения у тети Олги будет ее сын, председатель колхоза, которого повидать непременно надо, потому что у них в колхозе выделывают овчину. Если с ним удастся договориться, то скорняк, жена которого работает в управлении вместе с матерью, берется сшить дубленку.
Я слушал ее и кончиком пальца покачивал синие колокольца гиацинта.
— Вот теперь у меня и цветок есть, чтобы преподнести имениннице. Как говорил премудрый Соломон: радостью нужно делиться, разделенная радость — радость вдвойне.
— Во сколько ты должна быть там?
— А ты торопишься?
— Мне все равно. Не обращай на меня внимания.
— Вообще она живет далековато. В районе Саркандаугавы, возле стекольной фабрики.
— Ну что ж, провожу тебя до Саркандаугавы.
— Нет, отпадает. Мама все предусмотрела. Тетя Клара с бульвара Люлина заедет за мной на машине.
Настроение упало до нулевой точки. Я понял, что Зелме некогда, что я отвлекаю, ей надо собираться. Но и уходить ужасно не хотелось, я был огорчен, несчастен. Больших усилий стоило проститься. Мне казалось, я сам себя выволакивал из комнаты, как лебедка выволакивает пятитонный адмиралтейский якорь.
В прихожей мать со мной немного пообщалась.
— У Зелмы с тетей Олгой добрые отношения. Несправедливо, когда молодые люди сторонятся стариков. Все когда-нибудь будем старыми.
Отец Зелмы молча стоял у нее за спиной и, добродушно улыбаясь, время от времени кивал головой. Как правило, когда мать Зелмы вскидывала на него свои лучившиеся здоровьем глаза. Идеальное созвучие немыслимо без дирижера, подумалось мне. Хотя отца тут всячески ценили, почитали, но дирижером семьи, похоже, все-таки был не он.
Очутившись на улице, я призадумался: что дальше? Хотелось понаблюдать за церемонией отбытия Зелмы. В кинотеатре «Тейка» шел забавный итальянский фильм, один билет в кассе, думаю, нашелся бы. Еще можно было поспеть к началу спектаклей почти в любой театр. Тем более в филармонию.
Нет, все не то. Я понял, как нужно провести остаток вечера. Меня ждал Большой. Мы не виделись целую неделю. Дровяной мешок, должно быть, пуст. В последнее время я не так часто вспоминал деда.
Совсем разогнать мрачное настроение не удалось, однако мысль о деде усмирила душевную смуту, и сразу отлегло от сердца.
Большого я встретил в парке Зиедоньдарзс. Он шел по дорожке пружинистым шагом, размахивая руками, как физкультурник на параде. Если хотите представить себе внешность деда, вспомните портрет Кнута Гамсуна. Продолговатое лицо, высокий лоб, седые, коротко остриженные волосы. Седые английские усы. Большой терпеть не мог темной, солидной одежды. Костюмы и пальто обычно покупал готовыми, из дешевого материала, но сшитые по моде. И тогда на нем было чешское полупальто в желто-коричневую клетку, ярко-зеленые брюки. На голове кепка с длинным козырьком, в каких стрелки обычно выходят к стенду.
— Усталость после прогулки должна быть не в ногах, а в руках, вот тогда все правильно, — объявил он мне. Вид у него был необычайно бодрый. Я заключил, что для этого должна быть и какая-то особая причина, что вскоре и подтвердилось: учебник латинского языка, над которым Большой не торопясь работал вот уже десять лет, наконец, включен в издательский план, рукопись предстояло сдать в августе.
— Когда я умру, ты эту книгу мне в гроб положи. Обещаешь, Свелис?
Он взял меня за плечо, и мы остановились на дорожке. Я пребывал в полной уверенности, что дед выше меня ростом. Но тут выяснилось, что я на полголовы его перерос.
— Хорошо, хорошо.
— Нет, об этом я прошу вполне серьезно. Хочу, чтобы эта книга была при мне. И чтобы положил ее именно ты.
Обычно я избегал подобных разговоров. Теоретически, конечно, понимал, что дед когда-нибудь умрет. Но думать об этом не хотелось. Меня раздражало, что именно сегодня Большой упрямо развивал эту тему.
— Зачем? — спросил я как можно веселее, отводя глаза.
— Просто так.
— Все же интересно было бы узнать.
— Достаточно я тебя просвещал. Сам сообрази.
Под пышными бровями лукаво блеснули глаза деда.
Рука на моем плече отяжелела. Он тянул меня в одну, в другую сторону, но я старался держаться твердо.
— Помнишь, на берегу Огре мы с тобой ловили солнечных зайчиков? Кинул шапку, ну, думаешь — поймал. Не тут-то было. Вот и знания та же штука…
— Объективно говоря, знания любого индивида постоянно пополняются.
— В том-то, Свелис, все дело. Чем умнее человек, тем большего он не знает.
Я ждал продолжения, но дед взял меня за локоть и повел дальше. Прошло немало времени, — чего только я не передумал, — прежде чем он опять заговорил:
— Нас было два брата, Кришьянис и я. Кришьянис взбунтовался против старого мира. Я не бунтовал. Но вот что самое интересное: мы с ним по сей день все еще спорим. Хотя Кришьянис уже лет сорок как в сырой земле. Если ты положишь в мой гроб эту книгу, у меня будет лишний аргумент.
Фотография Кришьяниса стояла у него на книжной полке. Засунув руки в карманы галифе, брат позировал во дворе Кремля. Фуражка лихо сдвинута на затылок, прядь волос прикрыла один глаз. В выражении лица было что-то вызывающее. Я знал, что, защищая революцию, он подавил три мятежа: в Кронштадте, Москве, Екатеринбурге. Из Ташкента изредка писал внук Кришьяниса — Владимир, расторопный парень моих лет, успевший объездить целинные земли, нефтепромыслы, БАМ. В данный момент Владимира интересовали бытовые условия в городке рафовцев под Елгавой.
— Ты говоришь совсем как древний египтянин, ожидающий суда Осириса. Можно подумать, ты веришь, что у врат царства теней все добрые и дурные поступки лягут на чаши весов.
Большой усмехнулся, на этот раз как будто больше по инерции.
— Эти вопросы, по правде сказать, тебе еще не доступны, — заметил он, выдержав паузу. — И это в порядке вещей. У всякой поры жизни своя точка зрения.
Вблизи я видел одну-единственную смерть человека. Года два назад умер наш сосед, немощный, желчный старик. Незадолго до смерти у него сломался зубной протез, и он лежал в гробу, странно искривив губы, — будто запыхался. Я наблюдал в окно, как провожавшие уезжали на кладбище и как потом возвращались. Примерно с час все было тихо и чинно. Потом послышались песни, шутки. Под конец молодежь, взявшись за руки, водила хороводы и плясала.
Куда более ощутимо я пережил смерть собаки. Ее звали Пробкой, она утонула во время ледохода. Я долго не мог примириться с тем, что Пробки больше нет. При виде опустевшей конуры меня охватывала такая жалость, — впору самому превратиться в собаку. Опустевшая конура мне снилась по ночам, и я просыпался от крика. Но это было давно, в детстве.
— В твоем возрасте я тоже смеялся над весами Осириса. Теперь я думаю, египтяне, пожалуй, были поумнее нас. Во всяком случае, в этих вопросах. Не забывай, что пять тысячелетий они ломали головы над феноменом человеческой жизни и смерти. Мысль о весах не так уж примитивна. Упрощенно, примитивно эту мысль воспринимаем мы. Весы, Свелис, должны быть. Должны быть весы! Все идет к тому. Все на это указывает. Ну, сам посуди, разве что-нибудь в природе проходит бесследно? Не допускаю и мысли, чтобы природа, этот скрупулезнейший селекционер, тщательнейшим образом отсеивающий физиологические свойства своих творений с целью постоянного их улучшения, осталась бы равнодушной к оскудению критерия совести. Да и на что вообще дается человеку совесть? Вот посмотри на того торопливого джентльмена, который перешагнул через ограду и топчет насаждения. Сначала ведь огляделся, не видит ли кто. Наказание ему не грозит, так чего ж он боится? Человек прекрасно знает, когда поступает дурно. И через совесть перешагивать никому не доставляет удовольствия. Все мерзавцы, предатели, притеснители обычно собой недовольны, несчастны. Их преследуют тяжкие недуги, душевные и телесные. И те, кто профинтил свою жизнь, тоже редко бывают довольны. Вот это и есть предчувствие Больших весов. …Неверно говорят о человеке: ему много лет. Годы не копятся, годы уходят. Их у нас высчитывают. Как перед запуском ракеты высчитывают остающиеся секунды. Можно было бы сказать и так: время — это опорные мосты, которые постепенно убираются. Вот одна опора отошла. И еще одна. А затем из прожитого времени должен взлетать результат. Тут уж ни прибавить, ни убавить. Вступают в действие весы. — От ходьбы Большой разгорячился, он достал платок, вытер губы, стал промокать лоб. — Вот так, милый Свелис, только так…