У входа стоял Рандольф. По правде сказать, я каким-то образом это предчувствовал. Пахнуло винцом. Но, зная Рандольфа, я тотчас сообразил, что на сей раз не это главное. Он казался больше растерянным, чем пьяным. Бледный, глаза какие-то бешеные. Чтобы понять всю дикость такого состояния, следует учесть, что щеки Рандольфа обычно заливал румянец, словно ему надавали пощечин. А глаза у него чаще сонные.
Вообще тут самое подходящее место дать более или менее развернутый портрет Рандольфа. Он любил повторять: «Меня в жизни уже били по башке». Однажды, в минуту затмения, няня Рандольфа попыталась убить его спящего. Причем из жалости: ей померещилось, вот-вот начнется война, куда более страшная, чем мгновенная смерть. Рандольф тогда чудом уцелел: боковые стенки кровати помешали няне сделать хороший замах.
Подростковый возраст преобразил Рандольфа. В короткий срок маленький мальчик превратился в дылду (рост Рандольфа 187 см). У него у первого в классе пробились усы. Пошли слухи о загадочных проделках Рандольфа в мальчишеской уборной.
В известный период всех начинают волновать вопросы пола. Однако Рандольфа его новая ступень возмужания попросту изводила. Он постоянно собирал информацию, разрабатывал планы, как поскорее теорию проверить на практике. Тот факт, что, уже будучи мужчиной, он им еще не стал, угнетал Рандольфа невероятно. Я тоже задумывался над подобными вопросами, но без особых волнений. Не столько страдая от неопытности, сколько от излишней робости, нередко дававшей о себе знать в моих взаимоотношениях с девушками.
Затрудняюсь сказать почему — может, чтобы побороть стеснительность или придать себе смелости, Рандольф довольно скоро сжился с новой ролью: разыгрывал из себя нигилиста, прожженного циника. Результат не замедлил сказаться. Девочки к Рандольфу относились по-разному: одни сразу отшатнулись, другие, напротив, проявляли повышенный интерес. Рандольф открыто проповедовал свои взгляды в духе усвоенной им роли: милая Гретхен, ты мне не подходишь, я коллекционирую форсированных, у которых штанишки на молнии. Не исключаю, впрочем, кое-что из этого было в нем природой заложено. Или проявилось позднее, после достопамятного удара по башке. Рандольф, например, редко пользовался расческой. Он считал себя причесанным, пропустив сквозь волосы пятерню. Никак не мог согласовать движения рук и ног. Это выглядело в высшей степени комично. Рандольф мог испортить любой строй. Тем более, что благодаря своему росту он обычно шагал в первом ряду.
По натуре Рандольф был добродушен, отзывчив, но крайне обидчив и вспыльчив. Как-то осенью, когда мы были в колхозе на картошке, он столкнул в пруд щуплого парнишку за то, что тот назвал его дубиной стоеросовой.
— Oh, joder cojones, — увидев меня, прохрипел Рандольф. — Пол-Риги объездил, тебя разыскивая. У меня, понимаешь, серьезный разговор. Веская причина.
Не знаю почему, но мне ужасно не хотелось слышать об этой причине. Внешне я пытался сохранить спокойствие, а в душе был на грани паники. Полон смутной неприязни к Рандольфу, будто уже в рукопожатии его таилась угроза.
— Хорошо, — сказал я, — пройдем в сквер.
Безусловно, я тем самым проявил малодушие. Настроение все больше портилось. Мне хотелось увести Рандольфа куда-нибудь подальше, в укромное место. Но тут вмешался Гарокалн. Вопреки моим желаниям.
— Чего уж там, — сказал он, — проходите в зал.
Взгляд его был красноречив: вот не думал, что у тебя такие друзья. Впрочем, мне-то что. Под твою ответственность…
— Хочешь потанцевать?
— Дай отдышаться… Какая мерзость. Что-то надо сообразить.
Пока мы шли, я разглядел на рукаве Рандольфа большое свежее пятно. Костюм на нем был мятый и влажный.
— У вас что, в программе водные экскурсии?
— Жуткая мерзость…
Выражение лица у него постоянно менялось, а рот выговаривал одно и то же. Может, потому что Рандольф не мог собраться с духом, а может, не мог собраться с мыслями. Но, возможно, в нем опять просыпался актер. Интригуя таким образом, он оставался хозяином положения. Не исключаю, он намеренно истязал и меня, и себя, творчески соединив садизм с мазохизмом. Так мне тогда показалось.
Торжественная часть уже началась. Зелма сидела в президиуме рядом с красным стрелком. В своем новом платье выглядела она эффектно. Именно на том месте, где сидела: по контрасту с блеском боевых регалий ветерана. Более символичную композицию трудно придумать: жаждущая жизни цветущая юность и упокоенная славой почтенная старость. Операторы кинохроники, фоторепортеры, слепя вспышками и юпитерами, работали в поте лица.
Ректор говорил деловито и сдержанно, безупречно сплетая точно отмеренные фразы. Я делал вид, что слушаю, а сам пытался отгадать, что там стряслось у Рандольфа. Я действительно слушал. Еще как! Голос ректора звучал убежденно, напористо, смело. Каждое слово известно, каждая фраза понятна. Господи, до чего слова бывают просты, спокойны, привычны. С какой стати мне слушать Рандольфа? Пока звучит голос ректора, я в безопасности. За каменной стеной. За крепостными воротами. Слова падают, как мешки с песком, как гранитные глыбы… мы являемся свидетелями радостного события, огромное признание, заслуженное нашим коллективом…
Посмотрел на Рандольфа. Тот сидел, понурив голову, словно позабыл обо мне. Выпятив нижнюю губу, сдувал спадавшие на глаза волосы.
Чего я психую, почему непременно жду чего-то дурного? Все в порядке. Сижу и слушаю. Рандольф тоже сидит и слушает, и нечего волноваться, все вполне солидно, оптимистично. Да и что может случиться дурного в атмосфере столь высокой сознательности, энтузиазма…
Должно быть, Рандольф превратно истолковал мой взгляд, прочитав в нем вопрос.
— Дело дрянь, от «Денатурата» остались рожки да ножки…
Бурные аплодисменты заглушили его слова. Оркестр грянул марш. На сцену вынесли знамя. Среди победителей была и Зелма.
Вдруг до меня дошло: я тоже хлопаю в ладоши. Весь в напряжении, и в то же время вроде бы с чувством облегчения. Ожидал-то я худшего.
— Рожки до ножки? — переспросил я.
— Смятая хлопушка. Металлолом по тридцатке за тонну.
— Кто-нибудь наехал?
— Нет, все проще.
— Не понимаю.
— Думаешь, я понимаю? Врезался в оградительные столбики. У какой-то речушки. Да так здорово кувырнулся, думал, уже в раю. Ан нет, прислушался — водичка плещется, будто в ванне купаюсь. А на зубах льдинки похрустывают. Соображаю, откуда же лед? Оказывается, стекло ветровое вдребезги. Затмение нашло. Если только это тебе что-то объясняет.
— Представляю.
— Сомневаюсь. У таких, как ты, затмений не бывает. Затмения бывают у таких, как я. Все шиворот-навыворот — не так посажен, плохо удобрен.
— Никто не пострадал?
— Что значит — «пострадать»? Думаешь, те, кого в гроб кладут, очень страдают? По крайней мере была бы нормальная трагедия. А в мокрых портках стоять перед грудой железа — это даже не комедия. Жалкий фарс.
— Я бы на твоем месте радовался.
— Мерзость, старичок. Меня тошнит в буквальном смысле слова.
— Может, сотрясение мозга…
— Особенно когда думаю о предстоящем объяснении с родителем. В автоинспекцию сообщил? Нет. С места происшествия сбежал? Сбежал. Чудовищно, не правда ли?
— Раз не было столкновения и никто не пострадал…
— Видишь ли, старичок, есть еще такая вещь, как страхование. Везде требуются бумажки. А бросить машину в реке… Родителю завтра в лучшем случае достанется на память номерной знак.
С переднего ряда к ним повернулась ироническая физиономия:
— Послушайте, товарищ Озеров, нельзя ли закруглить репортаж? Или убавить звук. На трибуне хорошенькая девочка.
Когда это Зелма успела добраться до кафедры? Говорила она в своей обычной манере. Вроде бы интимно, в то же время официально. И конечно же интеллектуально. Голос чуточку дрожал от волнения. Уловить смысл ее слов было не просто, тем более что я не слышал начала. А вообще она говорила о том, что всякая честная работа — это самоутверждение и что честность — в то же время и красота. Самоутверждение всегда было одним из коньков Зелмы, я бы даже сказал, ее бзиком. А красота в ее философии означала совершенство.
В тот момент, к сожалению, мое влюбленное сердце язвила не одна стрела, как это обычно изображают на романтических эмблемах, а целых три. Мне хотелось слушать Зелму, но я не мог остановить Рандольфа. Соседей наши разговоры раздражали.
— Может, нам все-таки выйти?
— Основа основ мира — человеческие отношения, — говорила Зелма. — Высочайшее мастерство, совершенная техника, превосходные материалы, эффектные научные достижения, головокружительные экономические показатели — это хорошо, но грош всему цена, если нет соответствующего уровня человеческих отношений.
Рандольф, шаря по карманам, окинул зал рассеянным взглядом.
— Ладно, чего там, не бери в голову.
— Еще будет выступать красный стрелок, ветеран.
— Пускай выступает.
— Зелму дослушаем?
Рандольф бросил взгляд в сторону президиума. Думать о Зелме в данный момент он, очевидно, был не в состоянии.
Рандольф провел по лицу ладонью, словно у него от усиленного чтения устали глаза или голова разболелась. Это понятно, подумалось мне, никак в себя не придет. Но потом я заметил: он плачет. Не то чтобы плакал по-настоящему, всхлипов не было слышно, даже веки не дергались. Но глаза потихоньку слезились, как слезятся они на ветру и на холоде.
— Думаешь, она — Агрита, да?.. — фразу Рандольф подкрепил определением, которое позволю себе опустить, — Как бы не так. На самом деле ее зовут Анастасией.
Мне казалось, что было бы разумней нам уйти из зала, но я понимал, что Рандольфа сдвинуть с места навряд ли удастся. Уже который раз повторял он бранное слово. Будто надеялся, что станет легче. А легче не становилось.
— Старшую сестру звать Стефанией. Младшую — Вероникой. Та еще семейка. Из отца может получиться хороший церковный староста. Хоругвеносец.
— А-а-а…