Что-то вроде этого брезжило в уме. Боялся, что Зелма сочтет меня трусом. Ведь это ее идея.
Дом Рандольфа стоял в глубине двора. Из парадного во двор вел узкий, кривой, кончавшийся ступеньками коридор. Лампочки перегорели, мы пробирались на ощупь. Рандольф шел впереди. Держа руку Зелмы, я чувствовал, как она дрожит.
— Тебе холодно?
— С чего ты взял? Осторожно, тут ступеньки.
— Сейчас на свет выйдем, — успокоил Рандольф.
— Потрясающе, — сказала Зелма, — как в картинах Феллини.
И вдруг мне подумалось: если б можно было остаться здесь, в темноте, в этом гадком коридоре. Лишь бы дальше не идти! Наутро, когда я снова и снова прокручивал в уме происшедшее, меня поразила не эта мысль сама по себе, а то, что одновременно с нею я впервые, вполне определенно и осознанно ощутил желание отпустить руку Зелмы: мне захотелось, чтобы ее не было со мной.
Но мы пошли дальше, и стало светлее. Мне почему-то казалось, мы стоим на месте, а на нас — одна за другой — сваливаются лестничные клетки с большими овальными дверьми в стиле модерн.
— А теперь, дорогие коллеги, — тут Рандольф осенил себя православным крестом, — с нами крестная сила!
Рандольф позвонил. Дрожь от Зелминой руки передалась и мне. Стиснул зубы. Ждали бесконечно долго.
— М-да, — наконец произнес Рандольф. И сам открыл дверь.
После сумрака лестницы прихожая показалась яркой витриной. Блистали зеркала, переливался хрусталь люстр.
— Аллоооооо! — крикнул Рандольф, — Есть кто-нибудь дома?
Никто не отозвался. Рандольф швырнул в угол куртку и громко свистнул.
— Опоздали, — сказал он. — Родитель, наверно, уже рванул на место происшествия. Должно быть, из милиции позвонили. По номеру найти владельца ничего не стоит.
Наступила неловкая тишина, и в этой тишине где-то в глубине квартиры медленно, с тягучим скрипом стала открываться дверь. В прихожую выскочила и жалобно замяукала кошка кромешной черноты с зелеными глазами. Когда тайна раскрытой двери, казалось, объяснилась, из соседней комнаты донеслось шарканье ног.
— Там кто-то есть? — перестав гладить кошку, Зелма настороженно подняла голову.
— Считай, что никого, — отмахнулся Рандольф.
Из темноты как-то незаметно выступило престранное существо: сказочная бабуля в белом платочке и белом переднике. Она казалась совершенно бесплотной, и можно было подумать, она не шла, а, подобно влекомой ветром былинке, летела, лишь иногда касаясь пола.
И без того нереальная обстановка стала совсем фантастической. Который год я знал Рандольфа, сколько раз бывал у него, и вдруг такой сюрприз.
— Ужинать будете?
— Спасибо, нет… А где родитель?
Старуха оглядела нас пытливым и довольно грустным взглядом. И ничего не ответила.
— Родитель где, спрашиваю.
— Нет дома. Никогда никого дома не дождешься.
Мысль о том, что отец укатил на место происшествия, не подтвердилась. Справившись с каким-то расписанием, Рандольф сообщил, что отец сейчас на дежурстве.
— Pudrete саса, уж не взыщите! — И он выразительно развел руками. — Разговор откладывается до утра.
Не знаю, обрадовало меня это или огорчило. Вроде бы обрадовало. И огорчило. «До утра» — стало быть, неопределенность сохранялась.
Втроем мы вернулись в Замок. Дискотека работала на полную мощь. Белый зал ритмично пульсировал. Слепили въедливые вспышки разноцветных ламп.
Мы с Зелмой вклинились в плотную массу танцующих. Ритм заполнял собой пространство. Мощнейший звуковой поток, словно струя брандспойта, смывал и уносил лишние мысли, слова, все лишние движения и взгляды. Децибелы, как горох, вылущивали всех, даже самых толстокожих раскалывали, как орехи. Кто не успел еще по-настоящему отдаться звукам, были шероховаты, ершисты, корявы. Порывистый такт придавал эластичность и плавность, рождал созвучие, радость, пьянящее чувство свободы. Все становилось гладким, скользящим, крылатым. Равномерно ярким и равномерно прозрачным. Работали все группы мышц, изгибались все суставы. Потовые железы били, как гейзеры. Триумф движения. Движение сидит на движении и движением погоняет. Движение алчущих глаз. Движение ненасытных ушей. Движение без конца и без края.
Зелма танцевала с присущим ей вдохновением, но у меня создалось впечатление, что мы друг друга не слишком хорошо чувствуем.
После нескольких туров Зелма сказала, что хочет пить, и мы вышли из зала.
— Тебе сегодня не хватает остроты, — остановившись у балюстрады, деловито обронила она.
— Что-то никак не войду в колею.
— Не в этом дело. Сегодня ты меня не хочешь.
К манерам Зелмы я успел привыкнуть. Но тут покраснел. Молча смотрел в ее задумчиво-печальные глаза и не знал, что ответить.
— Думаешь, об этом можно судить с такой уверенностью?
— Ты только представь себе, как бы сейчас танцевал Рандольф со своей Анастасией.
— Их отношения мне непонятны.
— А я-то, дурочка, считала, что красивых любят больше. На красивых просто чаще заглядываются. Объясни мне, почему именно из-за Анастасии Рандольф кувырнулся в реку с моста?
— Думаешь, нарочно?
— Простачок…
— На мокрой дороге стоит на мгновенье зазеваться…
— Ты и в самом деле слеп. Из-за нее Рандольф разума лишился. Объясни: почему?
— Спроси об этом Рандольфа.
Вопреки желанию ответ мой прозвучал резковато. Рассуждения Зелмы меня раздражали. Быть может, оттого, что я чувствовал в чем-то ее правоту. Теперь мне совсем расхотелось танцевать. Очень сожалею о своих чисто человеческих недостатках — перепадах настроений, метаниях рассудка. Танцевальный зал не самое лучшее место врачевать душевные раны. Но я не мог себя заставить разыграть форсированную страсть, доказывая Зелме, что я «ее хочу».
Часам к одиннадцати у Рандольфа возникла идея продолжить вечер у какого-то Хария из третьего района Иманты. Он даже брался организовать транспорт. Когда Рандольф мне объявил об этом, Зелма танцевала с доцентом Витолом.
— А что там? — спросил я.
Рандольф назвал имена.
— Я не о том… Какая программа?
— Свободная импровизация. Неограниченные возможности.
Пропустил через мозг последствия такого варианта: я согласен, Зелма, разумеется, в восторге, не лишенное интереса начало и тоска зеленая под конец; а завтра все мы, мятые, смурные, зеваем и спим на ходу, глаза, как у рыб, красные, от нас несет сухим винцом, и мы являемся к отцу Рандольфа и говорим: вместе были в машине…
Ну и что? А почему бы нет? К черту рассудительность, предосторожность! Излишнюю осмотрительность, излишнее благоразумие. Чтоб все по правилам, чтоб все как положено. Не слишком горячо, не слишком тихо. От сих до сих.
А где же беспечность? Где безрассудство? Увлеченность? Что, если за этой правильностью и предосторожностью и впрямь скрывается трусость и вялость, боязнь риска? Может, это как раз тот момент, когда стоит принять приглашение Рандольфа? Прокутить до утра безо всяких рассуждений. Рандольф напьется? Постылый визит к родителю сам собой отпадает. Ты ведь этого хочешь? Тебе не придется отказывать Рандольфу, а вместе с тем и не придется врать. Прекрасный выход.
— Так что? Понеслась?
Я не ответил.
— Тут скоро прикроют. Харий сейчас названивает. Минут через десять машина будет подана.
— Надо с Зелмой поговорить.
Она подошла, кокетливо держась за локоть доцента Витола. Зелма казалась веселой, но это была маска. Я видел, с каким рассеянным видом она выслушивала шутки Витола.
— Вы нас немножко извините. — Рандольф нахальнейшим образом втиснулся между ними и фактически оттер в сторону франтоватого доцента. — Нам предстоит решить один существенный вопрос.
Взяв Зелму за руку, глядя ей прямо в глаза, он торопливо повторил то, что уже сказал мне.
Зелма слегка прикрыла веки, ее глаза как бы закатились в глубь глазниц. Такое с ней бывало лишь в моменты высшего презрения и высшего восторга. Затрудняясь в данном случае объяснить условный рефлекс, я невольно вздрогнул.
— Ты, Калвис, поедешь?
Я молча и глупо улыбался.
— Он тебя послушается, — за меня ответил Рандольф, — Как скажешь, так и будет.
У Зелмы на шее пульсировала жилка.
— Все это блеф, — как бы проснувшись, вдруг объявила она, — Калвис никуда не поедет. Правильно, Калвис? Я тоже не еду. Вопрос исчерпан.
Она порывисто повернулась ко мне, всем своим видом показывая, что речи Рандольфа ее не интересуют. Я истолковал это так: Зелме надоели разговоры, она хочет опять танцевать.
Вечер закончился незадолго до полуночи. Когда вышли из Замка, лил дождь. Не сказать чтобы сильный. Ливень был позади. Накрапывало понемногу.
Девушки, повизгивая, прыгали через лужи, ребята поднимали воротники костюмов. Выползавшая из подворотни на мокрую площадь толпа быстро растекалась по гулким улочкам Старой Риги. Звенели голоса, цокали каблуки.
Где-то возле здания Биржи нас нагнал организованный Рандольфом транспорт.
— Вы не передумали? — Голос Рандольфа был полон искушения.
— Спасибо, — ответила Зелма, — что-то не похоже.
Рандольф вылез из машины, подошел к нам.
— Калвис, послушай, что тебе скажу… — Он взял меня за плечо и оттащил от Зелмы. — Войди в мое положение… Ты сейчас придешь домой и ляжешь. И все будет в ажуре… А я… Joder cojones… В таких случаях остаться одному… Поедем!
— Калвис, иди сюда! — Зелма в нетерпении переминалась с ноги на ногу. — Не слушай его. Я никуда не поеду. Слышишь, не поеду…
Мне показалось, в голосе Зелмы я уловил страх. Небольшую истерику — это точно. Что, между прочим, для нее не характерно.
— Зелма не хочет, — развел я руками, — я должен проводить ее до дома.
— Садитесь в машину, чего торгуетесь, — крикнул Рандольф, — и едем к Зелме.
— Нет, — сказал я, — спасибо!
Зелма ни с того ни с сего побежала.
Рандольф без труда догнал ее, схватил на руки, бросил в машину.
— Поехали! — еще раз крикнул мне Рандольф.
— Нет.
Но Зелма уехала.
В ту ночь я спал у Большого. Впервые спина «бегемота» показалась мне твердокаменной. В голове ералаш. Ворочался с боку на бок, терзался, словно осужденный в ожидании последнего рассвета.