— Неправда!
— Матери имеют обыкновение захваливать своих детей.
Мы волновались и потому говорили, что в голову взбредет.
— Подойди к дверному косяку, сделаем отметку… Вырос ты вроде достаточно…
— Я еще хочу расти. У рослых кругозор больше.
Мать подтянула меня за воротник рубашки и чмокнула в подбородок. А я свою руку положил ей на плечо. Потом, оба изрядно смущенные, мы сели за стол.
Волосы у матери пепельно-серые. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь восторгался таким цветом волос. Но ей идут пепельно-серые волосы. Ее обычная прическа — валик вокруг головы. Волосы матери — наглядный символ ее любви к порядку. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел ее растрепанной или непричесанной. Когда мать выходит из своей комнаты, каждый волосок на своем месте.
— Может, разбудить Зариня?
— Как странно ты его называешь: Заринем, — посерьезнела мать.
— А что? Или ты хочешь, чтобы я называл его Янисом?
— Да хотя бы так…
— Заринь звучит ничуть не хуже. Все мы Зарини.
Мать отвела глаза, поправила гирлянду на спинке стула.
— Я все же думаю, тебе следует называть его отцом.
— По-моему, это звучало бы куда более странно.
Бросив на меня быстрый взгляд, мать отвернулась.
— Ну, неважно, — сказала она, — Не имеет значения. Надеюсь, он у нас долго не задержится. Конечно, огромная глупость… Но, видишь ли, как бы это сказать…
У меня в тот момент не было ни малейшего желания продолжать разговор. Почему-то казалось, что мать скажет нечто такое, о чем позднее пожалеет, а слов уже не вернешь. Я даже сжался от досады, а может, и от страха, как будто мать собиралась передо мною обнажиться. Нет, подумал я, не следует этого допускать. Она моя мать, и у нас с ней особые отношения. Вполне возможно, второпях я не успел как следует все продумать. Но досаду и страх ощутил, это я помню.
— Нет! Нет! Я разбужу его. Хорошо? — От волнения я даже слегка заикался.
Некоторые цветки в венке не понравились матери, и она стала вырывать их, раскладывать на столе. Вид у нее был несчастный.
— Ну, пожалуйста. Пусть он тоже… Почему бы нет?
— Сомневаюсь, захочет ли он.
— Непременно захочет.
— Он даже не помнит, когда твой день рождения.
— Каждый может забыть.
— Он и не знал никогда.
— Ты преувеличиваешь.
— Нисколько. Я ему вчера сказала: потрудись хотя бы вспомнить день рождения Калвиса. А он ответил: это где-то осенью…
И утирая ладонью слезы, она вышла из кухни. Точнее сказать: выбежала.
Это происшествие, однако, не слишком испортило мое настроение. Хотя у меня явная аллергия по отношению к материнским слезам — не выношу их, независимо от причины. На этот раз она быстро взяла себя в руки и, вернувшись, повела себя так, будто бы ничего не случилось. В последнее время такие перепады настроения у нее участились. О Янисе Зарине, разумеется, больше не вспоминали.
По дороге на станцию меня нагнали Матис и Кристап. Видимо, проспали, пришлось догонять на велосипедах. Они мне подарили линейку.
— Спасибо, — сказал я. — Отличная линейка. Мне она очень кстати.
— Уж какая есть, — сказал Матис. — Семнадцать копеек стоит.
— Цена не имеет значения.
— Ха! Ха! — не согласился Кристап. — Одной копейки все равно не хватило.
— Как же вы купили?
— Кассирша в долг дала, — пояснил Матис, — в том же магазине.
— Может, следовало выбрать что-нибудь подешевле.
— Да что там выбирать, — сказал Кристап, — шестнадцать копеек нам тоже пришлось занять.
В приподнятом настроении ехал я в лабораторию. Не терпелось поскорей добраться. Безусловно, день был особенный, и настроение ему под стать. Справедливости ради стоит отметить, что в лабораторию езжу с большей охотой, чем в университет. Может, оттого, что некоторые дисциплины в университете для меня не столь привлекательны. В лаборатории не приходится распылять интересы.
Можно было бы задать и такой вопрос: где в то утро был мой Клосс? Волей-неволей придется признать, что и он пребывал в эйфории. Люди, опьяненные восторгом, не слишком дальновидны.
Не сомневаюсь, лаборатория профессора Крониса имеет шансы в недалеком будущем стать обособленным институтом. В данный момент, к сожалению, разгуляться особенно негде. Живем в тесноте. Семь комнат под чужой крышей — вот и все, чем мы пока располагаем. На положении приживальщиков, или, как язвит Линард, на правах бедных родственников. А наука в наше время расцветает на технической оснастке, аппаратуре, машинерии. Времена, когда Пьер и Мария Кюри делали науку в сарае с помощью лопаты, сита и старого котла, канули в прошлое. Канули навсегда.
Семь вышеупомянутых комнат связаны коридором. В нашей комнате — восемнадцать квадратных метров. Большую часть этой площади занимают агрегаты, шкафы, электронные измерители и прочие штуковины. Довольно просторное окно выводит на связь с природой. В обрамлении оконной рамы шелестят макушками березки, — это меня больше всего умилило при первой встрече. Все остальное казалось уже виденным.
Не успел я выйти из проходной, как столкнулся с Михельсоном-Микельсоном.
— Сегодня у вас такое благозвучие в портфеле, — Михельсон-Микельсон прищурил один глаз, — не потолковать ли нам о стойке фиксатора?
Феноменальная способность нюхом улавливать алкоголь! В портфеле у меня действительно лежала пара бутылок шампанского, хотя снаружи ничего не видно — разве что портфель более пухлый, чем обычно. Михельсон-Микельсон тот еще тип. Числился механиком, однако свои обязанности исполнял настолько халатно, что к нему никто не относился всерьез. Ребята сами налаживали и ремонтировали аппаратуру, понемногу овладевая слесарным и токарным делом. У меня так и чесался язык сказать ему, что стойка фиксатора нам требовалась месяц назад, однако грубость мне плохо дается, а потом, он все-таки старше.
— Вы правы, — ответил я с лукавой усмешкой, — в портфеле благозвучие.
— Значит, угадал…
— Только это настойка.
— Что за настойка?
— Косточки на спирту. Одна собачья, вторая от утопленника. (Что, между прочим, было не так уж далеко от истины.)
Он покривился и стушевался.
Легко и ритмично, совсем как олимпийский факелоносец, взбегал я вверх по ступенькам. И ни малейшего предчувствия несчастья, которое свалилось на меня в образе Лауры Н. В конце коридора она в буквальном смысле слова вцепилась в меня обеими руками. Знакомы с ней мы были отдаленно, в столовой раз-другой сидели за одним столом, готовили страницу юмора для молодежного вечера.
— Вот ты где попался мне, — хотя от голоса ее веяло холодом, я по наивности все сказанное относил к своему дню рождения. Ужасная вещь инерция. У меня и в мыслях не было, что в данный момент со мной можно говорить о чем-либо ином. — Еще вчера собиралась сказать тебе пару ласковых слов.
— Вчера меня не было.
— Вчера бы у меня лучше получилось. Сегодня страсти слегка улеглись.
Я улыбался. Признаться, уже в некотором смущении. Глаза ее пылали такой злобой, что стало не по себе.
— Какая ты сегодня эмоциональная.
— Что верно, то верно. А вам смешно, не правда ли? — Она вдруг перешла на «вы».
Звучало это столь враждебно, что я решился хранить дипломатическое молчание.
— Все вы тут жуткие остолопы, вот что я скажу. Из рояля сделали аквариум, да еще и смешно. А у Иветы три месяца работы загублено.
Я понял одно: за расплывчатыми фразами скрывается нечто серьезное и неприятное.
Само собой, слова Лауры меня всполошили. Но весь эффект был в неожиданности. Такое ощущение, будто мне влепили пощечину. И растерялся я, смутился не от сути разговора, а от его неожиданности. Именно растерянность и стыд определили мое дальнейшее поведение. У меня вдруг зачесались пятки. Захотелось поскорее скрыться, слинять, улизнуть. Отдаление от Лауры проходило сравнительно нормально, но сам я понимал, что это смахивает на бегство.
Линард был уже на месте. На мое появление никак не реагировал. Умение отключаться от мелочей он считал одним из главных условий успешной работы. Этот выпускник медицинского института образцом условий для работы признавал режим операционной. В принципе подход Линарда мне казался приемлемым, хотя иной раз дело доходило до смешного. Особенно в отношениях с людьми, которым причуды Линарда были неизвестны. Как-то уборщица попробовала с ним разговориться и, не дождавшись ответа, стала как с глухонемым объясняться на пальцах.
Обвел придирчивым взглядом комнату. Кафель на стенах блистал непорочной белизной. Линард сидел за столом, вытянув длинные ноги (носки он признавал двух расцветок; ярко-желтые и ярко-красные; на сей раз были ярко-желтые), и листал последние записи.
Я сел рядом и с рассеянным видом принялся копаться в ящике стола. Немного погодя Линард заглянул в настольный календарь, поднялся и протянул мне руку.
— Желаю-повышенного тонуса!
В пробирочных блоках мерно журчала вода. Я поделился своими соображениями о полученных данных. Линард отвечал довольно пространно. Даже привел новейшие положения относительно ассимиляции молекул кальция. Это придало мне смелости.
— А что это за Ивета, у которой вся работа загублена? — спросил я с напускным равнодушием. Но голос предательски дрогнул.
— Салцевич. Из группы Бурмейстера, — не отрываясь от бумаг, Линард нехотя ткнул пальцем в нижний этаж.
— И велико несчастье?
— Как сказать.
— Конкретно — в чем?
— Нарушен режим влажности.
— Режим влажности? Но как такое могло случиться?
— Случиться может что угодно.
— Все же я не понимаю…
Впервые в продолжение разговора Линард посмотрел мне прямо в глаза. Его скуластое лицо с широко расставленными черными, как у южанина, глазами казалось абсолютно бесстрастным.
— Чего ты не понимаешь? Как можно затопить нижний этаж?
Столь простого и житейского объяснения я, должно быть, не ждал. А уж тем более от Линарда. Но теперь из разрозненных фактов составилось единое целое. Я понял, как могло произойти такое: шланг, подводящий воду к промывочному блоку, на месте соединения прохудился. Увеличился напор воды, соответственно подскочило давление, и шланг просто-напросто сорвался. Я сам однажды был свидетелем такого срыва. Правда, после этого на конце шланга приладили муфту. Но со временем шланг дальше прохудился, стал протекать…