ер. Трусливый, осторожный плут, всегда находивший уважительные причины, чтобы по дороге из школы на вокзал избегать тех улиц, где больше шансов встретить пацанов из соседней, враждовавшей с нами школы; ловкач, однажды перед уроком химии разбивший колбу и потихоньку спрятавший ее в лабораторный шкаф.
Конечно же это свинство. Но в допустимых пределах. Низкое? Постыдное? Предосудительное? Безусловно. Когда судишь о житейских несовершенствах вообще. Когда обличаешь недостатки вообще. Но уж никак не применительно к себе. Сам-то я (шельмец Маусоль) без сучка без задоринки. У меня нет и быть не может ничего общего с дурным, предосудительным (а стало быть, и с этим конкретным свинством). Поймите меня правильно, в принципе, конечно, свинство всегда остается свинством и в качестве такового подлежит порицанию. (Да ведь у нас со всем мирятся, все прощают!) Тут важно, что мое (шельмеца Маусоля) свинство под этот разряд не подходит. Я думаю, вы понимаете, это же так просто.
В самом деле — чего волноваться! Спокойствие и еще раз спокойствие, и никаких опрометчивых поступков. Зачем осложнять себе жизнь. Посмейся за компанию, вверни что-нибудь этакое ироничное, повздыхай о разгильдяйстве, безответственности — и точка. Ты же слышал, что сказали: виновного нет. Виноваты все. Все вместе и никто в отдельности.
По сумрачным коридорам моей совести шельмец Маусоль шлепал босиком, посверкивая пухлыми стопами. Не знаю почему, но пухлые, румяные стопы Маусоля — в который раз! — вызвали во мне отвращение. Я, разумеется, знал, что Маусоль всего-навсего поролоновый тролль, в который можно просунуть три пальца, а потом эту куклу по-всякому вертеть и тискать…
Все равно, подумал я, будь что будет! Навряд ли это страшней, чем мой полночный поход в кладбищенскую часовню, — еще в ранней юности в Вецпиебалге, — когда я заставил себя пойти, чтобы доказать бесстрашие. Не кому-нибудь, а самому себе. Помню, вскрикнула сова, и я намочил в штаны. И все же пошел дальше, ибо знал, это нужно, не то перестану себя уважать. Я должен спуститься в лабораторию Бурмейстера. Поговорить начистоту с Иветой.
Что ни говори, а это сродни походу в кладбищенскую часовню. На полпути остановился, перевязал шнурки на ботинках. Довольно долго охорашивался в туалете.
Вариант мне выпал прескверный. Это я понял, когда после нервного стука в дверь, излишне волнуясь и потому не дождавшись ответа, одеревенело ступил на подпорченный наводнением пол нижней лаборатории. Ивета сидела за столом. Мы не были знакомы, но это была она. Женщин весом в сто кило у нас в здании не так много. Была там и Лаура Н. Ее присутствие не облегчало моей миссии.
— Возможно, мои коллеги уже были у вас… Хотелось бы своими глазами… — затараторил я сугубо деловым тоном. В довершение ко всему еще и глупо улыбался. Улыбка у меня никак не соотносится с моим настроением. Нередко подмечаю в себе склонность улыбаться без особого к тому повода.
— К чему притворство, — без обиняков ответила Лаура, — ты же прекрасно знаешь, что никто у нас не был.
— Мне, право, жаль, что так случилось. Я готов взять на себя ответственность.
— Перестань паясничать.
— Если я каким-то образом могу быть полезен…
— В следующий раз, когда надумаете устроить нам Миссисипи, соблаговоли спуститься вниз и постоять с зонтом.
Ивета ничего не сказала. Скрестив руки на всхолмии грудей, крутила в пальцах сигарету, в раздумье выпуская дым. В противоположность Лауре, вид она имела не столько негодующий, сколько заинтересованный. К тому же по выражению ее лица я понял, — это всегда чувствую безошибочно, — что вызванное моим приходом удивление имело скорее положительный заряд, чем отрицательный.
— Да, такова у нас картина, — наконец и она подала голос, озирая потолок. Побеленные бетонные перекрытия пестрели желтоватыми пятнами.
— Протекло на стыках…
— Халтурная работа. Почти никакой изоляции.
— Не олимпийский плавательный бассейн. Послал нам бог соседей. Энтузиасты-затопители.
Язвительность Лауры была мне понятна.
— А правда, что это вам стоило трех месяцев работы?
— Разумеется!
Хотя я адресовал вопрос Ивете, ответить поспешила Лаура Н. Она надвигалась на меня с таким выражением, будто собиралась прикончить меня. Я инстинктивно отпрянул в сторону.
— Присядь, раз уж пришел, — проговорила она, убирая со стула какой-то блестящий ярко-фиолетовый материал.
— Что такое три месяца! — довольно приветливо сказала Ивета. — Диссертацию делают годами, и в конце концов все вроде утрясается. Подгонишь практику, замешкаешься с бумагами. Подгонишь бумаги, задержка с оппонентами.
— Может, я как-то могу отработать? Скажем, по нескольку часов в неделю.
— Безусловно, — теперь они заговорили наперебой. — Осенью, когда на картошку пошлют в колхоз. Или, скажем, отсидишь за нас цикл лекций о развитии экономики — по понедельникам с девяти до одиннадцати.
Я продолжал стоять, сохраняя на лице серьезность, а в душе — раскаяние.
— Милый юноша, — заговорила Ивета почти задушевно, — с более современной аппаратурой те самые данные, которые мы месяцами тут выуживаем, можно было бы получить за двадцать четыре часа. Что значит терять время… Дня не проходит, чтобы мы друг друга, так сказать, не заливали. Сегодня утром битый час простояла, сдавая в починку туфли. Еще час вечером простою, чтобы заплатить за квартиру. Не будем говорить о времени.
— Да присядь же, чего упрямишься! — Лаура Н. чуть ли не силой придавила меня к стулу.
— Все же время важный фактор. В сутках всего 1440 минут. Век нормального человека состоит примерно из 25 миллионов минут.
— Моя учительница так говорила, — рука Лауры Н. по-прежнему лежала на моем плече, — времени у каждого ровно столько, сколько он сам того заслуживает.
— Лаура, как обстоит дело с кофе? Не слишком мы гостеприимны.
— Кофе еще есть, — Лаура зажгла под колбой пламя. — Калвис, как предпочитаешь, с сахаром или без?
Хотел сказать, что кофе не хочу, что тороплюсь, однако доверился судьбе и выпил две чашки.
Хотя в моей вине они не сомневались, расстались мы довольные друг другом. К тому же если оправдательные доводы Элдара и Эйдиса могли диктоваться дружескими чувствами, то отношение обеих дам ко мне следовало считать вполне объективным. Они были искренни и правдивы. Более всего меня успокоило, как ни странно, ожесточение Лауры Н. Возможно, оно-то породило во мне своеобразный иммунитет, который, как известно, создается прививкой антител.
Во всяком случае неизбежная и неприятная встреча с Иветой и Лаурой Н. теперь была позади. Чувство виновности отошло на второй план. Я даже испытывал некоторое удовлетворение. Мера моей вины по-прежнему оставалась неясной. И моему положению в лаборатории как будто ничто не угрожало.
Незадолго до обеденного перерыва к нам в комнату зашел профессор Кронис. Он умел появляться просто и скромно. Менее всего это походило на визит начальства или, скажем, проверку. На сей раз Кронис зашел переговорить с Эйдисом относительно конференции в Минске. Вначале приоткрыл дверь и спросил:
— Эйдис, ты сейчас можешь?
А Эйдис ответил:
— Могу, Имант, почему бы нет.
Мимоходом Кронис пожал мне руку, как-то особенно взглянув мне в глаза. Я раз-другой вздохнул поглубже и успокоился. Если б ему было что сказать, он бы сразу сказал. Нет, Крониса интересовал доклад Эйдиса. Они говорили пространно и долго. Беседуя, листали машинописные страницы, молчали, опять говорили, был момент, когда вроде бы даже заспорили.
Вдруг я почувствовал: Кронис опять посмотрел на меня. И не случайным, скользящим взглядом. Эйдис еще что-то сказал Кронису, Кронис ответил Эйдису, но в тот момент профессор думал обо мне — это точно. Даже повернулся в мою сторону.
Без особой нужды я обошел вокруг стола и стал копаться в адаптерах. Мысль о том, что Кронис намеренно смотрит в мою сторону, понятно, беспокоила.
Наконец Кронис направился к двери. Сейчас он остановится, обратится ко мне, сказал я себе, кожей спины чувствуя каждый его шаг. Сердце упало.
— Калвис, если ты не слишком занят…
— Да… Нет… Не занят.
— Тогда загляни ко мне, пожалуйста.
Возможно, я чересчур поспешно ринулся к двери.
Правда, еще успел заметить, что стрелки на шкале кулометра сначала качнулись в одну, потом в другую сторону. Немного пришлось постоять у двери: Кронис разговаривал с Линардом. Затем мы вышли в коридор.
Впервые мы шли с ним молча. Мне показалось, Кронис опять посмотрел на меня. Похоже, что посмотрел. Было такое ощущение, будто я волоку на спине мешок с картошкой в центнер весом. Суставы размякли и в то же время как бы заклинились.
Кронис подсел к столу. Нагнулся и долго копался в выдвижном ящике. Я видел его левое плечо. Потом он поднялся, потихоньку про себя насвистывая.
— Вот чудеса! Я как-то обещал тебе теорию динамики Блейка. Вчера нашел, нарочно отложил, чтоб не затерялась. А-а-а, вот она!
Я довольно дурашливо хлопал глазами, стараясь изобразить на лице признательность.
— Тебе сегодня нездоровится?
— Нет, почему… Прекрасно себя чувствую.
— Ремарк писал о грусти дней рождения. К твоему возрасту это как будто не относится.
— День рождения — пустяки.
— Вот это неверно. Блейка я тебе дарю. По-моему, книга как раз для двадцатилетних.
— Вам она уже не кажется актуальной?
Ясные глаза Крониса как бы выдвинулись вперед, улыбка у него никогда не бывает статичной. Она проявляется в движении. На сей раз его улыбка застигла меня, словно неожиданно заработавший брандспойт.
— Она мне кажется уже чересчур радикальной. А впрочем, шапку долой. Прямота и смелость.
— Спасибо.
Теперь я мог преспокойно уйти. Однако не уходил.
— Так что, встретимся в обеденный перерыв?
— Да.
— В комнате Рудите?
— Да.
Кронис начал листать бумаги, а я стоял и смотрел. Немного погодя он поднял глаза. Я все еще стоял и смотрел.
— В чем дело?