тосъемки. И ни для кого не секрет, что металл современности алюминий, получаемый сегодня с помощью электролиза, в Средней Азии был известен еще несколько тысячелетий назад.
Гаснет огонек. Остается предощущение открытия. Представление о мире как о черной луковке. Со светящимся огоньком внутри, который курлычет журавлем.
Вспоминаю сказку о принцессе с хрустальной горы — спит зачарованным сном, ожидая своего избавителя. Попытался до нее доскакать добрый молодец на серебряном коне. Не вышло, не одолел горы конь. Не смог героя вынести на вершину и конь золотой. Только третий конь, конь алмазный, домчал молодца до вершины.
Пытаюсь разгадать потаенный смысл сказки. Серебро — древняя наивная пора первоначального накопительства. Другое дело — золото банковских сейфов. Это уже силища, но все еще недостаточная. Алмазный конь — вот двигатель современности. Монокристаллы, физика твердых тел, расщепление ядра… Добрый молодец 1980-х годов у подножия хрустальной горы запалил костер, способный шар земной обжечь, как обжигали глиняные горшки. А может, первый конь был не серебряный, а глиняный?
Глава тринадцатая
У матери с Янисом Заринем сохранялись довольно странные отношения. По-моему, наиболее точным определением статуса Зариня в нашем доме было и оставалось — квартирант. Иной раз они вместе уезжали в город, иной раз вместе возвращались. Временами относились друг к другу вполне терпимо, временами не ладили. Ничто не говорило о том, что Заринь из моей комнаты может перебраться в комнату матери. А вообще должен честно сказать: я многого не понимал. Подчас мне казалось, что мать довольна и только стесняется это признать открыто. Порой создавалось впечатление, будто она несчастна, печальна, даже подавлена. Случалось, Заринь в наплыве чувств резвился, как полинезиец: шалил, дурачился, ворошил матери прическу, дергал за воланы платья. Чаще всего за столом на кухне. А в речах своих Заринь был ироничен, так что все его шалости можно было принять за шутку.
Мать была на редкость терпима к фокусам Зариня, но по отдельным пунктам проявляла непоколебимую твердость. Например, наотрез отказалась стирать его белье. Столь же непреклонно настаивала на том, чтобы Заринь раз в неделю, поочередно со мной, убирал комнату.
Участие Зариня в финансировании хозяйства нельзя было назвать стабильным. Время от времени он оказывался на мели — сдавал пустые бутылки, выуживал из карманов последнюю мелочь. Потом опять жил на широкую ногу, дарил матери цветы, угощал нас дынями, датским пивом, дорогой колбасой из комиссионного магазина, тортами и грецкими орехами.
В общем и целом ладить с Заринем было нетрудно. За исключением моментов, когда у него в голове каким-то мистическим образом возникали короткие замыкания. Впервые на это я обратил внимание в один из дней нашей совместной уборки. Матери не было дома. Я сложил стулья на диван, принес ведро воды. Заринь, пятясь, нечаянно опрокинул ведро. Шуму было много, лужа основательная.
— Черт бы тебя побрал вместе с твоим ведром! Чего суешь под ноги!
Он вперился в меня: лицо белее, чем у клоуна, рот искажен гримасой, брови — почти вертикали. А глаза такие, будто у него в руках нож. Настоящий Канио. Я пожал плечами и взялся за тряпку.
— Пошел вон! Не путайся под ногами! Водянка, что ли, в голове! Скачет тут, как воробей у коня под хвостом.
Полностью сорвался с тормозов. Однако длилось это недолго. Вскоре он опомнился и, чувствуя свою вину, изо всех сил старался загладить резкость. Обычно «взрывы» происходили, когда предстояло что-то малоприятное, когда приходилось выкладываться физически или морально.
Однажды мы втроем в благодушнейшем настроении гуляли в лесу. Спустя некоторое время Заринь надумал вернуться домой смотреть хоккей, но мать предложила дойти до той дюны, где прошлым летом на праздник Лиго жгли костер. Заринь взглянул на часы, проворчал, что мать никогда не испытывает недостатка по части гениальных идей, после чего настроение у него заметно испортилось.
— Может, и правда на сей раз воздержимся? — не желая ссорой портить мир и лад, я дипломатично принял сторону Зариня.
— Вы преспокойно можете отправиться домой, — мать, как обычно, от своих замыслов не отступилась. — Сварите картошку, поджарьте котлеты. Будет замечательно, если к моему приходу на столе будет ужин.
Мать шутила и смеялась. Мы, разумеется, ее не покинули. Но вдруг хлынул дождь. Небо бороздили мелкие облака, но лило изрядно. Листья только распускались, искать спасения под деревьями не имело смысла. Еще с мальчишеских лет я помнил тропинку, которая между полосою дюн и дачными участками прямой дорогой выводила к нашему дому. Склон был крутой, спуститься оказалось не просто. Мать чуть не сломала каблук. Заринь пыхтел от усталости, пинал подошвами песок. Неожиданно путь преградил забор. Раньше его там не было. Оставалось опять подниматься наверх или же, продираясь сквозь мокрый кустарник, спотыкаясь о выветренные корневища, попытаться вдоль забора добраться до ближайшего проулка.
Заринь, прикрыв галстук лацканом пиджака, втянув голову в плечи, первым двинулся в овраг. Намокшие волосы обнажили обычно старательно укрытую плешь. Но и на этом пути возникла непредвиденная преграда: между забором и дюной кто-то построил гараж. Дождь нахлестывал.
— Похоже, придется вернуться, — сказал я.
Этого оказалось достаточно, чтобы он детонировал.
— Так куда же идти! Куда мы залезли! Что мы тут ищем! У чужих нужников! На чужих помойках! Кто мы такие — бельевые воришки, помоечники?
Ладонью утирая мокрый лоб, с театральным омерзением, словно гадких насекомых, отряхая жирные капли, Заринь повернулся к нам и вопил во всю мощь голосовых связок, в основном адресуясь ко мне:
— Я говорил: пошли домой. Так нет! Мы должны еще нанюхаться дерьма собачьего! Не уверен в себе, нечего другим дорогу указывать!
— Не беда, не помрешь. Нос по земле не волочи, тогда и запахи будут более пригожими, — мать сохраняла спокойствие, но чувствовалось, что обращенное ко мне замечание Зариня она приняла болезненно.
— Свое остроумие можешь приберечь для воскресной педагогической радиобеседы, — раздражение Зариня теперь перекинулось на мать. — Что за болезнь такая — командовать! Все хотят быть командирами. Все хотят распоряжаться. На работе, в газете, на собраниях. И ты без этого не можешь.
Допустить оскорбление матери мне показалось немыслимым. К тому же я был уверен, что злобу Зариня вызывает главным образом мое присутствие. Поэтому вежливо, но строго, с дрожью в голосе я произнес:
— На меня можете кричать, если это вам доставляет удовольствие. А на нее (употребить слово «мать» в данной ситуации счел неподходящим) попрошу не повышать голоса. Она не привыкла…
— Я тоже не привык!
— Да уймитесь вы, перестаньте. Нашли из-за чего.
— Коль скоро яйцо отваживается критиковать инкубатор, стало быть, инкубатор имеет право кое-что сказать о яйце. Милый мальчик, это славно, что ты заступился за мать. Только не надо быть олухом. Выпусти мамину руку. Негоже парню в твоем возрасте держаться за мамину юбку.
— Янис, как тебе не стыдно!
— Мне? Стыдно? Интересно!
— С чего вы решили, что я держусь…
— Ну, это так, в широком смысле. В Ильгуциемсе в годы моей юности жил некто Рудис. Ему было тридцать или даже сорок, но где бы он ни появлялся, всегда за руку с матерью. Поговаривали, будто они спят в одной постели.
— Янис, прекрати!
— Что значит «прекрати»? Детей надо воспитывать.
Это был отвратительный вечер. Заринь, в одних трусах, распираемых толстым брюхом, утюжил на кухне промокший костюм и, безбожно перевирая мелодию, насвистывал четвертую симфонию Иманта Калныня. Мать сказала, у нее голова разболелась. Но у меня было подозрение, что она у себя в комнате плачет. Я сидел на скамейке перед домом и прутиком чертил на песке фигуры, совсем как Архимед в Сиракузах.
Когда стало темнеть, ко мне вышла мать.
— Вот, Калвис, какой он. Иллюзий строить не приходится, — сказала она.
— Жаль, что вы из-за меня ссоритесь.
— Он отходчив.
— Все равно. Поживу некоторое время у Большого. Оттуда на лекции ближе, да и вообще…
Довольно долго мать в молчании смотрела на меня. В ее глазах, как мне показалось, всплыли страх и недоумение. Может, просто удивление; не хочу утрировать. Во всяком случае такое выражение, будто я сказал что-то неприличное.
— Что за глупости…
— На время.
Она пыталась меня отговорить, но я твердо стоял на своем. И еще подумал: я в самом деле ее сын, весь в нее.
Мое решение переменить местожительство Большого не очень удивило. Он выслушал меня довольно рассеянно, не углубляясь в детали. О ссоре с Заринем я, разумеется, умолчал, заметил только, что совместное проживание в одной комнате мешает сосредоточиться.
— Хорошо, — сказал он. — Об этом потолкуем позже.
— У тебя нет возражений?
— Ты явился вовремя. Бери лопату, я возьму вилы. Viribus unitis[16] мы с этой работой управимся за два часа. Полюбуйся, какая великолепная садовая лопата! Вчера купил.
Большого захватила идея выращивать картофель, морковь, капусту, брюкву. Садовый участок он уже отвоевал. Теперь предстояло вскопать его.
— Думаешь, есть смысл? — неосторожно усомнился я.
— Милый Свелис, о чем ты говоришь! Основные продукты питания! Овощи должны быть высококачественными. Тут ты сам знаешь, что кладешь в землю.
Знаешь, что сеешь. Эта химия вскоре через уши из нас потечет. Яд, а не пища. В картошке процент крахмала понизился. Отсюда гниль и все прочее. С виду клубень как клубень, а внутри чернота. Как думаешь, зонт захватить?
Садовый участок, как я понял, находился в удобном месте, вблизи железной дороги. Но когда мы спустились вниз, оказалось, на противоположной стороне улицы нас ожидает старой модели «Волга». Солидной наружности бородач помахал нам шляпой.
— Знакомьтесь, — голос Большого звучал торжественно. — Мой внук Калвис, ближайший сосед по земельным угодьям инженер Биетаг.