тление отныне стали синонимами для них.
Маргарита вдруг осознала, что в попытке привязать к себе дочь, буквально программировала её на неподвижность. С младенчества Анна слышала от матери: не ходи туда, а то случится то-то; сиди дома, я сама схожу в магазин; побудь со мной, мы так редко бываем вместе; я тебя так люблю, что ненавижу тот день, когда ты выйдешь замуж и уйдёшь из дому… И тому подобное.
Анна откопала в себе обиду на мать за свою болезнь, за то, что та вовремя не нашла врачей, которые могли бы помочь.
Конечно, и страх матери, и обида дочери гнездились так глубоко, и были так надёжно прикрыты самоотверженной заботой одной стороны и безмерной благодарностью другой, что докопаться до корней зла было весьма нелегко. Когда обе осознали причины недуга, пришлось практиковать прощение и отпущение. И каждый сам себе, и друг другу мать и дочь постоянно напоминали о том, что всё в прошлом, что всё прощено и отпущено. Теперь, вместо того чтобы обеспечивать дочери покой и избавлять её от усилий, мать принуждала её двигаться. Дочь считала своим долгом как можно скорей избавить мать от чувства вины, и единственная возможность, которую она видела, это поскорей встать на ноги.
Глеб помогал обеим. Он приносил в дом книги, которые переворачивали иждивенческое сознание, воспитанное в советской «уверенности в завтрашнем дне» и закреплённое христианским «на всё воля божья».
Они оставили церковь — с благодарностью за полученные знания, как оставляют начальную школу, идя дальше и дальше по стезе образования. Долгое время, правда, они недоумевали: почему так противились пастора духовному росту своих «брата» и «сестёр»? Они приходили к ним в дом и вели душеспасительные беседы, убеждая «отречься от гордыни» и «смириться под десницу божью». А Глебу, Анне и Маргарите не хватало слов, чтобы объяснить им, что никуда они от бога не уходят, напротив — идут навстречу ему и всё больше и больше ощущают единство с ним, что отношения по схеме «раб — господин» сменились настоящей дружбой. Все трое с горячностью пытались приобщить к этому пути и своих пасторов, и друзей из прихожан. Но в конце концов, «еретиков» отлучили от церкви, а пастве запретили общаться с «заблудшими».
— Да вы же несли опасность! — Вставила Тамара. — Вы же подрывали основы веками возводившихся стен, отработанных механизмов манипуляции!
— Да… — сказал Глеб. — Наивные, мы понять не могли, почему мы так неугодны со своими открытиями… пока не осознали, что если для кого-то христианство — предел их духовных возможностей, потолок роста, то для других это просто бизнес. Зачем им перемены, зачем им какой-то там духовный рост, если «и здесь неплохо кормят»! — Он замолчал, мы тоже молчали. — Сколько таких пастырей с фигой в кармане…
Я слушала Глеба и вспоминала себя и свои сомнения и прозрения, свой тернистый путь, свой религиозный опыт…
— Аня, почитай нам стихи, — попросил Герман, то ли почувствовав, что тема исчерпана, то ли решив её сменить. — Я, конечно, помню, что ты не слишком любишь это делать. Но пожалуйста… — Он засмеялся. — Только не подумай, что я пользуюсь своим сегодняшним положением.
Анна опустила глаза.
— Ладно… почитаю. — Она глянула на мужа.
Глеб сменил позу — так, чтобы быть лицом к жене.
— Да, кстати… Аня, прости… небольшая интродактари спич… — сказал Герман. — У Анны на днях выходит книга, сборник стихов. — Герман назвал одно из самых известных издательств.
Анна начала читать. У неё был редкий голос: низкий и глубокий, с необыкновенно красивыми модуляциями и такой волнующий, что поначалу от меня ускользал смысл самих стихов. Если манеру разговора, чтения вслух, оценивать теми же категориями, что и пение, то это, определённо, можно было назвать бельканто…
Наверное, стихи были хороши. Но для того, чтобы оценить дар поэта, мне нужно их прочесть — так уж я устроена… А пока я упивалась голосом, страстностью автора и прелестью самой атмосферы, в которой оказалась в этот вечер. Я думала: из каких разных сфер, семей, жизней все мы, не знавшие друг друга прежде, собрались в эту гостиную, в этот ковчег. Нет, ничто в жизни не случайно, подобное притягивается подобным — вот объяснение всего происходящего с нами.
Мы с Андреем решили переночевать в городе, в своих квартирах, которые, кстати, были недалеко одна от другой — всего в нескольких остановках троллейбуса.
Сергей вызвал такси, и мы попрощались.
— Не хотите взглянуть на мою студию? — Спросил Андрей, когда такси выехало из ворот.
— А не поздно?
Андрей не ответил и назвал водителю свой адрес.
Квартира была на седьмом, этаже. Из лифта мы попали на последнюю и потому невероятно высокую лестничную площадку — тусклый, эконом-класса свет настенных плафонов не достигал потолка, и оттого казалось, что стены шахтой уходят в невесть какие дали… На высоте трёх-четырёх метров, словно обозначив место отлетевшего в небо потолка, тянулась карнизом какая-то скромная лепнина, вроде как для отмазки, чтобы соответствовать стилю, заданному холлом первого этажа, где места живого не осталось на стенах от замысловатых и помпезных растительных плодово-ягодных барельефов.
Из окон гостиной открывался вид на крыши старой части города. Небо в этот час было того неописуемого цвета, который присущ низкому, влажному небу, нависшему над большим городом, освещённым ночными огнями — грязно-синее с примесью бордово-оранжевого. Этот цвет, это состояние вызывали во мне чувство трепетного ожидания… Такое же неосознанное, как тревога, возникавшая при шуме ветра в кронах деревьев, только с положительным зарядом…
Андрей включил музыку — что-то знакомое, из того направления, которым я не слишком увлекалась.
— Дюран Дюран не оскорбит ваш слух? — Он улыбнулся.
— Нет… Почему вы спросили?
— Я знаю, что вы предпочитаете классику рока.
— Я предпочитаю музыку под настроение. По-моему, это вполне вечерне и романтично.
— А как насчёт ликёра — это романтично?., вечерне?
— Вполне, — ответила я.
— Выбирайте. — Он раскрыл дверцы бара, в котором стояло несколько бутылок характерных ликёрных форм, и сказал, усмехнувшись: — Моя последняя подруга любила ликёры.
Сказал так легко, как если бы сообщил, что купил всё это вчера.
Я выбрала бутылку с моим любимым ирландским кремом. Андрей налил себе джина.
Мы сели друг против друга в низкие кресла.
Я чувствовала изрядное опьянение — только не тяжёлое, а расслабляющее, какое обычно отпускает все тормоза и уносит на задний план проблемы, если они есть, а если нет — просто подвешивает вне времени и пространства.
Но сейчас я была напряжена, не понимая, в чём дело, и даже жалела, что не отправилась к себе — легла бы спокойно спать… И в голову лезло: зачем он сказал мне про свою последнюю подружку? Чтобы дать понять, что он свободен?… Свободен и от ханжеского взгляда на отношения полов, и от последней подруги?…
— Чем вас развлечь? — Он смотрел на меня прямо, со своей приятной полуулыбкой в горящих чуть хмельных глазах.
— Расскажите мне про дачу, на которую мы отправляемся в декабре. — Я давно хотела спросить об этом кого-нибудь. Но Егор на мой вопрос ответил лаконично: «это класс! Вам понравится!» — а больше случая не выдалось.
В одном австрийском городке с невероятно сложным для моего уха и языка названием у матери Андрея есть дом, который служит всем своеобразной дачей коллективного пользования.
Мать Андрея, искусствовед по профессии, долгое время проработала в некоем культурном фонде, основанном по инициативе и под патронажем посольства Германии. Там она познакомилась со своим нынешним мужем — немцем, крупным фирмачом в компьютерном бизнесе, одним из доноров того самого фонда. Года три как оба оставили работу здесь и уехали в Мюнхен.
Про своего отца сказал коротко: он старше матери лет на пятнадцать, из испанских детей-беженцев, хотя был не испанцем, а французом по происхождению, его так и звали в детдоме — Француз…
При этих словах на моём лице, вероятно, отразилась внутренняя реакция, и Андрей это заметил.
— Вас что-то смутило? — спросил он, прервав рассказ.
Мне стало неловко от несдержанности, но скрывать свои наблюдения я не стала.
— Я тоже звала вас Француз… У вас губы французские…
Андрей засмеялся:
— Объясните, как это губы могут быть французскими?., или голландскими?., а шведскими?…
— Очень просто! Не прикидывайтесь!
— А какие губы у вас?
— Посмотрите и скажите.
Он враз посерьёзнел, и глядя мне в глаза сказал:
— У вас губы… чувственные…
Я смутилась.
— Это ещё вопрос… — А где ваш отец?… Простите, если…
— Вернулся на родину. Мама не захотела ехать в Испанию, а он только и мечтал, что о возвращении. Нашёл родственников… и в Испании, и во Франции. Вообще-то, его случай редкий… Я был у него. Красивая страна Каталония. Он предлагал остаться, я не захотел. Отец не обиделся… Сейчас нет проблем повидаться… Мы поддерживаем связь, так что, всё в порядке. И с Дитрихом отношения прекрасные.
Дитрих — муж матери — является партнёром Сергея Егоровича. Таким образом, родственные, дружеские и деловые связи объединили всех в семью. А дом в горах среди вековых елей, подаренный Дитрихом своей обожаемой жене на её шестидесятилетие, является семейным очагом, в котором время от времени гостят то одни, то другие, а то и все вместе.
— Туда-то и отправимся мы втроём, как только детей отпустят на зимние каникулы, — закончил рассказ Андрей. — А потом, возможно, на Новый год прилетят Сергей с Германом и, что тоже возможно, мама с Дитрихом.
Он поставил свой стакан, поднялся и протянул мне руку:
— Пойдемте.
Мы вышли в комнату, где по всем приметам прежде их было две, но стену разобрали, оставив лишь пилоны, которые обозначали границу между ними. В первом отсеке расположилась студия, а дальше стояла широкая низкая постель. Андрей повёл меня именно туда, к постели, и указал на большой снимок на стене: белоснежные горы вдали, на фоне васильково-синего неба, заснеженные склоны на переднем плане, то там, то тут поросшие высоченными елями, и горстка домиков, приютившихся в ущелье.