— Какой мясо будешь кушать? — имитируя резвость, спросил азербайджанец выходящего из машины Хирсанова. — Какой хочешь? Телятина, баранина, свинина хорошая.
— Хорошая?
— Очень хорошая, свежия — утром бегал еще.
— Мил, что будешь: свинина, баранина, телятина? — спросил Хирсанов Тулупову, которая вслед за ним вышла из автомобиля.
— Я ничего не хочу.
— Как не хочешь, — сказал азербайджанец, укладывая шампуры на мангал. — Утром бегал. А теперь ешь.
— Мне один кусочек. Я возьму у тебя, — сказала Людмила Хирсанову. — Один.
— Пальчики оближешь. Ечо захочешь…
Хирсанову нравился этот мангальщик, ему вообще нравились люди, укладывающиеся в картинку, классический образ, почти ненастоящий, кажется, придуманный. Только потом внедренный в жизнь. Нравилось само узнавание, как ребенку нравится называть картинки в букваре и каждый раз удивляться и произносить: арбуз, белка, горох… Разговорчивый, услужливый азербайджанец был именно таким — вырванной страницей из букваря. Кириллу хотелось что-то ему сказать или спросить, посылая сообщение в ответ из своего образа: богатого, респектабельного московского человека, вылезшего из джипа с кожаными сиденьями:
— Я не первый раз у тебя. Знаю, вкусный у тебя шашлык, вкусный…
— Я тебя помню, ти был тут. Я всех помню. А женщин не биль, — подхватил азербайджанец, показывая на Людмилу. — Не биль?
— Да, она не была, — и добавил, обращаясь к Тулуповой: — Он такой…
— …Камиль, — подсказал свое имя азербайджанец.
— …Камиль такой “шашлик” готовит — надо его есть. И всех помнит. Всех?
— Всех, — подтвердил Камиль.
— Кусочек, один кусочек, — повторила Тулупова, осматриваясь вокруг.
В темноте, ближе к придорожной полосе, сверкая белыми пятнами, привязанная к дереву стояла исхудавшая холмогорская корова. Ее глаза были направлены на пылающий жаром мангал, на Камиля, на Тулупову, на Хирсанова. Она не мычала, только каменно смотрела большими глазами в их сторону, но ее непроизнесенное, неслышимое мычание было во всем ночном пейзаже, включавшем и луну, и чистое, подсвеченное ею же небо, и сухой желтый лист, поднимаемый ветром на дорогу.
— А почему здесь корова? — спросила Тулупова. — Зачем?
Азербайджанец не отвечал. Но Людмила и без него поняла, для чего тут стояла корова.
Камиль негромко крикнул что-то по-азербайджански в сторону павильона — тут же, как специально заготовленный, из двери выбежал мальчик. Тулупова сначала подумала, что это сын, но, еще раз взглянув на мангальщика, решила, что это может быть и внук. Ему было лет десять, и он также был усталый, с недетскими глазами, но очень ладненький, цирковой. Камиль сказал на азербайджанском, что надо принести сюда. Из потока непонятных звуков Тулупова услышала только “талелька”, что означало тарелку, и слово “хлеб”. Ничего лишнего, уху было приятно.
— Действительно, почему у тебя корова? — спросил Хирсанов, с запозданием подключаясь к вопросу.
— Барашек есть. Тебе барашка сделать, возьми барашка.
— Какого? — не понял Кирилл.
Камиль опять крикнул мальчику, тот прибежал, встал около мангала, чтобы следить за мясом, а Хирисанов с азербайджанцем пошли смотреть на баранов в кошаре, сколоченной из старых ящиков и разнокалиберных досок. Мангальщик уговаривал его купить целого барана, которого тут же готов был зарезать, разделать и упаковать. Тулупова слышала доносившиеся обрывки их разговора. Хирсанову не нужен был баран, но само предложение и осмотр животного ему нравились, и он задавал все новые и новые вопросы о возрасте барана, о цене, в живом ли имеется в виду весе или он платит за уже разделанного, о породе, мясная ли она и так далее. Было понятно, что он умеет задавать их до бесконечности.
— Мил, ну что, купить барана? Целиком! — крикнул он Тулуповой, когда осмотр был закончен. — Нам нужен баран?
Людмила пожала плечами.
— Вот видишь, хозяйке баран не нужен.
Тулупова поняла, что он специально назвал ее хозяйкой, как бы подчеркивая важность их связи.
“По замыслу автора я должна разомлеть. Почему мне так все не нравится? Все. Почему?”
— Я подумала, — неожиданно для себя сказала Тулупова, — что барана можно бы и взять. Свежее мясо лишним не будет.
— Ты серьезно? — спросил Хирсанов.
— Хозяйка сказал — надо, — энергично вмешался заинтересованный Камиль. — Хозяйка сказал…
— Сейчас! — Хирсанов остановил Камиля, который стал о чем-то распоряжаться по-азербайджански. — Сначала поедим.
Они решили есть на улице. Рядом с входом в павильон стояли пластмассовый зеленый стол и кресла. Ели молча. Хирсанов понимал, что это скрытый бунт на корабле, но ему хотелось сопротивления, хотелось, чтобы говорили гадости, ему хотелось выйти из библиотеки на свежий воздух порока и ярких отношений. Но ему не нравились ее глаза, глаза, смотревшие без должного восхищения, сомневавшиеся в нем: а он ли тот самый, который все может? Он предчувствовал, что его ждет у немца, как он умеет встречать, готовить, какая у него баня, и всегда какой-нибудь приятный сюрприз, но он подумал о том, что она может еще пожалеть об этом, какой-то невзрослый холодок обиды впервые проскользнул здесь, за ужином.
— Барана брать не будем, обойдемся без жертвоприношений, — отрезал Хирсанов и потом добавил примиряющее: — Там у Толи все и так есть.
— Как знаешь, — согласилась Тулупова и спросила о том, кто же такой Толя.
Хирсанов объяснил.
Оставив деньги на столике, придавив их тарелкой, они быстро сели в машину.
Выбежал азербайджанский мальчик, он боялся, что не заплатят, но издалека увидев цвет крупной купюры, радостно помахал отъезжающему автомобилю вслед.
Они снова понеслись по ночной трассе. Молчали. Работало радио. Людмила Тулупова думала о дороге и о том, что она бездомная женщина. Она несколько раз повторяла это слово про себя.
“Бездомная. Бездомная”.
И каждый раз становилось себя все жальче. Хотелось плакать. Да, у нее есть место, где ночевать, где живут ее дети, но у нее нет дома, она бездомная женщина бальзаковского возраста, но так говорят только для того, чтобы не обидеть, не сказать просто и честно: она старая, как та корова, которую скоро зарежут, но предпочитают об этом не говорить.
“Как собачонка запрыгнула в машину к хозяину. И еду-еду не спрашиваю: зачем и куда меня везут и что со мной будет. Немец какой-то — Толя”.
— О чем думаешь? — спросил Хирсанов.
— Ни о чем, — сказала Тулупова. — Как ты оказался на этом сайте?
Хирсанов промолчал, а потом неожиданно сказал:
— Я тебя хочу, давай в машине. Я хочу в машине.
Людмила резко сказала “нет”. Потом еще раз повторила “нет”. Кирилл даже не стал притормаживать.
— Ладно, давай доедем. Правильно. Потом будет тяжело вести машину.
“Он знает, как это бывает потом. Сколько раз это было у него в машине”.
Потом, через несколько километров молчания, Хирсанов добавил про себя:
— Может, и вправду надо было взять.
— Кого, — спросила Тулупова.
— Барана.
Анатолий Ниханс через два часа встречал их со своей молоденькой двадцатилетней подругой, блондинкой Яной, уже изрядно выпив. Они открывали распашные ворота, разгоряченные, вышедшие из бани, замотанные в цветные простыни с узорами из цветов и бабочек. У Ниханса заплетался язык, но было ясно, что он хорошо соображает и не теряет головы никогда.
— Ты знаешь, кто это?! — кричал он своей подруге. — Это великий человек, великий. Настоящий! Без него — они все ничто.
Рукой он показывал куда-то наверх.
Хирсанову нравилась такая провинциальная слава.
— Он мой друг, но ты, Янка, смотри и запоминай — он верховный, верховный главнокомандующий.
Чтобы отломать от своей славы кусок, Хирсанов нежно приобнял друга, сказав Людмиле Тулуповой и блондинке Яне, что у Толи лучшая баня в России, что все могут завидовать, он сюда ехал, предвкушая, что это будет настоящий праздник, поэтому-то он гнал из Москвы за столько верст.
А затем было все очень просто.
Она пыталась полюбить Кирилла Хирсанова. Сначала тогда, когда в комнату отдыха пришел Толя, принес бутылку виски, налил Хирсанову, продолжая рассыпать комплименты, которые лились из него, как вода из артезианской скважины, с таким же напором и природной прозрачностью лести. Мужчины выпили, Людмила чуть пригубила. Немец не умолкал, и уже начинал нравиться Тулуповой. Затем он ушел, чтобы через минуту вернуться с теми же самыми простынями с бабочками и цветами в руках и сказать:
— Ребята, вы переодевайтесь, мы с Янкой шары погоняем на бильярде.
— Постой! — остановил его Хирсанов. — Ты знаешь, Мил, как его фамилия?…
— Нет. Откуда?
— Он Ниханс. То есть не Ханс, а Толик, самый русский немец из всех! Начинал как Горбачев — комбайнером!
Мужчины рассмеялись и обнялись. Ниханс закрыл плотно дверь, давая понять, что никто сюда не войдет.
По Хирсанову было заметно, что он раздевается, аккуратно складывая свои вещи, совсем не для того, чтобы идти париться. Его выдавали чуть замедленные от виски движения, довольно большой живот, медленно выползавший из белоснежной дорогой майки — тоже. Вся его кожа, стареющая, неуловимым образом, наверное, как шерсть животного, готового к атаке, наполнялась мужской задачей — овладением. Желание и готовность были и в том, как он складывал джинсы, боясь, чтобы не выпали ключи, потом так же ровно — белье. Странное покачивание, в котором была скромность и одновременно агрессия. Она стояла от него в нескольких метрах, но смотрела на него подробно, как охотник в бинокль наблюдает за зверем. Людмила понимала, что сейчас ей надо будет его любить, не отдаваться, не сопротивляться, не вступать в разговоры, сейчас она должна подойти первой, что-то сказать, погладить, сделать еще что-то, чтобы он не боялся, не свирепел. Она тоже должна показать, что совсем не против этого, что она тоже хочет, но она не могла ничего говорить, невозможно было сделать даже шаг, подходить, дотрагиваться до его тела невозможно. Она смотрела на него, а у горла, подступая к глазам, была только жалость к стареющему мужчине с классическим метаболическим животом, с седеющими волосами, с коричневой папилломой на груди, ближе к подмышке. Хотелось плакать.