Приведу только один пример. Как-то в округе, где она живет, объявился преступник, который стучал в двери, а потом насиловал женщин, которые ему открывали. Когда он постучался к моей матери, она понятия не имела, кто он такой. Она пригласила его в дом, и кончилось их общение тем, что он долго с ней разговаривал, молился и рыдал, а потом она отвела его в церковь. Я только посмеиваюсь при мысли о том, что он и представить себе не мог, на кого нарвется.
Так что неудивительно, что мамуля тут же вступилась за моих пациентов.
— Тебе нужно относиться к ним с состраданием, — заявила она. — Не отчаивайся. Будь светом во тьме.
— Ага. Я в курсе, что мне положено проявлять сострадание, — сказала я, утешаясь звуками ее голоса. — Но мне кажется, со мной что-то не так. Неужели я обязана сострадать постоянно ?
Мне это казалось недостижимым духовным идеалом. Такое просто не может быть нормой. Да есть ли на свете такие люди, которые все время сострадают всем и каждому? Я знаю, что терапия получается у меня лучше всего, когда я ощущаю сострадание к пациентам, но дело в том, что я ощущаю его не постоянно .
Однако я научилась выполнять все необходимые «телодвижения». Я знаю, что нужно говорить и как себя вести, но, поверьте мне, пациенты способны чувствовать разницу. Это как механический секс: два человека могут выполнять все положенные движения, но при этом ничего не чувствовать. Различие познается интуитивно.
Вот она, фундаментальная проблема человеческой привязанности, думала я. Если уж пациент не может наладить контакт со мной, с человеком, которому он платит, чтобы тот говорил ему правду, тогда с кем же он сможет ощутить контакт? Какого рода сексом он занимается, если не обладает реальной способностью почувствовать единение с женщиной?
Я безуспешно пыталась ощутить сострадание к Уиллу, но это удалось мне только тогда, когда он бросил эту реплику в группе, выражая свой иррациональный гнев по отношению к женщинам.
Это был один из ключевых моментов: до сих пор Уилл не давал мне ничего, за что я могла бы зацепиться, на чем строить контакт. Но когда он честно ответил на вопрос Антуана, я смогла ощутить настоящее страдание за его бравадой. И сумела ему посочувствовать.
Временами на сеансах с мужчинами мне казалось, будто я общаюсь с бесчувственными деревяшками, отбросами человеческого рода, киношными дроидами. Их лица хранили застывшую неподвижность, словно вышедшие из мастерской таксидермиста. После таких сеансов я брела домой из офиса, ощущая усталость и чувство поражения, думая: и чего ради я так усердствую? Но теперь я осознала, что именно этой группе пациентов я была нужна больше всего. Это была моя работа — вызывать их на откровенность, помогать им отыскивать свои чувства и разговаривать со мной о них, чтобы я могла сочувствовать им.
Какие бы чувства ни витали в кабинете, этим мужчинам приходилось идти на риск и позволять мне увидеть то, что скрыто под поверхностью. Должно быть, то же самое происходит и в сексуальной сфере. Чтобы в сексе была страсть, в нем должно присутствовать «я» человека.
Если то, с чем я сталкивалась в своем кабинете, было индикатором неспособности моих пациентов формировать настоящие привязанности во всех областях жизни, значит, мне нужно было улучшить их способность контактировать со мной и остальными членами группы. Для этого требовалось, чтобы они понимали: наши терапевтические отношения — это не просто услуга, но отношения значимые; они важны для меня, а я важна для них; и другие люди в их жизни важны, и важен секс.
Я решила научить своих пациентов вступать в контакт. Вместо того чтобы скучать и разочаровываться в них из-за их неумения это делать, я поставила себе задачу вытягивать изнутри их сущность, помогать им становиться реальными.
Я решила, что смогу добиться этого, пытаясь ценить в них все, даже те стороны, которые вызывали у меня презрение. Эти люди научились закрываться и уходить от себя, уходить от меня не без веской причины. Я буду предпринимать сознательные усилия, вовлекая этих мужчин в совместный поиск с целью исследовать их психику и их тела, все мрачные глубины, таящиеся в их сердцах, внутренностях и инстинктах, а потом вытащить их наружу и подарить им немного тепла, немного заботы, немного сострадания. Я буду искать малейшие признаки живой жизни и направлять на нее свое внимание.
— Мне приснился сон, будто я бью маму по лицу, да еще много раз, — вдруг заговорил Антуан.
Ого! Такой глубинный и примитивный гнев был совсем не в духе Антуана. Группа была шокирована, как и я, пусть и по иной причине. Только я одна знала, что Антуан рассердился на меня на нашем индивидуальном сеансе, состоявшемся раньше на той же неделе. Я припомнила, как он принялся бегать кругами по кабинету, расстроенно качая головой.
— Что должен означать ваш вид? — спросила я.
— Какой вид?
— Сама не понимаю, Антуан. Это-то и странно.
— Я на вас зол.
Когда пациент направляет свой гнев на терапевта, это важный момент. Нет ничего лучше, чем когда тебе преподносят настоящий материал, «с кровью». Это важная возможность для трансформации, если только не начинать реагировать на личном уровне. У меня-то как раз была склонность автоматически ощетиниваться, и ее надо было держать в узде, потому что мне представилась возможность встретить гнев Антуана и обратить его на пользу, помогая совершить поворот в его отношении к женщинам в целом.
— Что случилось?
— Вы предали мое доверие. Не думаю, что еще когда-нибудь смогу перед вами раскрыться.
— Чем я предала ваше доверие, Антуан? — Я и вправду ничего не понимала.
— В группе вы упомянули, что у меня бывает преждевременная эякуляция. Я не хотел, чтобы они об этом знали. Вы нарушили границы моего приватного пространства!
Я не могла ничего такого припомнить. Я никогда не поднимаю персональные проблемы пациента в группе, если только он сам не выставит их на всеобщее обозрение.
У Антуана действительно был острый случай преждевременной эякуляции. Стандартное домашнее упражнение, применяемое в секс-терапии для мужчины с такой проблемой — мастурбировать до тех пор, пока он не будет готов вот-вот кончить, затем снизить темп, чуточку ослабить ощущения, потом начать все заново, и повторять этот процесс несколько раз, пока он не научит свою сексуальную реакцию замедляться.
Антуану это не помогало. Он мог «продержаться» не больше минуты, поэтому, несмотря на то что ему было всего двадцать пять, начал принимать виагру, чтобы продлить акт. Но он ужасно стыдился этого.
Мы с ним пришли к осознанию, что ему свойственна привычка делать все — есть, пить, водить машину, даже достигать оргазма, — не замедляя темпа , не пытаясь насладиться ощущениями. И мы связали эту тенденцию с незащищенностью, которую он ощущал, пока рос на улицах Парижа, никогда не зная, удастся ли добыть завтра то, что необходимо для выживания.
Поэтому Антуан научился поглощать все подряд, быстро и жадно, всегда опасаясь, что не получит достаточной «порции».
— На самом деле мне кажется, что это вы , Антуан, сами упомянули об этом пару недель назад, — проговорила я. — Помните тот день, когда вы рассказывали группе, почему вы все делаете слишком быстро?
Антуан действительно вспомнил, но его решимости это не поколебало.
— Не думаю, что смогу продолжать терапию с вами. Я поищу кого-нибудь другого. Я не могу вам доверять.
— Вы не доверяете самой безопасности , Антуан, — возразила я. — У вас в жизни никогда не было безопасности. Вы осиротели совсем маленьким и не знаете, каково это — иметь безопасную базу. Но со мной вы в безопасности.
— Теперь я не чувствую себя в безопасности.
— Вы в безопасности. То, что вы чувствуете, — это открытость, уязвимость. И это тоже верно. Благодаря нашей работе я могу вас видеть. Всего, целиком. Именно такое ощущение дает близость. И оно вызывает дискомфорт.
Антуан чуть поежился, но мои слова достигли цели.
— Я понимаю, у вас может быть такое чувство , будто я нарушаю ваше пространство, но подумайте о том, что я вам сказала. И не бегите прочь, Антуан. Я хочу, чтобы вы это вытерпели. Вы в безопасности.
Мы тогда проработали этот кризис, проговорив его вслух, — и вот теперь Антуан пришел в группу с тревожным сном. Откуда на самом деле «росли ноги» этого гнева?
— Это было неприятно. Я был в ярости. Я хотел уничтожить ее. И теперь из-за этого чувствую себя полным дерьмом. Разве кто-то другой будет бить свою маму?
— Я могу тебя понять, — сказал Бадди. — Мать говорила мне, что, когда я был маленьким, я постоянно злился — но только на нее. Кажется, однажды даже напал на нее, когда мне было лет шесть-семь.
— А я со своей даже не разговариваю, — заметил Оскар. — Она не верила мне, когда я рассказывал ей, что брат меня обижает. Она отдавала ему всю свою любовь, а меня игнорировала. Она говорила, что я просто-напросто напрашиваюсь на внимание и это вызывает у нее отвращение.
— И я тоже, — заявил Эндрю. — Единственный человек, на которого я злюсь, — это моя мать. Я понимаю, что она мне мать, но она просто выводит меня из себя. Иногда у меня даже в глазах темнеет. Она такая властная! Мне порой хочется ее придушить.
— Я понимаю. То же самое я иногда чувствую с женой, — кивнул Оскар.
— Не переживай, Антуан, — посоветовал Джон. — У меня бывали фантазии о том, как я делаю больно матери, и до сих пор иногда случаются.
— А в чем причина? — спросила я Джона.
— Она была сверхтребовательна и всегда сравнивала меня с моими братьями, — объяснил Джон. — Я никогда не был отличником, а они все учились в университетах Лиги Плюща[17]. У меня не было шансов даже поступить туда. Когда я рядом с ней, я сам себя терпеть не могу. А мне-то всегда казалось, что мать должна помогать ребенку хорошо относиться к себе.
Мужчины выпаливали свои реплики как из пулемета, не тратя время на размышления об индивидуальных историях друг друга.