имо обычного набора непризнанных гениев в области живописи и литературы, в состав Линдиных «Ангелов» входил бывший румынский укротитель тигров, каллиграф-альбинос, изобретатель электронной арфы из Пенсильвании, профессор философии из Беркли, уволенный за амуры со студенткой, и экс-гитарист группы «Стикс» одноглазый Рик Деймон.
Работа в такси пленяла своей ненастоящностью. Здесь гораздо проще, чем на стройке или на ферме, было убедить себя, что это – временно. Что это – лишь передышка на пути к главной цели. Особенно если шоферишь в ночную смену. Карусель Манхэттена завораживала: пёстрые зигзаги крикливой Таймс-сквер, гулкие мосты-мастодонты в жёлтых фонарях, сложенная пополам Уолл-стрит, опрокинутая в зыбкую черноту Гудзона. Шпанистые Квинс и Бронкс пугали родной, почти люберецкой непредсказуемостью. Заряда адреналина хватало на пару часов, как раз до следующего кофе в «Девять-с-Половиной». Постепенно возникала иллюзия поступательного движения, иллюзия приближения к некой цели. Лёва не знал, о чём там думает белка в колесе, но работа в порту или на фабрике слишком уж походила бы на капитуляцию. Хотя неизбежный вопрос «Какого чёрта я тут делаю?» приходил каждому уже через год. Лёва отработал в «Ангелах» неполных семь лет и с этого вопроса начиналась каждая смена.
За семь лет гараж не изменился, даже радужные лужи на щербатом, вечно сыром цементе пола, темнели по тем же углам. Линялый трёхметровый транспарант «Все аварии передней части машины – твоя вина!» по-прежнему дружески приветствовал входящего. Механики Тэд и Салли, чумазые, словно пара улизнувших из преисподней бесов, как всегда азартно дымили контрабандным «Кэмелом» и резались в шахматы. Они сидели под красным огнетушителем с табличкой «Не курить – рядом бензин!», двигая чёрными пальцами давно уже неразличимые по цвету фигуры. Тарахтел генератор, воняло соляркой и выхлопом, шоколадная Рози едва угадывалась в мутном аквариуме диспетчерской на антресолях. Фраза «остановившееся время» теряла банальность и наполнялась тревожным смыслом. Лёва, отщёлкнув окурок в решётку стока, глубоко вдохнул, словно собираясь нырять в ледяную воду, боднул плечом дверь и вошёл в гараж. Привычная вонь, знакомый сумрак, – какого чёрта я тут делаю? – Лёва кивнул Карлосу, подметавшему окурки и мелкий мусор. Коренастый Карлос, ловкий и чернявый, похожий на разбойника золотыми амулетами и пороховыми неясными татуировками, ощерился, сверкнув фиксой: «Лио, амиго!» Карлос снабжал весь гараж куревом из Коста-Рики, получалось вдвое дешевле. Лёва подмигнул Рози, та принимала дневные машины и регистрировала ночную смену. Рози, вся состоявшая из сочных округлостей буйно-цветущей плоти, томно улыбнулась, отметила в сетке. Белые мужики её не интересовали, но у Лёвы был шанс. Лёва провёл ладонью по колючим волосам, седоватый ёжик и не до конца смытый летний загар, придавали его лицу что-то морское; чудился солёный ветер, тугой парус, яркое солнце. В морщинах виделась основательность, мудрая решительность, знание ответных ходов. Хотя, если честно, для Рози все белые были на одно лицо. Лёва же, так и не вкусивший за годы эмиграции африканских ласк, практично рассудил, что о некоторых вещах лучше не знать, а догадываться. Румын-укротитель азартно рассказывал механикам, как он станет миллионером, продавая диски с величайшими футбольными пенальти. «Американцы не любят соккер из-за отсутствия голов! Я им дам голы!» – нервно заправляя за уши сальные кудри, горячился он. Механики отвлеклись от шахмат и заинтересованно следили за развитием его мысли. Уже возникли белые колонны, вилла со стрельчатыми витражами на берегу Женевского озера с почти точным адресом. Укротитель покончил с коллекцией антикварных автомобилей («Дьяболо», шестьдесят четвёртого, «Шэлби-Кобра», «Мазератти-Спайдер») и перешёл к описанию интерьеров, – в этот момент Рози выкликнула его номер, и укротитель, прервав себя на полуслове, зашагал циркулем во двор принимать свой «торос».
Лёва взглянул на часы – почти четыре. Пересменок начинался в три, машины возвращались к четырём, если шла масть, дневник мог урвать час-полтора. На это Лёва не обижался, сам поступал так же. Бухгалтерия «Ангелов» замысловатостью не отличалась: половина тебе, половина – гаражу. Не считая чаевых, чаевые – дело святое, тут уж каждый доллар твой.
– Я, похоже, спёкся, – с мрачной доверительностью склонив к Лёве губастую фиолетовую голову, произнёс Харрингтон (этот паял многотонные скульптуры из металлолома где-то на заброшенной бойне в Нью-Хэвен). – Срочно надо мотать отсюда.
– Да ну? – Лёва шутливым хуком ткнул в тугое брюхо африканца. – Что стряслось?
– Гоню вчера по Шестой, у Сент-Пола старуха голосует. Я из крайнего правого по диагонали – р-р-раз! – к тротуару. Жду. Старушенция стоит столбом, таращится на меня, как на чокнутого. Не садится. Тут только до меня дошло, что я на своей тачке. Не в такси.
Хмурый Харрингтон многозначительно закивал, сверкнув синеватыми белками. Лёва помнил времена, когда все гаражные истории заканчивались непременным «хэппи-эндом», таковы были законы жанра. Лопнувшая покрышка на скорости в семьдесят миль, кегельный шар, оставленный шутниками на ночной трассе, истеричный муж и рожающая на заднем сиденье жена, позабытые в багажнике урна с прахом, питон или крокодил, даже потасовка под Бруклинским мостом всегда кончались добротным позитивом на манер адаптированных для младшего возраста сказок Братьев Гримм. Нынешние рассказы напоминали скорее страшилки Эдгара По. Лёва прикидывал: действительно жизнь помрачнела или это, говоря жеманно, – возраст, а если начистоту, то неумолимо накрывающая пыльной волной старость.
А ведь была в его жизни пора – вечность тому назад, да и будто и не с ним – когда и он, Лев Котельников, подавал надежды, и всё у него было, как водится, впереди. Английская спецшкола в меланхолии пыльных бульваров, отец – мидовец среднего калибра, настолько среднего, что факультет журналистики получился лишь ломоносовский, а не тот, заветный, на Крымской. Задорный мальчуган, которого все так и норовили потискать за румяные щёки, превратился в высокого юношу с почти красивым лицом, по-славянски чуть постным, но живым и открытым. В меру циничный (в полной гармонии с эпохой победившего к тому времени социализма) Лёва иллюзий относительно журналистики не питал, будущая профессия являлась лишь средством передвижения: поначалу – стажировка в каком-нибудь Дели или Пекине, потом – корпункт в Сантьяго, а уж на десерт – эполеты собкора в Лондоне. Или Брюсселе. Презрение к своей стране и её правителям среди Лёвиных знакомых сделалось привычным и выносилось за скобки, даже политические анекдоты считались дурным тоном. Затёртый самиздат передавался из рук в руки почти без утайки, и когда на третьем курсе Лёву вызвали во второй отдел и майор Никитин, гладкий, с аккуратным лицом особист, предложил сотрудничать в обмен на содействие в карьерном продвижении, Лёва не нашёлся даже, что ответить, и лишь хмыкнул и, дурашливо грассируя, пропел в лицо майору: «У ней такая маленькая грудь… На ней татуированные знаки…». Хряснул дверью. Конец куплета про легкомысленного капитана из Марселя, любителя табака и эля, он допевал уже в гулком коридоре.
Красное «Тырново» или кислый болгарский рислинг из светло-зелёной бутылки, неизбежный гитарный перебор в ля-минор, приятный голос «Жила одна леди, она была уверена, всё, что блестит, – золото», чёрный шарф вокруг шеи и небесный деним тёртой куртки – Лёва вызывал безусловный интерес у девиц. На Бронной у Болдановой в полутёмных комнатах он, лениво покачиваясь под «Пинк Флойд», держал потухшую сигарету, а другой рукой блуждал среди хитроумных застёжек, пуговиц и крючков. Там же, на Бронной, он познакомился с Ликой Журавлёвой, длинноногой медичкой со строгими бровями и плоской грацией египетской кошки. Дважды дрался из-за неё, оба раза соперник, Ликин сосед и воздыхатель музыкант Серёжа Сомов, оказывался бит. Летом на даче купались в Пахре, пили чай из самовара, отец щурился и подмигивал Лёве, когда Лика рассказывала занятные истории про анатомичку. Мать охала, а после, на кухне, многозначительно шептала: «Серьёзная девушка. Не то что эти твои задрыги Малкина или Зуева с журфака».
Всё складывалось просто замечательно, Лёва не пугался разговоров о женитьбе, лишь улыбался, тихо напевал и целовал медичку в высокий лоб. А потом Лёву арестовали: ксилофонист Сомов в музучилище Ипполитова-Иванова числился стукачом; куратор-капитан помог составить ему грамотную бумагу, бумаге дали ход. Журфаковский майор Никитин хлопал в сухие ладоши, словно колол орехи, и радостно приговаривал: «Будет тебе, сучара, маленькая грудь!» При обыске у Лёвы нашли несколько «посевовских» книжек, машинописные главы «Колеса», две сшитых копии Зиновьева, из чего вытекало уже не только хранение, но и тиражирование. Времена стояли вегетарианские – по семидесятой Лёва получил всего четыре года. Последний год отсиживал на «химии». Котельникова-старшего турнули из министерства, потом с ним случился инсульт. Когда Лёва вернулся, отец еле ползал, он волочил ватные ноги, опираясь на две палки. Изредка спускался в пыльный сквер, сидел на зелёной скамейке, мрачно глядя в песочницу с пёстрой малышнёй. Сыну он не сказал ни слова. С матерью он тоже почти не разговаривал.
Доктор Журавлёва стала Ликой Сомовой – Лёва даже не моргнул, слушая Алика в пивняке на Каляевской, лишь хрустнул сушкой в кулаке: за четыре года он насмотрелся всякого. Теперь люди вряд ли могли его чем-то удивить. Алик потягивал жёлтое, как спитой чай, пиво, рассказывал про однокурсников, знакомых. Музыкант Сомов сразу после диплома очутился в оркестре Гостелерадио и катается по заграничным гастролям. Пиво пахло хозяйственным мылом, Лёва кивал и глядел, как сигаретный дым закручивается кольцами, а в немытом окне мелькают ноги москвичей и гостей столицы. Из подвала был виден кусочек Садового и угол троллейбусной остановки кольцевого маршрута. У Лёвы возникло странное ощущение, будто он забрёл ненароком на скучный фильм: истории Алика, город за окном, люди, улицы не имели к нему, Лёве, никакого отношения. Он не чувствовал себя причастным, порвалась некая связь. Не было ни обиды, ни горечи, лишь скука. Он не к месту вдруг вспомнил, как под Бугульмой зэки поймали лагерного вора и сварили его заживо в котле с гудроном. Быстро попрощавшись с Аликом, Лёва вышел на улицу.