На пустынном перекрёстке, за кладбищем, мне посчастливилось поймать такси: издали увидев огонёк на крыше, я бросился вслед, крича и размахивая руками. Машина остановилась, я, хватая ртом воздух, назвал адрес. Таксист-негр равнодушно кивнул. Хлопнув дверью, я растянулся на заднем сиденье. Колени дрожали, я положил на них руки, но руки дрожали тоже. В голове неуёмные скрипки пилили Чайковского. Я зажмурился, тихо шепча: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
В лифте я рылся по карманам, ключа не было, ключ остался в пиджаке. А пиджак остался… Я стиснул зубы и замычал.
Хью открыл дверь почти сразу. Я прямиком прошёл на кухню и, отодвинув грязные тарелки, припал к крану. Эликсир жизни – тепловатая водопроводная вода оказалась невероятно вкусной. Хью тихо присел на табурет. Я устало выдохнул и вытер рот рукавом:
– Ты чего не спишь?
Хью сидел, зажав ладони между коленей, сидел и улыбался. Без очков лицо его казалось совсем мальчишеским. Уже начало светать, серый свет плоско лежал на столе, на полу. Из коридора послышался стук босых пяток, я повернулся. В дверном проёме возникла моя утренняя фермерша с яблоками. Косу она распустила, а рубаха Хью доходила ей почти до колен. Фермерша улыбнулась и сказала:
– Доброе утро. Меня зовут Лина.
Пройдёт два года, в сентябре я приеду на крестины Андрея. Наташа у них родится ещё через год. К тому времени Хью и Лина переберутся в Вермонт, Хью облысеет совсем, его сделают завкафедрой русской литературы местного университета. Там, в Мидлберри, когда-то читал лекции Солженицын. Лина будет сидеть с детьми, заниматься хозяйством – большой дом, две лошади, гуси, четыре акра земли с прудом, в котором я буду ловить жирных карасей, а после собственноручно жарить их в сметане. Большое солнце, нежно персикового цвета, будет скатываться за быстро темнеющие холмы и красить туманные горы на канадской территории в розовый цвет. Лина пойдёт укладывать спать детей, а мы с Хью останемся сидеть на веранде и будем молча смотреть, как гаснет небо.
У меня удачно продадутся две работы на «Кристи» я переберусь на Котельническую. В квартиру, где некогда жила балерина Уланова. С видом на Устьинский мост и Василия Блаженного. К счастью, гостиницу, заслоняющую храм, к тому времени уже снесут. Я так и не женюсь, хотя пару раз буду весьма близок к этому. Как говорит Хью – значит, не судьба.
Брайтон-блюз
Агнесса Васильевна, крупная, костистая старуха с готическим затылком и тугим пучком на макушке, сошла с ума. Шестьдесят семь – неуклюжая цифра, никакой тебе гармонии. Не то что, к примеру, шестьдесят шесть или шестьдесят девять. Даже шестьдесят три на худой конец. Эти – благородно симметричные, похожи на билибинский орнамент, радуют глаз округлостью форм и изящной приветливостью тягучих линий – чисто узоры.
Агнессе Васильевне стукнуло шестьдесят семь всего месяц назад, в сентябре. Хотя, если честно, после того как она сошла с ума, возраст (как и прочие условные нелепости) перестал иметь какое бы то ни было значение. В категорию нелепостей попало почти всё, что называют неясным словом «жизнь» Почти – потому что вчера ещё оставалась одна зацепка, один, последний повод для беспокойства и переживания, единственная нить от неё к реальности. Сегодня порвалась и эта нить.
1
Агнесса Васильевна с неспешной педантичностью перетягивала бечёвкой коробку из-под ботинок. Обмотала ещё раз вдоль, перекрестье в центре, после – поперёк. Прижав сухим пальцем узел, ловко смастерила бантик, расправила петельки. Чикнула ножницами лишние концы, строго оценила взглядом – порядок. – Вот и порядок, – именно так и подумала Агнесса Васильевна, – ну вот и всё. – Поёжилась, вздохнула. Погладила глянцевый бок чёрной коробки, – удачный цвет, вот ведь совпало как, – подумала с рассеянной умильностью, – да, действительно удачно. Мыслей особых не было, было ощущение безнаказанности и свободы. Она накинула шерстяной платок мрачных тонов с кистями, мимоходом показав остренький язык мутному зеркалу в прихожей, прихватила палку и, бережно прижав коробку, пошла вниз на улицу.
2
День брызнул ослепительным светом, засиял разноцветным мусором мостовой: битое стекло и смятые жестянки из-под пива, пёстрые фантики. Жмурясь и моргая, тут же оступилась сослепу. Грубо, по-мужски, ругнувшись вполголоса, Агнесса Васильевна подобралась и уверенно зашагала в сторону набережной. В сторону конца света. Это и вправду был конец света. Не в смысле Апокалипсиса, нет, в географическом смысле. Край земли, конец суши, материка. Дальше, если конечно верить картам, на целое полушарие простиралась вода – Атлантический океан. Потом, где-то там, в немыслимо туманной дали, океан якобы утыкался в Европу. Но это лишь в том случае, если карты не врут. У Агнессы Васильевны недавно появились серьёзные сомнения на их счёт, но это тоже, скорее всего, не так важно. А что же важно? Ну, для начала, хотя бы сегодняшняя зыбкость горизонтальных поверхностей, просто-таки возмутительная неустойчивость! – для неё, как для бывшего преподавателя начертательной геометрии, это было почти личным оскорблением. Эпюр лимона, ортогональная проекция облака, фронтоганальное сечение коробки из-под ботинок – сплошная аксонометрия! Да, испорченная голова валяла дурака, играла с Агнессой Васильевной в прятки – кто не ш-шпрятался, я не виноват, – шепеляво гундело в затылочной части испорченной головы и нежно позвякивало бубенцами.
В то же самое время деревянный настил набережной норовил коварно качнуться и втихаря уплыть вбок. – Ну-ну, – усмехалась Агнесса Васильевна, – знаю я ваши уловки, ну-ну… – и уверенно шагала параллельно океану, отбивая ритм палкой и инквизиторскими каблуками своих допотопных ботинок. Ботинкам этим было невозможное количество лет – шутка ли – прошлое тысячелетие! – они прибыли вместе с Агнессой Васильевной двадцать лет назад из почти мифической страны, чуть ли не Атлантиды (этой страны, кстати, тоже теперь нет на карте) и были приобретены через каких-то покойных ныне знакомых, приобретены с забавными хитростями, подробности коих забыты и утрачены теперь уже окончательно. Хотя, это, впрочем, неважно совсем.
3
Набережная широкая, прохожих – раз-два и обчёлся, да и те плетутся едва передвигая ноги. Низкое солнце бесцеремонно режет глаза – чего уж теперь – всё, лето отгуляли, на носу зима. Тощие, долгие тени черны как креп. – А что это – креп? – мерно тукают каблуки, тут же острой синкопой вплетается клюка, усложняя ритмический рисунок. – Агнесса Васильевна, улыбаясь, перемещается по набережной параллельно океану – слева пустынный пляж – скука и мусор, дальше – вода и мутный прибой, ещё дальше – стёртый горизонт… нет, Европы не видать. Справа и вовсе тоска – унылые рестораны в тени навесов, кокетливые скатерти невозможных цветов, стайка сонно курящих официанток – белый верх, чёрный низ. Красный рот. Неожиданно для самой себя Агнесса Васильевна круто свернула и уселась за крайний столик. Резкая тень пролегла точно по диагонали ядовито-лимонной скатерти.
Агнесса Васильевна поставила коробку в тень, откинула голову и зажмурилась. – Покушать? – экономно поинтересовалась официантка с профессиональным безразличием. – М-да-а, – задумчиво прошептала Агнесса Васильевна не разжимая губ, – да. А после громко: – И водки!
– Чего это я? – испугом дёрнулась в мозгу мелкая мысль, слабая, явно из прошлой жизни. Сегодняшняя Агнесса Васильевна строго добавила: – Графин! – и на всякий случай стукнула палкой в пол. Официантка Чёрный-верх-белый-низ вздрогнула и, взяв старуху в фокус старательно отретушированных глаз, выдохнула интимным контральто: – Грамм сто – сто пятьдесят? – Сто? Да, сто пятьдесят. Для начала. Да. И сарделек! Сардельки есть?
4
Агнесса Васильевна щурясь прямо в нахальное солнце – ему тоже было нечего терять, опустила ладонь на скатерть и осторожно вползла рукой в тень, коснулась пальцами коробки, провела ногтем по бечёвке вверх, тронула безукоризненный бантик узла. Усмехнулась уголком тонких губ: – И как это вся твоя жизнь уместилась в картонку из-под ботинок, а? Те проворные мысли, те сладкие слёзы счастья? Мечты? Она выпила рюмку водки задумчиво, мелкими глотками, как микстуру. – Как же это всё нелепо, вот ведь недоразумение, – прошептала она, – и как же это всё нелепо сложилось… И что я такое? Я – просто древний ископаемый ящер, господи… Агнесса Васильевна, древняя, как ископаемый ящер, сильно зажмурилась: неожиданно остро ощутив шершавость плотной бумаги в детской руке, восторг ажурной вязи слова «приглашение» красиво нарисованный кремль с красной звездой в ночи, дед мороз и тисненые золотом цифры 1955. Прошлый век. Но как же живо ощущение этой шершавой бумаги, живо в пальцах, живо в душе! Я и говорю – словно вчера… И вот уже ползёт из утренней кухни и растекается по сонным комнатам дух запечённого гуся, наливающегося сочной антоновкой. Новый год… Какой? А ведь шутка ли, только представить – никто тогда не знал, кто такой Гагарин и где притаился некий населённый пункт Чернобыль – как забавно? – Агнесса Васильевна даже улыбнулась. Из небытия долетел всхлип пионерской трубы и мерное уханье умирающего марша, дальнее эхо донесло «… ить, учиться, бороться как завеща…» а после – всё, конец, и лишь бегущие пятна солнечных бликов и липкая горечь отчаянно зелёных тополей апрельского Лефортова, Немецкое кладбище над Яузой, да исцелованные до немоты губы… Нет, погоди, что-то ещё, что-то в зеркале, может, глаза, чуть раскосые – по лисьи, зеленоватые, когда злилась, тёплая шелковистость шеи и наглая вера в личное бессмертие.
Как полуденный сон на летней веранде, пленительно томный и сладкий до муки. – Как же ускользнуло всё? И куда…
Агнесса Васильевна с сердечной истомой выплыла оттуда, из небытия, вяло подалась вперёд, вытянув по скатерти руки пустыми ладонями к небу, вздохнула: – Вот ведь недоразумение.