е спеша и с достоинством. От польского акцента он так и не отделался. Из-за гулкой акустики гостиной Нику всегда казалось, что отец сердится и гудит, как шмель в одну ноту: бу-у-у. Аристократизм не помешал отцу стать хватким дельцом: он мастерски спекулировал на Нью-Йоркской бирже, по большей части на зерне, и успешно играл на скачках. «Азарт у Мещерских в крови, – сжимая крепкие кулаки, пылко заявлял он, – Лошади – наша фамильная страсть!» Ник, очевидно, пошёл в мать, тихую религиозную латышку – лошади ему были до лампочки. Он вообще не был азартен, толстую книгу без картинок предпочитал поездке на ипподром. С чисто польским упрямством Мещерский таскал сына на ненавистные скачки, водил в конюшни, заставлял пить пиво с краснолицыми приятелями. Поздней Ник узнал, что отец на бегах беззастенчиво жульничал: подкупал палёных жокеев, платил букмекерам за имена фаворитов, иногда сам заряжал заезды. Когда Ник объявил, что хочет изучать философию, отец молча и пристально взглянул на него. Это был странный взгляд, так обычно смотрят на калек и неизлечимо больных – с сожалением и гадливостью. В кабинете на втором этаже часы пробили половину какого-то часа, металлический отзвук долго бродил по пыльным комнатам, покрасневшим от заходящего солнца. Нику вдруг стало тоскливо и пусто.
Через неделю он уехал в Германию, в Хайдельберг. Отучился на философском три семестра, немецкая рациональность, поначалу боготворимая им, постепенно осточертела и стала напоминать тупость и ограниченность.
На второй год Нику даже показалось, что германский Ordnung заразен: поймав себя за сортировкой носков по цветам спектра, он спешно перебрался в Милан. В Италии увлёкся историей искусств, сначала Ренессансом, потом античностью. После культурно девственной Америки, наивно полагающей, что история началась триста лет назад, Италия поразила Мещерского: он, как зачарованный шагал по щербатым ступеням Форума, бродил по аллеям виллы Боргезе и внутри гулкого мрака Пантеона, ночевал тайком в Колизее, в каникулы безуспешно пытался устроиться гидом в Ватикан, в результате подрядился на раскопки в Монте-Мильори. Там же, в апельсиновых рощах, среди дорических капителей и безносых статуй, безнадёжно влюбился в Харпер, взрослую тусклую англичанку в стальных очках. Худел, томился и страдал до сентября. 2Вернувшись в Нью-Йорк в начале мая, Мещерский удивлённо обнаружил, что ни его диплом, ни его знания здесь никому не нужны. Помыкавшись, он нашёл унизительное место внештатного консультанта в «Еврейском вестнике», скорее напоминавшем богадельню, чем издательство. Платили там оскорбительные гроши, о том, чтобы снять свой угол, не могло быть и речи. И он продолжал жить с родителями. Отец, пыхтя контрабандной «гаваной», ехидно подкручивал сивый ус и приговаривал: – Выждэ як Заблонски на мылэ… Ник не знал, что там у пана Заблонского вышло с мылом, но чувствовал, что отец только и ждёт, когда сын, наконец, признает свои заблуждения, повинится и попросит о помощи. Мещерский – старший наверняка простит, и, конечно же, поможет, с воодушевлением обзвонит всех, и в конце концов найдёт ему – сыну и наследнику – подобающее место, с достойным жалованьем и благозвучным титулом. Надо лишь попросить. Отцветал жасмин, над парком висел птичий гомон, Ник вырвался из подвальных лабиринтов «Вестника» и, растянувшись на тёплой траве, глядел на облака. Рукопись некоего Гр. Казовского о влиянии иудаизма на городскую поэзию прошлого века он сложил пополам и сунул под голову. За пригорком упруго били в мяч, иногда он взмывал в небо и, мгновенье повисев, словно разглядывая окрестность, стремительно падал вниз. День выдался такой же свежий и звонкий, как этот бодрый мяч. Именно в такие дни хочется принимать важные решения и отправляться в дальние путешествия. Подбежал пудель, чёрный, с мягкими шарами шерсти на ногах, восторженно тыкаясь мокрым носом в лицо и шею, предложил дружить.
Ник засмеялся от щекотки, приподнялся, погладил горячий собачий бок. Сзади кто-то свистнул и пудель исчез.
Ник, продолжая улыбаться, перевернулся на живот. Пахло влажной землёй, вдруг, в густой зелени травы, прямо перед собой он увидел птенца. Птенец, беззвучно разевая клюв с жёлтой каймой, глядел на Ника большим, полным ужаса, глазом. Ник растерянно осмотрелся, ища гнездо. В пятнистых от полуденного солнца клёнах галдели скворцы. Мещерский встал, беспомощно озираясь, и пытаясь что-нибудь придумать. Птенец испуганно встрепенулся, запищал и, взволнованно суча кургузыми крыльями, бросился вприпрыжку от Ника. – Глупый, глупый, куда ты? Там дорога! Я сейчас… погоди, куда же ты! – Ник подхватил рукопись. – Вот чёрт, коробку бы… Отчего-то дотронуться до птенца руками он не мог, брезгливость и страх боролись в нём с желанием спасти птицу. Он наклонился, сложил рукопись совком, птенец, путаясь в траве, пустился наутёк и выскочил на дорожку. Загорелая мамаша в чёрных рейтузах, стягивающих сильные ляжки, коротконогая и крепкая как гриб-боровик бесшумно и стремительно катила широкую коляску на дутых пупырчатых шинах.
Внутри коляски, в тени брезентового тента сидела пара близнецов, серьёзных и щекастых, таких же загорелых, здоровых боровичков, как и мамаша. Ник крикнул «Осторожно!», когда птенец уже оказался под колесом. Мамаша, не сбавляя темпа, прокатила мимо и вошла в рябую тень.
Солнечные зайчики шустро запрыгали по её плечам и брезенту коляски. Ник, стараясь не смотреть на дорожку, поплёлся к воротам. Стая разноцветных велосипедистов плавно обтекла его. На выходе Мещерский остановился у урны, опустил туда рукопись и, выйдя в толчею города, медленно побрёл к метро. 3Почему именно Вермонт Ник и сам толком не знал. Ему казалось, что это наиболее подходящее место, чтобы отрастить бороду и стать плотником. Когда он ехал из аэропорта, уже заходило солнце, по зелёным, пустым холмам гуляли пятнистые чёрно-белые коровы и отбрасывали тонконогие, фиолетовые тени. На горизонте смутно проступали невысокие горы, закат выкрасил их несерьёзным розовым цветом и Мещерскому казалось, что они сделаны из фруктовой пастилы. Вермонт напомнил ему север Италии и он, уткнув лоб в тёплое окно автобуса, чуть не заплакал от вдруг накативших переживаний. Он снял комнату в двухэтажной развалюхе на окраине Мидлберри у двух студентов местного университета, которые по непонятной причине решили не ехать домой на летние каникулы. В запущенном саду, среди разлапистых, умирающих от старости яблонь, эти два оболтуса часами перебрасывались бейсбольным мячом или пили пиво, лежа напротив друг друга в детских надувных бассейнах. Мещерскому, который был всего на несколько лет старше, они казались непонятными, как инопланетяне. Сразу подвернулась работа. Строили то ли ферму, то ли ранчо, Ник так и не узнал – дальше фундамента проект не двинулся. Денег ему не заплатили. Мещерский не унывал и через пару дней устроился курьером. В тесной лавке, похожей на огромную кладовку, торговали сувенирами, напитками, цветами и мелкой всячиной. Хозяин по имени Майк, большой, грубый и краснолицый – вылитый разбойник или скупщик краденного из американского фильма, был вспыльчивым мужиком, на компромиссы не шёл из принципа, любые возражения воспринимал, как личный вызов. Свои кулачища любовно называл «мои колотушечки». Жирные руки Майка покрывала вязь разноцветной татуировки – там цвёл волшебный сад: из кельтских узоров выплывали грудастые русалки с мечами и окровавленными топорами, из затейливых орнаментов торчали клыкастые морды упырей, выползали змеи с острыми раздвоенными языками. На груди и частично на упругом брюхе красовался орёл с хищным клювом, под ним было выколото готическими буквами «Не забудем 11-е сентября!». В молодые годы Майк играл в какой-то металлической группе, с тех времён остались линялые плакаты и потрёпанный «Стилетто-бас», похожий на чудом уцелевшую жертву автокатастрофы. Покрытый шрамами ветеран висел на стене душной каморки без окон, именуемой хозяином «директорский офис». В обязанности Мещерского входила доставка цветов, воздушных шаров и прочей ерунды. Заказы принимала Джилл, глуповатая тётка за тридцать с недоуменным выражением только что выловленного сазана. Она жила с Майком, их отношения Нику казались странными. Бывший рокер мрачно говорил: – Тухло-дело, парень. Смотрю я вечером на эту камбалу, а про себя думаю – то ли в койку её тащить, то ли зажарить с паприкой и сметаной. Джилл обладала единственным, но бесполезным талантом – принимая заказы, она безошибочно определяла национальность клиента по телефону. – Так! Жёлтый. Вьетнамец, – медленно опустив трубку, голосом жрицы вещала она. Выдержав паузу, добавляла, пуча глаза, – Норд-Вест, провинция Сон-Ла. Мещерский развозил заказы на дряхлом магазинном пикапе. Судя по облезлым черепам, набитым по трафарету на дверях и крыльях, автомобиль относился к славным рок-н-рольным годам. На пониженных оборотах движок кашлял и глох, завести его можно было лишь разогнав с горы. Поэтому Ник, стараясь не сбавлять обороты, носился как угорелый по пустым сельским дорогам, чуть опустив окна и вдыхая запах тёплой, сохнущей на солнце травы. До упора открывать окна было нельзя, машина был забита надутыми шарами, которые скакали по салону, как зайцы и только ждали подходящего момента, чтобы улизнуть на волю. 4Мещерский быстро загорел, похудел и будто даже подрос. Из бороды, правда, ничего не вышло – на скулах и подбородке проросли какие-то пушистые клочья, Майк сказал, что это не солидно и сказывается на репутации фирмы. Побрившись, Ник внимательно разглядывал своё огрубевшее от солнца лицо, белые морщинки у глаз, острые славянские скулы, впервые до конца осознавая, что детство кончилось и началась настоящая жизнь. Ещё он с неприязнью обнаружил сходство с отцом, хотя черты Мещерского-старшего и проступали лишь намёком, этот факт здорово расстроил Ника. Он строго взглянул в зеркало, пальцами зачесал назад выгоревшие русые волосы, нахмурил брови и вышел из ванной. В конце июня Майк нанял Миранду. Она закончила первый курс где-то в Фениксе, штат Аризона, и приехала домой на каникулы.
Длинноногая, с ангельскими кудряшками Ботичелли и по-детски пухлыми, розовыми, будто мокрыми, губами, она появлялась в лавке не раньше десяти. Каждое утро, страдая от похмелья, Миранда слонялась по магазину с бутылью ледяной колы, постоянно прикладываясь к ней и звучно, по-мужицки, рыгая. – Тухло-дело, кудря? – сочувственно заглядывал в карие девичьи глаза сердобольный Майк, – Ну, лечись, лечись. Бескорыстный родительский рефлекс бездетного Майка его сожительница-рыба толковала по-своему, она грозно пучила глаза и ворчала что-то про малолетних засранок без стыда и совести, у которых ещё и сиськи-то не выросли, а они, паскуды, уж норовят взрослым мужикам в штаны залезть. Может Джилл и была права, ревнуя хозяина, Мещерскому новенькая тоже нравилась. Миранда раскопала в подсобке миниатюрную гавайскую гитарку-укулеле, настроила её и, подражая Мерилин, запела сладким, воркующим голосом. Пританцовывая, она прохаживалась меж полок с чипсами, крутила ладным джинсовым задом, улыбалась и строила глазки. Она пела про то, что лучшие друзья девушек – это бриллианты, поскольку на верность мужчин надеяться смешно. Мещерский, с кротким лицом, любовался ей, вспоминая солнечные коридоры Уффици и златокудрых ангелов божественн