«Небеса изобрели специально для детей, — подумала Рут. — Только для того, чтобы иметь возможность сказать: "Твой папа теперь на небесах, Грэм"».
Что она и сказала Грэму.
— А на небесах хорошо, да? — начал мальчик.
Они не раз после смерти Алана говорили о небесах, о том, какие они. Может быть, небеса так интересовали мальчика, потому что эта тема была для него внове; поскольку ни Алан, ни Рут не были религиозны, небеса не фигурировали в первые три года жизни Грэма на земле.
— Я тебе скажу, что такое небеса, — сказала мальчику бывшая миссис Олбрайт. — Они похожи на твои лучшие сны.
Но Грэм был в таком возрасте, когда по ночам его мучили кошмары. Сны вовсе не обязательно были посланцами небес. И тем не менее, если верить Йейтсу, мальчик должен был представить себе, как его папа «ступает по вершинам дальних гор, скрыв лицо средь звезд, поднявшись ввысь!» («Это небеса или ночной кошмар?» — спрашивала себя Рут.)
— Ее здесь нет, да? — внезапно из-под вуали спросила Рут у Эдди.
— Я ее не вижу, — подтвердил Эдди.
— Я знаю — ее здесь нет, — сказала Рут.
— Кого здесь нет? — спросила Ханна у Эдди.
— Ее матери, — ответил Эдди.
— Все будет хорошо, детка, — прошептала Ханна своей лучшей подружке. — В жопу ее, твою матушку.
На взгляд Ханны Грант, название «В жопу ее, твою матушку» больше подходило для пятого романа Эдди О'Хары «Трудная женщина», вышедшего в свет осенью 94-го — года смерти Алана. Но Ханна давным-давно выкинула из головы мать Рут; она еще не перешла в категорию женщин средних лет, по крайней мере не считала, что уже принадлежит к этой категории, и ей до смерти надоела извечная тема Эдди: молодой человек со зрелой женщиной. Ханне было тридцать девять, именно столько и было Марион, когда Эдди влюбился в нее.
— Да, но тебе, Эдди, тогда было шестнадцать, — напомнила ему Ханна. — А я как раз эту категорию и исключила из своего сексуального оборота, я хочу сказать, что не трахаюсь с тинейджерами.
Хотя Ханна относилась к Эдди как к новообретенному другу Рут, в Эдди было что-то, беспокоившее Ханну, и дело тут было не только в естественной ревности, которую друзья нередко испытывают к друзьям друзей. У нее случались любовники возраста Эдди и даже старше — Эдди осенью 94-го исполнилось пятьдесят два, и хотя он явно был герой не ее романа, но этот вовсе не лишенный привлекательности мужчина средних лет, к тому же не гомосексуалист, ни разу не сделал ей ни малейшего аванса. И этот факт более чем беспокоил Ханну.
— Слушай, мне нравится Эдди, — говорила она Рут, — но ты должна признать: с ним что-то не так.
«Не так» с Эдди было то, что он исключил из своего сексуального оборота молодых женщин.
И тем не менее «сексуальный оборот» Ханны вызывал у Рут большее беспокойство, чем таковой Эдди. Если непреходящее влечение Эдди к пожилым женщинам было странноватым, то, по крайней мере, он был разборчив.
— Наверно, я — что-то вроде сексуального дробовика. Ты это хочешь сказать? — спросила Ханна.
— На вкус и цвет товарищей нет, — тактично ответила Рут.
— Слушай, детка, я видела Эдди на углу Парк-авеню и Восемьдесят восьмой — он катил инвалидную коляску со старухой, — сказала Ханна. — Потом я видела его как-то вечером в «Русской чайной» — он там был со старухой в медицинском воротнике!
— Может, они жертвы несчастного случая. Вовсе не обязательно, что это такие древние старухи, — ответила Рут. — Ноги ломают и молодые женщины. Может, та, что в инвалидной коляске, каталась на лыжах. Случаются автомобильные катастрофы. Травмы шеи при этом дело обычное…
— Детка, — умоляющим тоном сказала Ханна, — эта старуха была прикована к инвалидной коляске, а та, что с шеей, — она настоящий ходячий скелет, у нее голова просто не держится на плечах!
— Я думаю, Эдди очень мил, — только и сказала в ответ Рут. — Ты когда-нибудь тоже постареешь. Разве тебе не хотелось бы, чтобы у тебя тогда был кто-то вроде Эдди?
Но даже Рут не могла не признать, что при всей ее готовности закрывать глаза на недостатки творчества Эдди серьезные натяжки в «Трудной женщине» бросаются в глаза. Мужчина, которому только-только перевалило за пятьдесят, имеющий несомненное сходство с Эдди, без ума влюблен в женщину под восемьдесят. Они занимаются любовью среди обескураживающего сонма медицинских приборов и неопределенностей. Неудивительно, что знакомятся они в приемной доктора, где герой с тревогой ждет своей первой сигмоидоскопии[45].
— Вы здесь по какому поводу? — спрашивает старушка более молодого мужчину. — Вид у вас вполне здоровый. — Мужчина делится с ней своей тревогой относительно процедуры, которая ему предстоит. — Да бросьте вы, — говорит ему престарелая женщина. — Мужчины-гетеросексуалы всегда такие трусы, когда дело касается их заднего прохода. Успокойтесь, в этом нет ничего страшного. Мне сигмоидоскопию делали раз пять-шесть. Да, будьте готовы — они таки закачают в вас немного газа.
Несколько дней спустя эти двое встречаются на вечеринке. Пожилая женщина так красиво одета, что мужчина не узнает ее. А она ведет себя с ним кокетливо-пугающе — подходит к нему и шепотом спрашивает: «Когда я вас видела в последний раз, вы опасались за свой задний проход. Ну и чем дело кончилось?»
Он, заикаясь, отвечает: «Благодарю вас, все прошло хорошо. Бояться было абсолютно нечего!»
«Я вам покажу кое-что, чего нужно бояться», — шепчет она ему, и с этого начинается их волнующе страстный роман, который заканчивается только со смертью женщины.
— Господи милостивый, Рут, — сказал Алан по поводу пятого романа Эдди. — Ты должна передать это О'Харе — его ничто не может смутить.
Алан не отказался от привычки называть Эдди по фамилии (что очень не нравилось Эдди), но успел сильно привязаться к нему, хотя и не к его сочинениям; а Эдди, хотя Алан Олбрайт был его полной противоположностью, со временем стал питать к нему такие теплые чувства, какие прежде считал невозможными. Они были добрыми друзьями, когда умер Алан, и Эдди со всей серьезностью отнесся к своим обязанностям на гражданской панихиде по Алану.
Отношения Эдди с Рут (в особенности недостаточное его понимание тех чувств, что она питала к своей матери) были совсем другим делом. Хотя Эдди и видел те громадные перемены, что произошли с Рут, когда она стала матерью, он не мог понять, каким образом материнство сделало ее еще более непримиримой по отношению к Марион.
Проще говоря, Рут была хорошей матерью. Когда умер Алан, Грэму было всего на год меньше, чем Рут в то время, когда от нее ушла Марион. Рут не в силах была понять, как это Марион могла не любить свою дочь. Рут скорее бы умерла, чем оставила Грэма; она и представить себе не могла, как можно бросить его.
И если Эдди был одержим душевным состоянием Марион (или тем, что он мог узнать об этом из «Макдермид, на покое»), то Рут прочла четвертый роман своей матери с нетерпением и пренебрежением. («Наступает момент, когда скорбь становится самоцелью», — думала она.)
Алан, пользуясь своим служебным положением, попытался разузнать как можно больше о канадской писательнице, авторе детективов, называвшей себя Алис Сомерсет. Ее канадский издатель сообщил, что успех Алис Сомерсет в Канаде невелик, и она не смогла бы прожить на доходы от продаж ее книг в собственной стране; однако французские и немецкие издания оказались гораздо более популярными. Зарубежные издания позволяют ей вести безбедное существование. Имея скромную квартирку в Торонто, мать Рут проводит худшие месяцы канадской зимы в Европе. Ее немецкий и французский издатели с удовольствием находят для нее подходящие жилища в аренду.
— Милая женщина, но немного замкнутая, — сказал Алану немецкий издатель Марион.
— Она обаятельная, хотя и никого не подпускает к себе, — сказал французский издатель.
— Не знаю, почему она пишет под псевдонимом — она мне представляется очень закрытым человеком, — сказал Алану канадский издатель Марион, сообщивший и ее адрес в Торонто.
— Да бога ради, — не уставал повторять Алан; у него даже состоялся разговор с Рут на эту тему всего за несколько дней до его смерти. — У тебя есть адрес матери. Ты же писатель — напиши ей письмо! Ты бы даже могла съездить к ней, если есть желание. Я буду рад съездить с тобой. А то езжай одна. Ты могла бы взять Грэма — Грэм ее наверняка не оставит равнодушной!
— Она меня оставляет равнодушной! — сказала тогда Рут.
Рут с Аланом приехали в Нью-Йорк на вечер, посвященный выходу в свет нового романа Эдди, было это в октябре, вскоре после третьего дня рождения Грэма. Погода в тот день стояла теплая, солнечная, совсем летняя, а когда наступил вечер, воздух принес контрастную прохладу, которая воплощала в себе лучшие стороны осени. Рут запомнила слова, сказанные Аланом: «Непревзойденный день!»
Они сняли номер с двумя спальнями в «Станхопе» и занимались там любовью, а Кончита Гомес повела Грэма в ресторан отеля, где мальчика угощали, как маленького принца. Они все приехали в Нью-Йорк из Сагапонака, хотя Кончита и возражала, говоря, что они с Эдуардо слишком стары, чтобы даже одну ночь проводить отдельно — кто-нибудь из них может умереть, а для пары, которая прожила жизнь в счастливом браке, нет ничего хуже смерти в одиночестве.
Великолепная погода, не говоря уже о сексе, произвела на Алана такое благоприятное впечатление, что он настоял на прогулке — пятнадцать кварталов до места проведения вечера они шли пешком. Оглядываясь назад, Рут вспоминала, что Алан, когда они пришли, показался ей раскрасневшимся, но тогда она решила, что это знак хорошего здоровья или воздействие прохладного осеннего воздуха.
Эдди выступил в своем обычном самоуничижительном духе: он произнес глупую речь, в которой благодарил старых друзей, пожертвовавших своими планами на этот вечер; он вкратце пересказал сюжет своего нового романа, а потом стал убеждать публику, что им не стоит морочить себе головы и читать его книгу теперь, когда они с ней познакомились.