Ваня проходит по улице почти всю деревню и сворачивает к длинному приземистому строению, обнесенному изгородью из жердей, — бывшей конюшне. Теперь здесь колхозный ветфельдшерский пункт и изолятор.
Мальчик открывает тяжелую дверь, проходит по узкому коридору в просторную комнату, заставленную стеклянными шкафами. За столом сидит широкоплечий пожилой мужчина с короткой толстой шеей, длинными волосатыми сильными руками, большой лысой головой, широким, напоминающим крученую веревку шрамом на щеке. Мужчина, надвинув очки на самый кончик большого носа, что-то старательно пишет в большую тетрадь. Кивнув в ответ на Ванино приветствие, он тихо говорит:
— Посиди-ко…
Ваня усаживается на стул и смотрит в окно. По дороге бежит пегий пес С длинным, на конце пушистым хвостом, с острой мордой, старательно принюхивается к пыльным кустам лебеды, и то и дело поднимает заднюю ногу; два воробья на жердочке стали драться, один из них держал в клюве какую-то корку, а другой старался отнять ее; промчалась легковая машина, подняв столб пыли.
В глубине помещения послышался глухой стук. Мужчина приподнимает голову и прислушивается.
— Патефон Патефонович, можно я посмотрю?
Ветфельдшера звали Пантелеймон Пантелеймоновичем, но, так как это имя трудно произносить, кто-то в деревне прозвал его Патефоном Патефоновичем, и кличка так прижилась, что теперь нравилась самому хозяину.
— Глянь-ко, глянько-ко… — закивал головой ветфельдшер.
Пройдя просторное светлое пустое помещение изолятора, в котором, как и в кабинете Патефона Патефоновича пахло карболкой, йодом и почему-то серой, Ваня очутился в другом отсеке, где размещались колхозные лошади. В стойле находилась старая кобыла Краля, которая, опустив голову, дремала, и молодой жеребец Орлик. Это он нетерпеливо перебирал ногами и бил о доски пола, словно старался раздробить их.
— Орлик! Орли-ик!
Ваня зашел со стороны невысокой кормушки и протянул руку к скакуну. Орлик доверчиво ткнулся мягкими губами в ладонь.
— Я забыл сахар, — виновато произнес мальчик. — Я потом принесу.
Орлик сухопар, у него маленькая с белой звездой голова, длинная шея, тонкие ноги, масть гнедая, грива и хвост золотистые. Орлик был копией Красного коня, что снился ночами Ване. Вообще Ваня считал Орлика сыном Красного коня.
— Наш иноходец дебоширит, — сказал Ваня Пантелеймону Пантелеймоновичу, вернувшись в кабинет.
— Время чувствует, — ветфельдшер улыбнулся, обнажив крупные желтоватые зубы.
— Кузнец подрезал Орлику копыта?
— Подрезал.
— Почему он его заковал?
— С похмелья был, а руки-то в таком деле твердые нужны.
— Патефон Патефонович…
— Погодь, — отмахнулся мужчина, — дай произвести запись в журнал.
Ваня опять стал смотреть в окно. Почему-то вспомнились мать с отцом, которые теперь были далеко на Севере. Как они там? Бабушка говорит, что в тех краях всегда зима, всегда холодно, что в море плавают льдины с белыми медведями. Ваня представил себе море, льдины, белых медведей, какими он видел их на картинах. Море было почему-то маленьким, как пруд у деревни, а медведи желтыми, как на переводных картинках.
— Белые медведи людей едят? — спросил Ваня у ветфельдшера.
— Чего? — удивился тот и посмотрел, сняв очки, испуганно на парнишку. — Чего это ты вдруг о них?
— Просто так…
— Латынь погубит меня, — говорит Пантелеймон Пантелеймонович, переворачивая страницы, устало качая головой. — Кто ее только выдумал!
Ваня знал, что ветфельдшер всегда делает ошибки в названиях лекарств и молодой колхозный главврач, недавно окончивший институт, находя их, смеется:
— Не пыныциллин, а пенициллин, не глаберовая, а глауберова соль…
Но Пантелеймон Пантелеймонович все равно пишет по-своему.
Наконец Пантелеймон Пантелеймонович захлопнул журнал и встал из-за стола.
— Бери уздечку и вожжи, — приказал он Ване.
Ваня кидается в сбруйную, где висят пропитанные дегтем хомуты, сиделки, седла, оставшиеся еще от того времени, когда в колхозе было много лошадей. Все богатство в сбруйной ревностно оберегалось ветфельдшером, хотя оно давно списано. Ване нравилось бывать в этой кладовой, резкий запах кожи и дегтя возбуждал и притягивал, как веселая тайна, но теперь мальчик спешил.
Во дворе Орлик начинает гарцевать, изгибая шею, высоко вскидывая ноги и стараясь вырваться из рук ветфельдшера.
— Оп-па-паа, оп-па-паа, — гнусавит Пантелеймон Пантелеймонович и щерит свои желтые, с темным налетом по краям зубы.
Конь успокаивается, Пантелеймон Пантелеймонович ловко зануздывает его, затем пристегивает один конец вожжей к уздечке.
Орлик, почувствовав свободу, начинает бег по кругу. Шерсть его лоснится и будто излучает алый, обнимающий душу радостью свет, а грива струится, как пламя, которым нельзя обжечься.
Пантелеймона Пантелеймоновича просто не узнать. Он приосанился, как молодец на смотринах, гордо закидывает голову и выпячивает грудь.
— Оп-па-паа! О-па-паа!.. — покрикивает ветфельдшер.
К невысокой изгороди базы подходят две молодые девушки в белых халатах и белых косынках — доярки с молочной фермы.
— Патефон Патефонович, — визжат они в один голос, — у нашей Милки глаза гноятся. Может, ее в карантин поставим?
— Пусть гноятся. У старых-то всегда так, — отвечает спокойно ветфельдшер. — Оп-па-паа…
— Какая же она старая? Восьмилетка…
— То-то, что восьми…
— Вы когда приедете?
— Часика через два. С Орликом вот…
Девчонки смотрят на иноходца, машут не то восхищенно, не то недовольно головами и уходят. Их белые халаты режут глаза.
Пантелеймон Пантелеймонович передает вожжи Ване. Тот задыхается от волнения и восторга. «Это он! Самый быстрый, самый красивый и сильный в мире конь. Сын, сын, сынок…» Мальчик ослабил вожжи, и Орлик перешел на легкий шаг.
Спустя несколько минут ветфельдшер дает Ване знак подтянуть вожжи.
— Оп-па-паа, оп-па-паа! — заливается колокольчиком Ваня.
Орлик переходит на иноходь. Он будто летит над землей, выбрасывая вначале две левые, затем две правые ноги. Какое это счастье, видеть бегущую лошадь!
— Подтяни, — командует Пантелеймон Пантелеймонович.
Ваня подтягивает вожжи, и Орлик, понимая, замедляет бег. Конь разгорячен, косит на людей фиолетовые глаза, пугливо прядет ушами, и розовые тугие ноздри то сужаются, то расширяются.
К конюшне подъезжает пыльный председательский газик. Грузный, волосатый, как снежный человек, шофер Хабиб Каримов выпадает из кабины и, тяжело ступая, будто несет мешок с картошкой, подходит к базе.
— Алейкум ассалям! — здоровается он.
— Привет, — отвечает ветфельдшер и щерится, подражая Орлику.
— Вай, вай. Нца-аа-ца… — чмокает губами Хабиб. — Красавэц! Мечта любого человэка. Мой отец был большим джигитом, но у нэго нэ было такого иноходца. Это фантастика. Слюшай, я от души говору. Когда Орлик окрэпнэт, он будет пробэгать сто киломэтр в сутки. Это золотой лошадь! Что нэ говори, а настоящий лошадь — настоящий друг, настоящий чэловэк.
Хабиб шумен, восторжен, и Ваня его побаивается.
Пантелеймон Пантелеймонович, поддакивая, кивает головой:
— Орлик заставит говорить о себе…
Когда речь идет о молодом колхозном иноходце, главный местный лошадник ветфельдшер Просов входит в раж. Своего Орлика он считает самым, самым… Этого же мнения придерживается и шофер Хабиб Каримов.
Почмокав удовлетворенно языком, повосклицав, Хабиб возвращается к машине.
— Прэдсэдатэль ждет, — поясняет он, — горачо в полэ… Посмотрел, душа отвел — можно и работать. Без этого нельзя, потому что чэловэк для такой радость живет.
Втиснув грузное тело в кабину, Хабиб кричит ветфельдшеру:
— Чего тэбэ надо?
Он имеет в виду не самого Пантелеймона Пантелеймоновича, а потребность Орлика.
— Пока все есть, — отвечает Просов.
Орлику чуть большё трех лет. Появился он на свет от кобылы Крали, некогда купленной колхозом на племенном конезаводе. Краля имеет блестящую родословную, но от нее всегда рождались хилые жеребята. Ор-лик не был исключением. Пантелеймон Пантелеймонович однако что-то заметил в нем и стал требовать оставить его на племя. Лошади к тому времени вообще колхозу были не нужны, их давно в хозяйстве заменили машинами. Если бы не второй заядлый лошадник Хабиб Каримов, Орлика не удалось бы спасти. Хабиб неустанно, на всех собраниях говорил, по-орлиному нахохлившись за трибуной, что в каждом уважающем себя хозяйстве должны быть лошади, ибо без них люди перестанут считать себя людьми.
Чутью Пантелеймона Пантелеймоновича Хабиб верил не случайно. Фельдшер с детства был связан с лошадьми, и его отец Пантелеймон Титович тоже. Он когда-то работал на знаменитом на всю Россию Орловском конезаводе.
Орлику дали как следует остыть, а затем повели его к пруду. Ваня шел рядом с Пантелеймоном Пантелеймоновичем. У ветфельдшера левая нога чуть-чуть короче правой (шрам на щеке и ранение в ногу — отметины войны), поэтому он при ходьбе слегка припадал по-утиному.
— Патефон Патефонович, если бы Орлик был диким, он был бы сильнее?
— Свобода, брат, великое дело. Конюшня — клетка. Для всего живого нужна свобода, а для человека, собаки, птицы и лошади особенно.
Ваня вспоминает про сон, про Красного коня, о котором он никому пока не рассказывает — это его тайна, его сказка — спрашивает:
— А они там все вольные?
— Кто они? — не понимает Пантелеймон Пантелеймонович и, не дожидаясь разъяснения, добавляет: — Корм и воля — самое главное для любой животины.
— Давайте Орлика оставлять на ночь в загоне.
— Пуглив он. Какая-нибудь собака брехнет, так он через изгородь сиганёт, и ищи потом.
Жара повисла над землей, густой, сухой, твердой оболочкой. Убежать, вырваться из духоты нельзя. Застыли в вялой знойной тоске травы и деревья, горячая дорожная пыль жжет ноги.
Солнце кажется таким маленьким и будто так близко, что его чувствуешь, как дыхание идущего рядом человека.