Над дорогой, прудом видно, как гривастый, прозрачный зной, струясь причудливо, пытается, но не может оторваться от земли.
По зеленому люцерновому полю неугомонно, весело потрескивая, бегает маленький оранжевый тракторок, и, будто схватив за руку парнишку, таскает за собой серебристую косилку. Задрав длинный хоботок, она бьет тугой зеленой струей прямо в высокий голубой борт самосвала, который на расстоянии недовольно плетется за трактором и косилкой.
Вода в пруду мутновато-зеленая — цветет. Зелень, напоминающая серпантин, сбилась у самого берега.
Засучив штаны выше колен, Пантелеймон Пантелеймонович заводит Орлика в воду. Иноходец, блестя фиолетово-голубыми глазами, начинает пританцовывать, и брызги от него летят во все стороны.
— Оп-па-паа, оп-па-паа, — весело подбадривая Орлика, кричит Ваня с берега.
Мальчик сбрасывает рубашку, штаны и стремглав влетает в пруд. Вода вначале кажется такой холодной, что екает сердце и захватывает дух. Кусочки солнца на воде, в брызгах, на мокрой спине Орлика и в возбужденных глазах Пантелеймона Пантелеймоновича.
На берегу появляются те же девушки с фермы, что подходили к конюшне утром.
— Пантелеймон Пантелеймонович, — кричат они в один голос, — Буренка начала телиться.
— Как это? — удивился тот.
— Она мычит и дуется.
— Рано еще…
— Рано… А она мычит, да жалобно так…
Девчонки готовы расплакаться, и белизну их лиц зной сравнивает с белизной их халатов и косынок.
Пантелеймон Пантелеймонович выводит на берег Орлика, с которого струйками стекает вода, передает Ване поводок уздечки, наказывает отвести иноходца в конюшню, а сам идет за девушками на ферму.
Нет в мире человека, который был бы счастливее Вани. Орлик послушно идет следом, и мальчик слышит его сильное дыхание. Стоит Ване вскочить на спину иноходца, и конь умчит его в дальние края. Мать с отцом не поверят своим глазам, увидев сына. «Ваня, Ванечка! Это ты, сынок наш?» — запричитают они. А Ваня спросит: «Почему вы так долго не приезжаете за мной? Забыли, забыли, совсем меня забыли!..» И мама с папой станут обнимать его, а Орлик встретит своего отца — Красного коня. Они поскачут в дальние степи, где не бывает холодных зим, где в густой и высокой траве может спрятаться даже слон. «Мамочка! Мамочка! — закричит Ваня. — Поедем домой». Они вернутся все трое, выкупят свой дом, моторную лодку и будут жить, как раньше, вместе.
Ваня завел иноходца в конюшню, привязал к кормушке и стал носить траву, которую недавно привезли С поля. Трава была тяжелой и пахучей. Ваня набирал небольшие охапки, чтобы не терять траву в пути. Орлик ел с жадностью и благодарностью.
Ваня вспомнил, что забыл сказать Пантелеймону Пантелеймоновичу о сломанном телевизоре.
Три больших длинных коровника находились неподалеку. Возле одного толпились доярки. Ваня подошел к девушкам, что, приходили за ветфельдшером, и спросил:
— Где Патефон Патефонович?!
— Он очень сильно занят. У нас корова помирает, — ответили печально девушки.
Ваня побрел в деревню. В столовую он пришел рано, и она была закрыта. Мальчик сел на крыльцо.
Крепкий, сухой зной все висел и висел над селом. Дома, деревья, сам Ваня, лежавшая у крыльца столовой собака с высунутым большим языком розового цвета — язык дергался, влажно блестел и напоминал Ване рыб, которых разводят в аквариуме, — изредка пробегающие мимо машины — все, что видят глаза, кажется, изнемогает от зноя.
Мальчику вспомнился дом в городке, где он жил, беседка в саду, увитая зеленью, где было прохладно, где любили вечерами, пить чай с вишневым вареньем и где любил играть Ваня; вспомнилась река, папина лодка, прогулки, на лодке по реке, как любила эти прогулки мама, как она была рада им, как она смеялась и смотрела влажными, счастливыми глазами на папу.
В жаркой светлости дня тоска по родителям была особенно острой. Ваня вяло смотрел перед собой, и ему хотелось плакать.
Дверь столовой открылась, на пороге появилась полная женщина в белом халате, с красным, потным лицом, — бабушкина соседка, повар столовой.
— Ванечка, ты сидишь-то че?.. — запела она. — Пойдем-ка, бабка твоя идет, с весовой звонила.
В столовой пахло борщом и компотом, было душно и очень чисто. На столах, расставленных двумя рядами, вытянулись в линию стаканы с салфетками: бумажные салфетки походили на высокие и толстые белые свечи.
Повариха посадила Ваню за стол, принесла два борща, котлеты с жареной картошкой и два стакана «потного» компота. Борщ был розовый и горячий. Ваня стал потихоньку помешивать его ложкой.
Пришла бабушка.
— Ты чего такой грустный? — сразу спросила она.
— Я не грустный, — ответил Ваня. — Я жаркий.
В столовой теперь было много людей: шоферы, доярки, работники конторы.
Бабушка выведывала у Вани о том, что он делал до обеда. Мальчик отвечал неохотно, он не любил говорить за столом, к этому его приучил отец. Когда Ваня был совсем маленьким и, сидя на коленях у матери, которая кормила его, начинал смеяться или щебетать, отец делал сердитое лицо и говорил:
— Какой нехороший у нас мальчик!
А Ваня хотел быть хорошим, потому что, когда он был нехороший, отец не брал его с собой в лодку.
После обеда бабушка повела Ваню к себе на весовую. Шла заготовка силоса и сена, машины одна за одной катили к большим воротам весовой. Нагруженные ЗИЛы осторожно вползали на большую площадку, бабушка взвешивала их и записывала результат в журнал.
Ване скучно на весовой, бабушка ни на шаг не отпускала от себя: боится, что он попадет под машину.
Потом Ваня отпросился к Пантелеймону Пантелеймоновичу, но его не было в ветпункте. Мальчик зашел в стойло к Орлику, дал ему кусок хлеба, прихваченный еще из столовой. Конь благодарно замахал головой и стал сильнее тянуться к Ване. Но хлеба больше не было.
«Может, и Орлик тоскует о своем отце? — подумал Ваня. — Его мать рядом, а отца нет». Снова мальчик слышит топот копыт, и образ Красного коня встает перед ним. Ване становится жалко Орлика и грустно от того, что он сам одинок, что отец с матерью так долго не приезжают. Ваня прижимается к мягким, словно материнская щека, губам лошади, и слезы неудержимо бегут из его глаз.
Мальчик выходит из конюшни и идет не спеша по дороге к деревне. Солнце печет непокрытую голову, Белая мягкая дорога такая горячая, что кажется, будто она посыпана углями из печи. На деревьях сидят большие, квелые от жары вороны, их много, и они кажутся волшебными черными плодами, которые несъедобны, и потому люди их не срывают.
У кассы клуба толкалось несколько ребят, дожидаясь продажи билетов На детский сеанс. Ване не хотелось идти в кино: нужно долго стоять за билетом в очереди среди незнакомых мальчишек. Друзей у Вани в деревне еще нет.
В большом сельмаге пусто. Две пожилые продавщицы, облокотившись о прилавок, о чем-то не торопясь разговаривают. Лица у них красные, слова тяжелые и вялые.
— Маль-чииик, чего надо? — спросила, заикаясь, одна, когда Ваня подошел к витрине и стал рассматривать красивых, будто живых, кукол, блестящие легковые машины, пластмассовые кораблики и паровозики, тяжелые зеленые танки и ракеты и многое другое, что сильно нравилось Ване, но чего ему уже не покупали, считая его переросшим подобные игрушки.
— Когда у вас будут футбольные мячи? — спросил мальчик.
— Не знаем, не знаем, ответила продавщица и обратилась к подруге: — Чей это хлопец?
— Дочки весовщицы Зиминой, ну той, старшей дочери, которую муж бросил, а она погналась за ним на Север.
— И вовсе он нас не бросил! — хотел крикнуть Ваня. — Бабушка и мама говорили, что папа поехал в командировку.
Сказать Ваня ничего не сказал. Он вышел из сельмага и заторопился домой.
Перед тем как уехать из дому, отец стал подолгу задерживаться на работе, а иногда даже не приходил ночевать. Мама была грустной, с влажными, заплаканными глазами. Когда приходил папа, мама часто с ним ссорилась. Однажды в воскресенье Ваня был с мамой на базаре и в толпе увидел отца с какой-то молодой женщиной. «Папа, папа!» — закричал Ваня. Отец увидел Ваню с матерью, но не подошел к ним, а поспешно затерялся в толпе, точно убежал.
Одному в доме всегда грустно. Ваня походил по пустым комнатам, побывал на дворе, поглядел на кроликов и кур и решил еще раз сходить к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Вечером, как и утром, они выводили Орлика на прогулку.
В ветпункте оказался начальник Пантелеймона Пантелеймоновича — главврач Олег Сидорович. Ростом он был на две головы выше ветфельдшера, очень худой, с длинными волосами и усиками подковой, в белесых, потертых и жестких, будто сшитых из рубероида, с медными застежками джинсах и в майке, на которой нарисована пантера с горящими глазами, с розовым зубастым ртом кошки. Олег Сидорович чем-то недоволен, кривит лицо, вроде только что жевал прелые яблоки, хмуро, раздраженно, точно к нему самому пристают, бросает в Пантелеймона Пантелеймоновича сердитые, как бы жужжащие слова. Ветфельдшер тоже зол и раздражен, клонит по-бараньи голову, будто собирается с подпрыгу ударить ветврача.
— Главное было — спасти рекордистку, и мы спасли ее, — говорит он.
— Но цена, цена!.. — вскидывая руки к потолку, жалит ветврач. — Золотая цена: корова больше не принесет потомства.
— А что было делать? Он же поперек лежал…
— Не знаю, думать нужно…
— Командиров у нас много, а как дойдет до дела…
— У каждого свой участок, и каждый должен…
— Не справляюсь, так…
На Ваню никто не обратил внимания. Мальчик прошел в конюшню, погладил по голове Орлика, полупывающего большущими глазами, и протянул ему два кусочка сахара. Большие мягкие и прохладные губы коня дотронулись до потной ладони Вани, стало щекотно, и мальчик засмеялся. В конюшне душно, темно, от запаха дерет в носу. Ване жалко Орлика. Там, в лугах, солнце, там счастливый мир зелени, цветов, голубой воды, упругого ветра, а здесь…
Ваня понял, что сегодня Пантелеймон Пантелеймонович не будет тренировать иноходца, потому что по-петушиному нахохлившийся ветврач допоздна просидит в ветпункте и не разрешит заниматься посторонними делами.