Какая она нескладненькая, какая она худенькая и носатенькая, ну вылитая синичка!
А вот она с первым мужем, плечом к плечу. У него жесткие, ежиком волосы, нагловатые, холодные глаза навыкате, широкая грудь, тонкие, злые губы. Когда он, пьяный, ее бил, то делал это с каким-то изуверским наслаждением. Короткий боксерский взмах руки — и она проваливается в синюю, влажную пещеру обморока. Когда она открывает глаза, он, нагло ухмыляясь, говорит: «Не перечь мне, дура, когда я в затуманенном самогоном сознании».
И на этой фотографии у нее испуганное, чужое лицо. Нет, не фотографа она тут боится. У дорогого муженька в кармане початая бутылка, и ему не терпится выпить. Это они на базаре в городе — продавали картошку. Дарья упросила мужа зайти и сфотографироваться. Зачем? Так ведь чувствовала она, что недолго выдержит такую жизнь. Думала, что потом-то, когда уж ее не будет, спохватится муженек, посмотрит на фотокарточку и зальется слезами, что не уберег такую жену, что не жалел, не относился к ней как подобает.
Теперь Дарья знает, как глупа была, как чудовищно заблуждалась. А вот она уже на заводе. Она в широком комбинезоне, стоит у токарного станка и смеется. Это ее фотографировали для местной газеты. Фотограф больно сильно упрашивал, чтобы она засмеялась. Не до смеха в ту военную пору было. По четыре нормы давала в смену. И откуда брались силы?
Вот попалась в руки фотография подруги — Ксении Липочкиной, по прозвищу Липчик. Она со всеми девчонками на заводе дружила и еще этим оправдывала свое прозвище.
Где теперь Ксения, в какой бетонной клетке-квартире доживает свой век? Жива ли она? Липчик, милый Липчик, ты уже тогда так часто болела!
Долго смотрела Дарья Семеновна на широкоскулое, плоское, с азиатчинкой лицо подруги — аж сердце стало щемить.
На обороте фотокарточки написано старательным почерком: «Если встретиться нам не придется, если так уж сурова судьба, пусть на память тебе остается неподвижная личность моя. Август 1948 года».
Вот и осталась одна «неподвижная личность» да эти строчки.
А вечерами, надев скромные ситцевые платьица, они бежали с Ксеней на танцы в парк культуры. Заводские подростки с чубами, в белых рубашках старательно дули в медные трубы, и захватывающие душу звуки вальса пропитывали синий воздух вечернего парка. Пахло сиренью, расцветшим жасмином, в кустах целовались и объяснялись в любви, шелестели березки, в зеленой траке стрекотали кузнечики, и всем, даже мигающим в высоком небе звездам, хотелось счастья.
После танцев подружки шли домой, смеялись и с наивной робостью ждали, что их кто-нибудь догонит, возьмет под руку и произнесет шепотом самые простые и самые необходимые в мире слова.
Для подростков они были слишком взрослыми, а их ровесников так мало: их ровесников не пощадила война.
В альбоме было несколько фотографий с пикников в лесу, проводившихся в праздники заводам. Вот Дарья с Липчиком в компании мужчин. В руках у девушек стаканы с вином и бутерброды с колбасой… Подруг принуждают выпить, а они робеют и перед мужчинами и перед фотографом. В углу на корточках плечистый лысоватый мужчина с мускулистыми длинными руками землекопа или плотника. Он в майке с большой цифрой девять на груди, в серых брюках и белых начищенных мелом или зубным порошком матерчатых туфлях, белизна которых все время резала глаза. Это Даниил Скурадин, заводская знаменитость — фрезеровщик и центральный нападающий футбольной команды.
В день, когда сделана эта фотография, Дарья с Липчиком случайно оказались в компании футболистов.
Ах, как вскружило потом голову вино в стакане, который Дарья держит на фотографии, не решаясь выпить! Но вот сейчас она поднесет к губам стакан, морщась, переборов стыдливую робость — столько незнакомых мужчин рядом! — выпьет, футболисты загалдят одобрительно, а Липчик несказанно удивится Дарьиной прыти, и сама, зажмурясь, как перед прыжком с кручи, набрав полную грудь воздуха, последует ее примеру, а потом стыдливо и испуганно будет прятать глаза.
Скурадин поднимается и целует в губы не ее, Дарью, а Липчика, и все орут: горько! Даниил, весело похохатывая, отходит от Липчика и уж больше ни разу не смотрит на нее, а все время поглядывает на Дарью, как бы говоря, что ее он будет целовать иначе, что для нее он приготовил иную милость. И Дарья больше не отойдет от этого лысеющего длиннорукого футболиста. А он будет смеяться и куражиться и будет незаметно подмигивать Дарье, а потом шепнет, чтобы она шла к обрыву, в молодой березнячок.
Было уже прохладно, солнце зашло, и синева вечера подрагивала меж густых, еще тонких молоденьких березок. В березняке было сыро, высокая трава пахла грибной прелью, попискивали комары и где-то далеко в лесу, напуганная шумом гуляющих, кричала кукушка. Не ощущая глинистой прохлады земли, Дарья до боли целовала длиннорукого футболиста.
Больше всего в альбоме было производственных фотографий. Вот Дарья среди своих учениц, лупоглазых визгливых девчонок; вот она в президиуме заводского собрания, сама в строгом темном костюме, и рядом сидящие с ней, такие же, как и она, важнолицые загалстученвые и закостюмленные; вот ей вручают какую-то грамоту: ей пожимает руку директор завода, полный, мешковатый мужчина, он что-то говорит, и рот его на фотографии остался навечно некрасиво открытым.
Эти фотографии почти не будили в ней воспоминаний.
В альбоме не было снимков дочери. Почему Ольга уничтожила их перед смертью, Дарья не знала. Странно, но дочь и вещи свои сожгла. От нее ничего не осталось, и Дарья воспринимала это как плохое знамение.
Призывала Дарья к Грызлову медленно, как медленно и болезненно прирастает чужая ткань. Они все больше и больше задерживались на кухне после завтрака, но обычно молчали и не смотрели друг на друга, точно стыдились.
Как-то Софокл Никодимович изрек за ужином:
— Железная дорога, смею вас уверить, — это кровеносная система страны. В судьбе человека, как в капле воды, отражается судьба страны. Мы все, смею вас уверить, связаны с железной дорогой. Если разом перерезать железные дороги, то земной шар задохнется. Земной шар через неделю превратится в свалку.
Дарья Семеновна подобострастно закивала головой. Почему земной шар задохнется, она не поняла, но живо представила себе остановившиеся по всей земле поезда, разрушенные железнодорожные мосты, горы грузов на вокзалах и толпы людей, кричащих, требующих транспорта. Ей стало жутко, и она призналась в этом Софоклу Никодимовичу.
На следующий день, уже за завтраком, Грызлов, не глядя на Дарью Семеновну, сказал:
— Смею вас просить послушать короткие тезисы мемуаров, которые я намерен начать писать зимой этого года.
Он принес на кухню общую коленкоровую тетрадь, развернул ее на середине и стал глухо, нараспев, как обычно декламируют свои стихи поэты, читать.
— Первый раздел: «Светлая пора юности» — такой заголовок. Тезис: показать светлую пору рождения, зверскую забитость деревни, революционное ее пробуждение, любовь отца к спиртному и тяжелую судьбу матери; показать переезд в город, новое, революционное формирование сознания отца под влиянием профессора философии Кряжева, мое дикое городское детство; показать первые годы учебы в комсомольской ячейке. Раздел второй: «Светлая пора мужания» — таков заголовок. Тезис: показать благотворное влияние первой любви к дочери бывшего купца Калинова, совместный побег с ней в Москву, скитание по большому городу, жизнь в трудколонии, первые годы учебы в железнодорожном училище, раскрыть мечту о воздухоплавании. Раздел третий: «Светлая пора трудовых свершений» — таков заголовок. Тезис: показать начало трудовой деятельности, работу по строительству участков железной дороги на Дальнем Востоке; воссоздать годы войны, годы восстановления после разрухи; показать переезд в Москву и работу в министерстве под руководством талантливого организатора Осипа Витальевича Огрызкова. Заключительный раздел будет называться: «Раздумья и размышления». Тезисы я еще не составил, но в этом разделе я думаю изложить подробно все предложения по коренному улучшению работы железных дорог в настоящее время, а также дать советы руководству по использованию старых кадров.
Софокл Никодимович захлопнул тетрадь, снял очки и стал смотреть в окно, на сосну, которая росла на участке, на ее золотистый в лучах солнца ствол, струной убегавший в небо.
Дарья Семеновна была искренне восхищена широтой замысла, вообще стремлением Грызлова поведать людям о своей тяжелой жизни, поделиться с ними мыслями о пережитом. И когда она, стала сбивчиво, волнуясь, говорить об этом Софоклу Никодимовичу, тот самодовольно крякал и благодарно кивал длинной, тяжелой головой.
Теперь вечерами они подолгу сидели в просторной зале, склонившись над картой Советского Союза. Грызлов водил желтым пальцем по красным нитям железных дорог и рассказывал, где он бывал. А бывай он почти во всех городах, на больших станциях от Москвы до Владивостока. Придерживая палец на кружочке, обозначавшем город или станцию, Грызлов называл дату посещения данного места, количество подвижного состава, наличие депо, состояние железнодорожного полотна, количество работающих на станции, ее категорию. Хотя данные были десятилетней давности, но они впечатляли. А больше всего Дарью Семеновну поражала память Софокла Никодимовича.
— Смею вас заверить, что теперь железнодорожник не тот. Пала дисциплина, пала у людей память, пала ответственность. Раньше, бывало, идешь по улице в форме железнодорожника, а тебе все дорогу дают — уважение выказывают. Войди в любой ресторан, в любой магазин — все везде вне очереди возьмешь. А сколько книг и фильмов было про железнодорожников! Вы думаете, отчего теперь нехватка кадров на железных дорогах? Льготы нынче есть, большие льготы, а людей, смею вас заверить, все равно не хватает. Почему? А тут все очень просто. Нет нынче песен о железнодорожниках. Да, да, обычных душевных песен. В юности-то поешь, поешь, а там, глядишь, форму наденешь, а потом, когда ты в форме, тут уж можно с тебя дисциплину требовать.