У кустов волчица упала. Кровь текла из многочисленных ран, потом пошла горлом. Мутными глазами волчица последний раз посмотрела на долину. Первый луч солнца вырвался из-за горизонта, прошил тучи и осветил кусты, белый снег, озера, набухшие от воды, реку, петляющую по долине. В который раз волчица пожалела, что с ней нет отца погибающих в ее плоти детей.
Важенка, хоркая, дрожа веем телом, с ободранной, кровоточащей шеей и боком ткнулась носом в комочек, лежащий на снегу, и стала самозабвенно лизать его. Тельце было еще теплым и мягким, но уже не подавало признаков жизни. Когда, теленок стал твердым и холодным, оленуха перестала его лизать.
Она долго бегала по лужайке и обреченно хоркала. Запах собственней крови, запах крови волчицы приводил ее в неистовство. Потом она спустилась к реке, пытаясь найти след табуна, пасшегося здесь еще с вечера.
Солнце наполовину поднялось над тундрой, дрогнули и стали рассыпаться тучи, а снег, выпавший ночью, исходил влагой в землю. Над проталинами поднимался легкий, точно над потушенным костром, парок. Распрямились и потянулись к солнцу тугие стебли вечнозеленого рододендрона. Набухшие бутоны его уже готовы вот-вот лопнуть и выпустить первые молочно-желтые цветы. Воздух, нагреваясь, густел от сырости, мир наполнялся великой силой обновления. Проваливаясь в снег, оленуха пробежала водораздел и оказалась в соседней речной долине. Еще с вершины она увидела большое стадо, костер и человека, сидящего около.
Раненая оленуха стала бегать по стаду от важенки к важенке, принюхиваясь и присматриваясь, ошалело, отчаянно хоркая. Крупные слезы текли из ее глаз.
Человек у костра поднялся, почувствовав неладное в стаде, вскинул бинокль и увидел непрошеную гостью. Стадо важенок с крохотными черненькими, точно пропитанными темнотой ночи, телятами стало беспокойно кружиться вокруг истекающей кровью оленухи.
Человек, неловко перебирая ногами, проваливаясь между вытаявшими кочками, сипло, тяжело дыша, побежал к стаду. В тридцати метрах от раненой оленухи он остановился, сдерживая прерывистое, хрипящее дыхание давно курящего человека, вскинул винтовку, взял на прицел оленуху и, нажимая на спуск, заметил, как розово блеснуло солнце на вороненом стволе.
А весна, полная неистовой силы вечного обновления, материнской заботы обо всем сущем, все шла по земле лавиной тепла, солнечного света, несла гомон прилетевших издалека птиц, стон лопающихся почек, посвист проснувшихся тундровых сусликов — евражек.
Кто-то должен страдать
Матвея Безрукова среди ночи разбудил не дождь, к ровному, объемному гулу которого он теперь, лежа в постели, прислушивался, а сон, до того странный и неприятный, что о нем не хотелось даже вспоминать.
Матвей глядел на светлеющее окно, подложив под голову руки. В открытую форточку втягивался свежий, упругий ночной воздух, настоянный на травах, смешанный с предрассветной дождевой моросью.
Летом дожди на Чукотке бывают быстрыми: плеснет со звонким, веселым шумом как из ведра и тотчас стихнет. И заблестит маслянисто трава в тундре, задохнется от восторга в чистой вышине жаворонок, а в лужах, появившихся на редких дорогах, забелеют маленькие облака, запахнет осокой, что растет в сырых лощинах, терпким багульником на взгорках, серебристой метельчатой полынью, что дыбится на каменистых выступах.
«Надо бы заснуть, — тоскливо жмуря глаза, думает Матвей, — а то какой я буду завтра работник?»
Он натянул под самый подбородок ватное одеяло, повернулся к стене, пытаясь забыться, хоть на короткое время отогнать думы о странном сне. А думы все лезли и лезли в голову.
Затих дождь, слышно, как бубнит, падая с крыши, капель. Тук, тук, тук… пииф… бо-бо-бо, дзинь — такая бесхитростная музыка.
«Не к ревизии ли сон-то? — думает Матвей, но тотчас успокаивает себя: — На складе у меня все в порядке, да и проверка совсем недавно была».
Сон и впрямь был необычный. О смерти, Матвей думал редко — не любил. А тут приснилось, будто он… помер. Лежит, значит, в гробу, в черном своем выходном костюме, а подле сидят сослуживцы и ведут такой разговор:
— Не ко времени Матвей помер, — озабоченно вздыхает бухгалтер Слизняк, деятельный, вечно пекущийся обо всех общественник. — Во-первых, это у нас по смете не предусмотрено, а во-вторых, был я на кладбище и выяснилось, что мест сейчас там для захоронения нет. В очереди надо постоять.
— Как это в очереди? — удивился грузчик Еремеев, тихий выпивоха, но добросовестный работяга, так же как и Слизняк, член месткома. — Удумают же там!
— Теперь дефицит земля — вот и весь ответ.
— К руководству обратиться нужно, — посоветовал Еремеев. — Пусть примут соответствующие меры.
— Обращался уж, — обозлился Слизняк: он не любил, когда другие считали, что он, даже в самых малых делах, не использовал все, какие только возможны, варианты для достижения цели.
— Чего тут мудрствовать? Его нужно подвергнуть кремации, — предложил кто-то, а кто именно, Матвей не понял.
— А что это такое? — переспросил Еремеев. — Поминки при этом можно справлять?
— Сжечь, значит. Нынче всех больших людей подвергают кремации, с поминками, естественно.
Матвей хоть и был вроде бы померший, но когда услышал, что его хотят сжечь в печи, то просто-таки обомлел. У него аж сердце захолонуло.
— Я так не хочу! — благим матом закричал Безруков из гроба. — Всех, значит, по могилам распределили, всем, значит, уважение… Я что, хуже других работаю? Ко мне что, уважения нету? Я против сожжения — страшно мне. И потом не по нашему это обычаю — сжигать. Нужно ишшо проверить: такой хапуга, как наш завхоз Дерябов, наверняка не прозевал и в двух могилах теперь лежит — наслаждается. А таких-то дерябовых?
Присутствующие недовольно загомонили: виданное ли дело, чтобы покойник бунтовал?
— Что с тобой делать, мы на собрании решим, — сказал обескураженный Слизняк. — А пока лежи и помалкивай.
— Это сколько лежать-то? Вы ж еще когда собрание-то соберете? И вообще за что такая паскудная ко мне немилость? — почти плача, спросил Матвей.
— Лежи себе и плюй в потолок. Конечно, не так-то легко наших людей собрать, сам знаешь, какая у нас разбросанность трудовых объектов. Надобно посоветоваться с руководством. Оно, вишь, как с энтим кладбищем повернулось. Кого тут винить-то? Мы все, что в наших силах…
Не сон, а глупость какая-то получилась.
Сердце билось учащенно, с перебоями, и в голове стоял неприятный шум: давление поднялось. Матвею было обидно, что ему с могилой не повезло. «Чего они на меня так все рассердились — Слизняк, Еремеев? Чего я им такого плохого сделал?»
И тут Матвей испугался, что о сне он думает теперь как о яви.
Августовские ночи на Чукотке темны и коротки. Вот уже окно подернулось легкой розовостью — занималась заря. Перестала бубнить капель, подул ветер, и слышно, как жалобно гудит металлическая антенна на крыше соседнего деревянного домика.
Вскоре зазвенел будильник, Матвей расстроенный, невыспавшийся, весь какой-то разбитый, не торопясь, стал одеваться.
Из поселковой столовой он пошел прямо на склады, хотя до начала работы было еще больше часа.
На улицах поселка деревянные тротуары, После дождя толстые доски, как казалось Матвею, издавали грибной запах.
Безруков вышагивал широко, прочно, будто долбил сапожищами доски. Благостная чистота утра навевала воспоминания о далеком детстве.
Лет десяти Матвей был неугомонным и шкодливым. Как ни билась мать — не помогало. Однажды стал Матвейка подговаривать дружков — он вечно настраивал деревенских пацанов на проказы — полезть в очередной раз в совхозный сад за смородиной. Ребята мнутся: боятся сторожа с собакой. Уговорил все-таки. Вышли они из леска к саду и остановились у изгороди, заросшей бурьяном, крапивой, полынью. Первым ползти в щель, прорытую под изгородью, никто не хотел: страшно, а ну как в бурьяне сторож сидит. Шептались, шептались, и Матвейка решился — он же подбил всех на эти подвиги. Только прополз он под изгородью по узкому зеленому лазу в бурьяне, как его кто-то хвать за шиворот, портки долой и давай крапивой. Ребята, понятное дело, в лес, врассыпную. Кричит Матвейка, а его все секут и секут, приговаривая: «Не лезь никуда первым! Не подбивай других, не будь дураком-заводилой».
Откуда отчим Матвейки взялся в саду? Видимо, следил за ребятами и со сторожем договорился. Но и этот урок не отбил охоту к проказам.
Скалы находились недалеко от поселка. Длинные широкие постройки, обнесенные проволочной изгородью, белели на пригорке, напоминая птицеферму.
Солнце стояло высоко, но было еще прохладно, свежо. У горизонта, над сопками, что мягко серели за заливом, повисли белые курчавые облака. В гулкой свежести утра далеко слышны шаги, прокуренный кашель, мужские неторопливые голоса.
Матвей принял у сторожа печати на дверях склада, расписался в журнале, присел на скамеечке в затишке. Работать в сыром, пропахшем солидолом и маслами складе в такое солнечное утро не хотелось.
Сторож — дед Вестников присел рядом. Это был худой старичок, в полушубке и ватных штанах, с остреньким маленьким лицом лиса, лукавыми сухими глазами, говорун, но не надоедливый.
— Тебе бы, Кузьмич, давно пора махнуть на материк, к солнцу и теплу. Пенсия хорошая есть, Чего тута мерзнуть? Всех денег все одно не заработаешь, — говорит Матвей.
— Я всю жизнь на Севере, так куда теперь? Мои сверстники, друзья, кто уехал на материк, давно в земле лежат — перемены климата не выдержали. Я до гробовой доски здесь буду. Сам-то давно на Чукотке?
— Пятнадцать лет, — устало, точно пугаясь срока, прожитого на Крайнем Севере, ответил Матвей.
— Тогда бронируй место вон там, — дед махнул рукой в сторону поселкового кладбища, которого не видно за складом. — Север из таких, как мы, даже смерть не вытравит. Здесь привольно, здесь нет материковской суеты. Здесь жизнь большую цену имеет.
Вестников боялся смерти, и с каждым годом ему хотелось пожить еще чуть больше. «Если б в молодости меньше здоровьем кутил, так и пожил бы лет до девяноста, а так-то…»