Я смотрел в потолок и страстно размышлял, как бы это мне сделать всех людей счастливыми. Много ли надо для счастья? Кому как. Мне хватило бы и того, чтобы отец не пил. У него три года назад был инфаркт, как раз когда я был в армии, он еле ходил тогда, но как только оправился, началось… Бросил курить, зато пить начал, как сумасшедший. И я даже, кажется, понимаю почему. Вроде бы перестал он быть главой семьи, ослабел, разжирел, сидя на пенсии… Потом вернулся на завод, стал зарабатывать, но от водки это не спасло. Как только я ни пытался его переубедить, я же себя считал большим интеллектуалом… Пробовал говорить с ним, когда он бывал трезв. Но трезвый-то он вполне нормальный, веселый и добрый, мой отец, который раньше был самым большим и сильным человеком на свете. Он не верил, когда я рассказывал ему про его пьяные выходки, да и кто же, в самом деле, мог поверить такому? Что он, алкоголик?
Тогда я принялся стыдить его каждый раз, как он тянулся к бутылке. Он не мог выпить ни глотка без моей проповеди. Но, кажется, эти проповеди были ему вместо закуски, потому что он слушал и пил с еще большим удовольствием.
Тогда я стал отнимать и прятать водку. Тащил его деньги из карманов, понимая, что проигрываю по всем статьям. Обидно было знать такое, а еще то, что мы могли бы заново обставить квартиру на деньги, которые он пропил.
Но поскольку ничего не помогло, я потерял сегодня всякое терпение. Мать с каждым днем выглядела хуже и хуже. Я сходил с ума от жалости и ненависти.
Утром была суббота. Я еще в полусне услышал, как мать плачет на кухне. Пошел туда посмотреть.
Он сидел на табуретке возле плиты, в одних трусах, весь в синяках и ссадинах. Дрожал коленями, кашлял и сплевывал мокроту в газетный кулек. Оба глаза его заплыли огромными черными фонарями. Точно как я и рассчитывал. Посмотрим теперь, что ты скажешь на заводе своим друзьям. Сын избил! Небось, придумает выгодную для себя историю, как возвращался домой с бутылкой, и подошли трое — закурить. А он ведь не курит теперь. Ну и вот результат. Правда, он одному тоже врезал, да ведь против троих не попрешь…
А я потом пущу слух, как было дело. Шепну уборщице, тете Гале — и завтра весь завод будет над ним потешаться. Проходу не дадут. Может, хоть это проймет его… Да вряд ли.
Он поднял на меня взгляд. Я думал, испепелит.
— Ну что, изуродовал отца? Доволен?
Фигу.
Мне показалось даже, что он именно этого и хотел.
Ему нравилась роль страдальца. Всегда нравилась. Он обожал делать все наперекор, чтобы в воздухе висела ругань. Казалось, он ею питается. Питается чужим раздражением. Невосстанавливающимися нервными клетками.
Я подошел, взял его за подбородок, повернул влево-вправо.
— Чистая работа.
— А ты еще вот тут посмотри, — глумливо протянул он, поворачиваясь другим боком. Весь бок его был синий. Я внутренне содрогнулся. Переборщил. Но он сам виноват, оправдываться не собираюсь.
— Мать, ну налей, — канючил он прерванную моим появлением арию. — Ведь помру.
— Помирай, — устало сказала мать. — Нам лучше.
— А на что жить-то будешь, дура? Сдохнете ведь без меня с голоду.
Это, я знал, он опять хочет вывести меня из равновесия. Как будто вчерашнего ему показалось мало. К счастью, я уже эту тактику изучил. Если начну объяснять, что я зарабатываю не меньше, он будет только смеяться и говорить «Нет!» со своей излюбленной мерзкой усмешкой. И доказать ему ничего нельзя, потому что он и так все знает, но не это ему нужно.
А нужен ему мой скальп.
Я попил воды из кувшина и пошел досыпать. Наверное, теперь он забуянит нескоро.
Встал я уже около одиннадцати. Мать уехала к бабушке. Отец лежал на диване, стараясь как можно меньше шевелиться, и не разговаривал. Ребра — не шутка. Уж не сломал ли?
Я позвонил по телефону. Долго не отвечали, потом трубку кто-то снял, и хриплый, неузнаваемый со сна голос сказал:
— Да?
— Все спишь? — спросил я в ответ. — Ну здравствуй.
— Привет, — откашлявшись, сказала мне моя девушка. Вот теперь голос ее стал нежен и приобрел глубокие грудные интонации. — Все сплю. Суббота ведь.
— Я знаю, потому и звоню. Какие у нас планы на сегодня?
— Можно пойти погулять, — задумчиво сказала она.
— Снова шататься по улицам? Холодно же.
— А что ты предлагаешь?
— Предаться страсти у кого-нибудь из нас дома. Сразу говорю — у меня все занято. А у тебя как?
— Сейчас узнаю… Нету никого. Записка вот только и осталась. Читать?
— Читай.
«Мы уехали в деревню. Вернемся в воскресенье вечером. Суп в холодильнике. Деньги в серванте. Не скучай. Мама, папа.» Брошенная я осталась, одинокая… И уже скучаю.
— До чего ж заботливые у тебя родители. Денег оставили, суп сварили… Гуляй — не хочу.
— Ну а у тебя как?
— Мать уехала, отец лежит болеет. Так что я иду к тебе.
— Ладно, только я еще сплю…
— Ну, поспим вместе.
— У тебя все мысли только об одном…
На мой звонок долго никто не отвечал, потом в глубине квартиры послышалось смутное шевеление, какое-то движение, протопали босые пятки, и вот ее голос с любопытством:
— Кто?
— Я.
Коротко звякнула цепочка, щелкнула пружина замка. Ручка опускается, и дверь наконец открыта. Я вытягиваю жадные руки, готовясь облапить, заключить, поглотить собой эту кажущуюся такой эфемерной женщину в прозрачной ночной рубашке. Мою-то длинноволосую бабочку. Радость мою несказанную… Она ускользает из рук — я с холода, я весь пропитан морозным воздухом, в моих глазах — снежный блеск, и так же ярко блестят зубы в почти уже хищной улыбке. Я срываю куртку, шапку, ботинки. Я бегу в ванную и отогреваю руки под горячей водой, плещу в лицо, пусть и лицо будет теплым… затем осторожно, неслышно прохожу к дверям ее спальни… она лежит под одеялом на правом боку, поджав ноги, озябшие на голом полу. Мгновение помедлив на пороге, я переступаю черту. Сажусь на край кровати, подтыкаю сбившееся одеяло. Один ее глаз тонет в подушке, другой странно и таинственно светится. Я снимаю свитер. Потом рубашку… Она затаилась. Я снимаю носки, и она шумно вздыхает под одеялом, как будто носки — кульминация действа. Медленно расстегиваю ремень. А дальше терять мне почти нечего, и я иду ва-банк: резко поднимаю одеяло и закатываюсь туда, в уютное, родное тепло… Визг, гогот и борьба, в которой оба мы окажемся победителями — но это чуть позже, а пока я ее еще не нацеловал, не надышался ею, не огладил каждый миллиметр тела губами… Совлекая с нее рубашку, мимолетно думаю, что надо подарить ей такую же комбинацию, только посмелее, я от красивого белого белья просто…
— Ты сегодня какой-то взвинченный, — говорила она мне потом. — Успокойся. Я здесь. Вот, дотронься. Здесь. А теперь вот здесь. А теперь тут…
И еще потом, через какое-то время, она всерьез спрашивала, уж не случилось ли у меня чего дома. А что я ей мог сказать? В общем, ничего не случилось, все по-прежнему… По-прежнему хоть в петлю лезь. И вместо ответа я изощрялся в таких нежностях, каких сам от себя не ожидал. Хотелось навсегда присвоить ее, украсть, похитить у всех возможных конкурентов, хотелось сделать ее маленькой, такой, чтобы можно было носить в кармане и всегда брать с собой… Я знал: она — мое спасение. Предложил с тайным страхом:
— Выходи за меня.
Почувствовал вдруг некоторую ее отчужденность, словно бы занял в этой постели место другого человека. Ну конечно, разве так делается… Ни тебе цветов, ни на колено встать. Она раздумывала, отвернувшись к стене. Или не раздумывала, а просто заснула, пока я собирался с духом сделать предложение. Молчала долго. Спросила наконец:
— А где мы будем жить?
Я этого еще не знал, это был вопрос для меня третьестепенный, ну какая разница где — лишь бы вместе…
Однако она была права. И теперь настала моя очередь подумать, помолчать.
К себе домой звать я ее не хотел, там отец, и едва лишь я представил, как масляно и плотоядно зажгутся его глазки, мне вновь захотелось его уничтожить. Нет, пока он там… нам там делать нечего.
Еще можно снять квартиру. Вернее, комнату, квартиру я не потяну, а она студентка, откуда деньги…
— Снимем комнату, — сказал я решительно. — Все снимают, и ничего, живут…
— Не хочу, — сказала она. — Соседи, грязь, пьянь… Не хочу. И это же во сколько обойдется. Ты мне потом и шоколадку купить не сможешь. Давай что-нибудь другое.
Другое… Есть еще вариант. Я прописан в квартире моего деда и бабки. Хорошая однокомнатная квартира. Идеальное гнездышко для молодой пары. К сожалению, занято стариками, в которых едва теплится жизнь. Вариант простой — переселить их к нам домой, к отцу и матери. Маме не нужно будет далеко ездить, чтобы стирать дедовы пеленки. Она согласится. Зато отец, который ненавидит бабку… да и нет ему резона помогать мне после вчерашней истории. Впрочем, с бабкой он бы еще как-то примирился, но дед…
Господи, я всегда был равнодушен к шахматам, почему же теперь мне приходится решать эти головоломные этюды? Я не гроссмейстер, вести тонкую игру не умею. Чует мое сердце — не обойдется тут без жертв.
— Есть кое-какие мысли, — сказал я небрежно, и легко поцеловал ее. — Но ты согласна?
— Да.
Я сразу же решил проехать к бабке, посмотреть, как они там. Да и матери нужно было помочь вымыть деда. Ехал в трамвае, трясясь, и вспоминал, подробно восстанавливал в памяти события последних двух часов. Наверное, я улыбался, наверное, в лице моем было что-то такое откровенно-счастливое, что даже хмурый мужик, всю дорогу бормотавший в пространство неразборчивые бессмысленные слова, увидел мое счастье и завистливо умолк.
Кто-то уселся рядом, просто тяжко плюхнулся. Сиденье дрогнуло и прогнулось. Я скосил глаза и увидел, что это Тяпкин. Он меня пока не узнал, не удосужился посмотреть в мою сторону. Однако это должно было вот-вот произойти. Жаль. Лучше бы я пешком пошел…
— О, старик!
Ну все. Заметил.
— Ты чего такой небритый? — строго спросил я, пытаясь сразу перейти в наступление.