А Вера крепко спала, умаявшись днем, и не слышала ничего до тех пор, пока воры не стукнули сильно лопатой о ведро. От этого звука Вера проснулась и только тогда поняла, что происходит. Картошку у нее выкапывают! Люди, помогите!.. Да нет, что люди. Надо самой действовать.
Она вскочила с дивана и взяла вилы, стоявшие на всякий вот такой случай рядышком. Минутку подождала, пока глаза привыкнут к темноте, а потом решительно вышла на крыльцо.
Туман, почти ничего не видно. Несколько метров перед крыльцом, освещенным слабой лампочкой, и все.
Воры притихли в первую минуту.
— Кто это там балует? — громко спросила Вера, щурясь во тьму. Ага, разглядела два силуэта на картофельных грядках. Больше вроде никого нет.
— Иди, бабка, в дом да запрись на замок, — посоветовали ей с картошки. — Как бы не обидеть тебя ненароком.
Вера выключила свет и громко хлопнула дверью, давая понять, что все сделает, как ей сказано. Робкая старушка, дрожа, укрылась в хлипких стенах. А сама покрепче ухватила вилы и, выставив их вперед, медленно пошла по грядкам вокруг дома. Решила обойти врага с тыла. Пару раз чуть не упала, но каким-то чудом удержалась на ногах — шуметь сейчас было нельзя.
Мужик стоял с лопатой над чужим картофельным боровком и ждал, пока его баба собирала клубни. Вроде все спокойно.
— Спряталась бабулька.
— Ага. И что эти городские так за свою картошку трясутся? В магазине же все можно купить. А у нас в колхозе ни денег, ничего… Жлобы! — сказала женщина.
Мужик собрался внаглую закурить, чиркнул спичкой… Увидев его кривой нос, мгновенно узнав, Вера пулей метнулась вперед. Мужик сейчас ничего не видит, ослеп от огня, а ей-то самой лучше момент и не придумать — воры как на ладони. Она с размаху выбросила вилы вперед, целясь мужику в ляжку.
Нечего здесь курить, это моя земля!
Гнутые стальные зубья легко вошли в мягкое.
Понесся над дачами, участками и ближайшим леском лютый вой, мужик крутанулся на месте, вырвав вилы из ее рук, и взмахнул лопатой наугад. Вера почувствовала, как в голову ей ударила молния, чиркнула по лбу и правой щеке. Она упала на колени в мягкую землю, оперлась руками, а потом легла. Было больно и радостно — она слышала топот убегающих воров, и один из них сильно хромал.
Победа! Самая настоящая победа! И то ли показалось ей, то ли правда — над полями вдруг понесся колокольный звон. Частый-частый набат, такой желанный сейчас и необходимый. Откуда здесь колокол, удивилась Вера, до ближайшей церкви километров десять, да и ночь… Это же в рельс бьют, догадалась она. Люди здесь. Люди. Она не одна.
Поднялась с земли, отряхнулась, сходила в дом за керосином и спичками. Ничего, сама-то жива, по крайней мере, хватит сил добраться до дома кривоносого. Голова, щека саднит ужасно. Слава богу, только чуть задел… Прячась в потемках, Вера задами пробралась к вражескому логову, плеснула из бутылки и чиркнула спичкой. Пламя живо взметнулось вверх по деревянной стене.
А в садах уже набирала силу тревога.
Воин
Зима встала не сразу. Прежде чем окончательно взять поводья, она несколько раз напускалась на город заполошными метелями, заносила дома и улицы жестким сухим снегом, вымораживала лужи, и казалось: все, наступила. Город стоял хмуро на своих холмах, готовясь к многомесячной осаде, истощающей силы и терпение его жителей. Биться с превосходящими силами зимы многим из них уже и сейчас, наверное, не хотелось: ведь она все равно возьмет свое, удержать город не удастся…
Но снег сходил бодро, ни о чем не жалея — так же, как и налетал. Сегодня мороз, а завтра оттепель, слякоть и вечерняя тоскливая мгла, когда фонари горят тускло, а жиденькому небесному свету не от чего отражаться на земле. Голые деревья, холодные городские башни, догнивающий на улицах снег… В такие вечера люди подбрасывают в очаг пару лишних поленьев, жарят мясо, зевают, глядя за окно, и говорят: скорей бы уж настоящий мороз, надоела эта слизь.
За бабу он вступился! Один против троих, глядите-ка на него!.. Ну и сам дурак. Что они, парни эти, сделали той бабе? Ну постращали немного, ну кошелек отобрали, шапку там, сумку с телефоном… И все! Заработала бы она денег, купила себе новую сумку… А ты лежи вот тут теперь, подыхай, как собака…
Пушков вспомнил, как однажды в детстве он увидел у них во дворе собачонку, напоровшуюся животом на старую арматурину. Железяка эта много лет торчала бесполезно и безвредно из земли возле фонарного столба, на ней качались дети — встав на нее ногами, пружинили и прыгали вперед. Никому и в голову не приходило, что штука-то — опасная. И вот, ни с того ни с сего, небольшая псинка… как уж она сумела найти эту железяку? Тоненько, бессильно скулила собака под окнами длинной, с китайскую стену, пятиэтажки, безнадежно взывала к людям о помощи. Но никто не вышел. Наверно, по крику этому ясно было всем, что не жилица больше псина на белом свете, боялись люди заглянуть хоть на миг ей в глаза. Ведь собачьи глаза так горько умеют глянуть, что любое сердце обварит кипятком.
Приберегали люди свои сердца. Экономили жалость для чего-то другого.
Толстый маленький Пушков, глотая слезы, сказал матери:
— Мам, я выйду, помогу ей. Намажем зеленкой, забинтуем…
— Еще чего! — резко отбила мать. — Грязищу в доме разводить! А убирать кто будет? Я вам что — домработница?
И перекинула отцу:
— Вышел бы, пристукнул хоть. И правда, жалко.
— И так сдохнет, — сказал отец, не отрываясь от футбола.
— Ну, ма-ам…
— Замолкни, сказала! — мать сжала свои и без того тонкие губы, а это значило: лучше и впрямь помолчать, пока ремня не схлопотал. — Ишь, страдалец народный. Знаешь, сколько от собаки микробов?
Псина мучилась еще часа два, потом взвыла последний раз… Утром, собираясь в школу, Пушков выглянул в окно и не увидел ее возле фонарного столба.
Немного подумав, он отыскал под кроватью свой старый железный совок, с помощью которого когда-то возводил в песочнице огромные замки с башнями и галереями. Пихнул его в карман.
Вышел из подъезда и, опасливо поглядывая вверх, на окна своей квартиры, подошел к мусорным бакам. В ближайшем из них, прямо сверху, на куче картофельных очистков, лежал большой рогожный куль, откуда торчали собачьи лапы, словно перемазанные застывшей черной краской. Пушков, кряхтя, вытащил куль и, сгибаясь набок от тяжести, побежал.
Собаку он закопал в ближних посадках. На первый урок опоздал, схлопотал замечание в дневник. Вечером мать отходила его ремнем. Била без всякой жалости, куда придется.
— Мне не нужен сын-прогульщик! Сын-хулиган! Сын-пьяница!
Отец сидел за кухонным столом и, пристроив маленькое зеркальце к заварному чайнику, аккуратными маникюрными ножничками подравнивал свои усы. Глаза его были напряженно вывернуты, верхняя губа чуть приподнята. Отвлекшись на секунду от своего занятия, он посмотрел на жену укоризненно — но не прямо, а через зеркальце. В ответ она метнула ему такую лютую шаровую молнию гнева, что если бы взгляд пришелся точно глаза в глаза, зрачки отца были бы неминуемо расплавлены. Но зеркало спасло, даже не треснуло. Отец отложил ножницы и стал тщательно причесываться.
Пушков молчал. С тех пор он всегда молчал, когда мать его била.
Через год отец ушел от них к другой женщине.
После окончания школы Пушков хотел поступать в институт, на архитектурное отделение, но тут мать заболела, слегла. Нужно было ухаживать за ней, и он пошел работать.
Сквозь съехавшие очки Пушков смотрел на заточку, торчащую в середине его живота. Обыкновенный, ребристый железный прут. Кто бы мог подумать, что найдется идиот, который не пожалеет времени и сил подготовить его (наверно, долго обтачивал, от усердия высунув язык), а потом, не испытывая ни жалости, ни сомнений, возьмет да и сунет в живот человеку… Видно, давно уж он, отморозок безбашенный, хотел так сделать, да случая подходящего все не было, и тут вдруг опа — Пушков! За бабу вступился, жизнь свою на кон поставил. Ну — на тебе тогда, получай…
— Эй, тетка, стой!
Женщина, сгорбившись еще больше, ускорила шаг. Место темное, безлюдное… но нет, оказалось, люди тут есть. Сидели добрые люди и поджидали именно ее — одинокую, слабую, боящуюся даже голову поднять, им в глаза посмотреть…
— Стой, тетка!
Да не такая уж и тетка. Пушков ее еще в автобусе приметил: вполне молодая и очень даже симпатичная бабеночка, стройненькая такая… Может, чуточку худоватая даже, кто-то назвал бы ее и костлявой; зато вот коса из-под шапки — толстая, русая… Пушкову такие нравились. И она, между прочим, его тоже выцепила взглядом в толпе, отметила особым прищуром ресниц… Пушков аж вспотел: неужели?..
Короткая юбка, темные чулки…
Вышли они вместе, и дальше им было в одну сторону. Сразу заговорить он не решился, потопал следом, держа в поле зрения ее красивую белую куртку и белые сапожки и надеясь только на счастливый случай. Например, она уронит сумочку, а он, мгновенно оказавшись рядом, подаст, предупредительно улыбнувшись. И тут она обратит внимание, какие умные у него глаза, какая приятная улыбка… «Как вас зовут?» — «Максим. А вас?» Дальше фантазировать он слегка затруднялся — пока еще не знал, как ему хочется, чтоб ее звали.
Или выйдут из темноты обкуренные отморозки, а он…
Так и шел за ней, воображая себя ее тайным провожатым, рыцарем в ночи.
И тут отморозки. Как по заказу.
«Из двух возможных путей выбирай тот, что ведет к смерти», — рекомендует кодекс самурая. Пушков эту рекомендацию помнил хорошо, японская книжка всегда лежала в его ранце.
Но теперь, умирая, он чувствовал, что выбирать ему совсем не надо — все и так происходит как бы само собой, без участия его воли: ведь железный прут, торчащий из середины живота, нарушил деятельность внутренних органов его тела. Каких именно органов, Пушков не знал — он раньше ими совсем не интересовался, только жил с их помощью. А вот теперь с их помощью умирал. Впрочем, что уж тут особо сложного, подумал он: один орган отказывается работать, это вызывает паралич другого… и дальше, по цепочке. Внутри его живота, вокруг торчащего железного прута уже запустилась сложная реакция отключения тела от жизни. Пушков пытался объяснить себе, как же это так случилось, что вот он умирает, но понять из этих объяснений ничего было нельзя. Да и нужно ли что-то объяснять? Он свое сделал. Теперь его дело было — ждать, когда все кончится, и знать, что все кончится очень скоро. Тело не спрашивало у него разрешения на смерть.