О, подумалось мне, тут что-то неладно. Неспроста все так…
— Та ваша статья была необъективна Знаете, это мне даже странно: вчерашний школьник приходит работать в газету, ему выдают удостоверение, и вот он уже журналист! Четвертая власть! И уже имеет право что-то расследовать!
— Я далеко не вчерашний школьник. Вы обо мне ничего не знаете.
— Это я к примеру… Его должны пропускать туда, куда других не пустят, не имеют права мешать и вообще… А потом он тиснет в газетке свои дилетантские, на голых ощущениях, без фактов построенные выводы — и вот уже все, расколол дело. Плевать, что потом суд от этих измышлений камня на камне не оставит. Он уже звезда и борец с произволом. Вам не кажется, что это противоречит здравому смыслу? Вот я-то, например, много лет учился профессии, прежде чем вызвал вас к себе…
— Не сомневаюсь… Так зачем вызвали? Казнить или миловать? Будете мстить мне за ту статью, что ли?
Мы сидели со Стасом на берегу — и минут через двадцать у меня в голове зашумело. Сделалось радостно, весь мир, прогретый ласковым, почти летним солнцем, как-то подобрел, выправился, стал приветливым. Музыка из громкоговорителей, доносившаяся от речного порта, вызывала во мне счастливые детские воспоминания — каникулы, пионерский лагерь, верные друзья…
Тянуло говорить, и мы говорили. В этом разговоре мелькали громкие имена, проводились смелые параллели… Я вообще под водочку словоохотлив, а так-то от меня и здрасьте не дождешься.
— Чехов ездил на Сахалин, выполняя свой какой-то мифический долг перед обществом, будто был виноват в чем; никто его об этом не просил. Но он ездил, тратил здоровье, силы, бесценное при его-то туберкулезе время, а потом еще писал книгу, — горячо говорил я. — По письмам видно, что писал ее нехотя, медленно, трудно. Получилась единственная действительно скучная его вещь… Стоило ли оно того? Неужто мало было тем под боком — только на улицу выйди… Что он там нашел? Набрался путевых впечатлений, насмотрелся на природу — это понятно — наслушался каторжанских историй. Переписал местное население… Почерпнул, следовательно, материал для дальнейших рассказов. Так?
— Так, — сказал Стас, туманно глядя в волжские дали.
Истинная цель каждого путешествия — это, конечно, возвращение домой, к своему родному самовару. Дома плохо ли? Разучил колядки да пошел на блядки… После путешествия только и понимаешь, что такое есть родной дом и где он у тебя. В этом, и только в этом смысле путешествия полезны.
А что заставляет человека, в нашем случае литератора, пускаться в дальний путь? — хитро прищурившись, вопрошал я, чувствуя себя от водки каким-нибудь красноречивым адвокатом, который защищает в суде мелкого вора-карманника. — Да чувство вины! Литератор ссылает себя на окраины Ойкумены, подальше от близких людей, чтобы их трагедии не стали мясом для его творчества. Это же так стыдно — использовать своих… как обмануть… Пусть уж лучше это будут чужие и далекие. Вот и едут люди «за материалом» — с хищно разинутой зубастой пастью, ищут зазевавшихся наивных простаков. А потому что работа такая волчья. Кого ни возьми. Вот хоть любых советских литераторов: постоянно разъезжали они по творческим командировкам — то на БАМ, то в Среднюю Азию, то в горы. Кажется, это наглядные примеры для подражания: вот так надо делать, молодой человек. Изучать жизнь во всем ее многообразии. Не сидеть на месте, не киснуть…
— Ну да, — подтвердил Стас; морщась, он занюхивал хлебом очередные сто граммов. Пластмассовый стаканчик, только что опустошенный, танцевал на газете, подбадриваемый легким волжским ветерком.
— Так почему же меня-то никуда не тянет, почему не чувствую я никакого долга перед обществом, и рыбу эту вонючую грузить не желаю, и с ружьем по лесам шляться не хочу, и в горах воевать? А?
— Почему? — автоматически повел бровью Стас.
— Вот-вот… Кажется, что человеку, сидящему на одном месте, видящему почти одно и то же много лет, в сущности, и рассказать-то не о чем, да? Но и самая обыкновенная, ничем не выдающаяся жизнь рожает бесконечное множество сюжетов и тем… Вот в чем дело: ты — то есть я, все мы всегда находимся в самом центре мира, не нужно никуда ездить. Где ты, там и центр мира! И тех знаний, которые у тебя есть, всегда достаточно для жизни, ведь ты живешь! Сядь около своего самовара, гляди в окно. Все, больше ничего не нужно. Все, что нужно, придет само.
— Это верно, — сказал Стас, растягивая слова. — Спасибо тебе за интересную лекцию… Ладно, сейчас пойдем на Которосль, к водолазам.
Я встряхнулся и с удивлением обнаружил, что бутылка почти опустела, а он-то хорошо следил за ситуацией.
— Там у моего знакомого сегодня день рождения. Ты когда-нибудь погружался с аквалангом?
Я помотал головой.
— Значит, сегодня погрузишься, — обещал Стас.
А я был вовсе даже не против. И пока мы шли к водолазам, еще продолжал разглагольствовать, пользуясь терпением друга.
Я чего-то раздухарился. Повело. Прошлое настигло меня во всем своем великолепии. У прошлого есть такое свойство: настигать.
Стас поступал правильно, он не перебивал меня, а только кивал головой да бурчал что-то одобрительно — ждал, когда мой взогретый монолог сам собою иссякнет.
— Да, а в первый день, когда я в полк из учебки приехал и меня определили в ремроту, случился пожар. Тогда был очень сильный ливень и гроза, молния ударила в крышу свинарника. Мы, ремонтники, по боевому расписанию еще и пожарными числились в полку. И вот по тревоге летим на машине к свинарнику, и у меня такое дикое чувство, что мир сошел с ума: я здесь ничего и никого не знаю, но лечу под дождем и молниями, еле держась за скобу, куда-то в неизвестность… Ладно, приехали. Свинари всех хрюшек во двор выгнать успели, и они там, осатанелые, носятся, страшась и грома, и огня, а вокруг все в дыму, и мы бегаем между взбесившихся свиней, разворачивая шланг, и лезем на стены крышу разбирать… Ад и ад, преисподняя!.. Мне тогда нужно было показать себя, поэтому я лез в самое пекло, и огонь словно отступал, ничего меня не брало, да и вообще ребята все работали отлично, так что мы уже через час все закончили, и дождь помог…
— Пришли! — объявил Стас. В его голосе слышалось облегчение.
— Вы знакомы с гражданкой Мещеряковой Виолеттой Ивановной? — резко спросил следователь.
Я попробовал вспомнить… нет, что-то ничего в памяти не всплывает.
— Да вроде бы нет.
— Проживающей по адресу: Декабристов, дом двести семьдесят.
— Декабристов… Это где, на Перекопе? В Чертовой Лапе? Нет, там у меня сейчас никого. Раньше был один паренек да он в Брагино переехал, а вас ведь какая-то старушка интересует…
— Никакая не старушка! Это молодая женщина. Мещерякова Виолетта, — со значением повторил следователь. Он явно ждал, что я вот сейчас воскликну: «Ах да, Виолетта, ну как же!»
— Мещерякова… нет, точно нет. Виолетта… постойте… Виола! Черт, я сразу и не сообразил. Виола! Я ее фамилии-то не знаю, просто Виола… Но она мне никто — ни подруга, ни любовница. Я ее просто однажды домой подвез. Теперь вспомнил, точно, где-то на Декабристов. Я ее с тех пор больше не видел. Она что-то натворила?
Следователь глянул на меня как на злоумышленника, который умело притворяется сумасшедшим.
У водолазов, на дебаркадере, оказалось весело. Нам обрадовались, хотя и так были уже веселы, сразу нырнули в воду (водолазы ведь!) искать утопленный еще вчера пузырек, «энзэ». Нашли довольно быстро, уселись. Пузырек был холодный, водка пилась легко и радостно. Отличная это компания: спасатели и писатели! Немного погодя мне выпало бежать за пивом. Я бежал и тупо думал почему-то: «Я гонец. Я гонец! Ну и что?..»
У стен монастыря готовились к завтрашнему открытию новой часовни в честь очередной годовщины выхода из Ярославля народного ополчения, кое разбило в прах польско-шведских интервентов и освободило Москву и так далее. Там маршировали солдаты, надрывались матюгальники, что-то старательно исполняла несчастная измученная самодеятельность в псевдонародных костюмах, и стояли блестящие черные лимузины. А я бежал мимо них с трехлитровым баллоном пива назад, к спасателям. Мне было хорошо, я был доволен, щурился от яркого солнца…
Спасский монастырь в центре города — словно костыль, по шляпку вбитый в землю, некогда щедро политую кровью первой жертвы — медведицы, зарубленной Ярославом Мудрым. Земля превратилась за века в скальную породу. Храмы отсюда никаким инопланетянам не вытащить — точка силы, центр притяжения — и вокруг этих стен крутимся и крутимся мы в бесконечной суете, у каждого какие-то свои дела… Плывем по житейскому морю, как Одиссей по Эгейскому в поисках Итаки. По сторонам всякие чудеса и ужасы, сциллы, харибды, сирены и одноглазые киклопы. Следом за нами, не отставая ни на шаг — прошлое, страшный зверь с огромной пастью, хуже всех сцилл и харибд. Вон его спинной плавник. Так и норовит настигнуть и сожрать. Попробуй только притормози! А впереди нежно дымится алая пасть будущего…
Дрянное разливное пиво пошло на удивление хорошо.
Потом Стас и его знакомый, Гоша, у которого и был день рождения, отправились в спортзал и стали там мерить, у кого больше бицепс, трицепс и пекторалис, нагружая себя железом. Мне все это было неинтересно, я вышел на палубу и сел на прогретый солнцем стальной люк. Огляделся.
Берега неширокой реки здесь поросли редким лесом, это место в центре города, но на город мало похоже. Словно кто-то отъехал километров за пятьдесят от цивилизации, вырезал там три квадратных километра живой природы, а потом перенес и вживил эту трепещущую зеленую заплату в изъеденное, больное, провонявшее чрево города. И операция прошла успешно.
Я сидел на теплом железе, смотрел на колышущиеся вокруг корабельные сосны. Солнце грело спину, ветер с реки дул в лицо. Мелкая волна плескала равнодушно. Это был момент вечности.
Из кубрика раздавались веселые возгласы. Ребята в спортзале упрямо гремели железом.
Мне стало хорошо и спокойно, как-то сонно, я уже готов был остаться здесь навсегда. Этот день, начавшийся неважно, вдруг подарил мне пару минут чистой, незамутненной радости, и ни с того ни с сего я