После всего этого мне стало плохо. К тому же я изрядно намешал водки с пивом и еще каким-то апельсиновым коктейлем. Я уже чувствовал, как на мозг ложится мегатонная плюшевая лапа. Еле выбрался на палубу, шатаясь добрался до борта, перегнулся через леер и обильно изверг из себя все выпитое и то немногое, что было съедено с утра.
— Да обычная пьянка была! День рождения, море водки. Но вот теперь я, кажется начинаю понимать, к чему вы ведете.
— Да? — заинтересовался следователь. — Очень хорошо. Продолжайте.
— А что такого? Напились, а потом… да вы сами, наверное, все знаете. Меня что, в чем-то обвиняют?
— А вы-то как сами думаете?
— Ничего я не думаю, — сказал я устало. Все это начинало мне надоедать. — Может, вы хотите, чтобы я сам придумал себе какую-то вину? Сейчас не тридцатые годы, милейший!
— Не думает он! А думать надо всегда! Постоянно! — выкрикнул следователь. Он стал ходить по кабинету, заложив руки за спину, и только теперь я увидел, какого он маленького роста, какие кривые у него ноги, какая рассыпчатая перхоть на плечах… Пиджак у него был коричневого цвета, потертый, Я вдруг подумал: если кто-то дружески хлопнет следователя по спине, поднимется легкое облачко пыли.
— Вы, Волков, не думали, когда пили с незнакомыми людьми! И в результате! Что?
Он внезапно склонился ко мне и снова уперся узкими черными маслинами в мою переносицу. Я почувствовал кислый запах его прокуренных усов.
— Что?! — спросил он требовательно.
— Что? — спросил я.
— Ничего не хотите мне сказать? Тогда я сам сейчас скажу, и вы потеряете возможность добровольно и чистосердечно во всем сознаться.
Мы помолчали.
— Итак, — сказал он.
Еще помолчали.
— Ничего не хотите сказать?
— Не хочу.
— Что ж, пеняйте на себя.
Он стал целенаправленно прибирать на столе какие-то бумажки и складывать их в папку. Губы сурово сжаты, спина прямая.
Я образцово-показательно зевнул.
— Так в чем меня обвиняют?
— В убийстве, конечно! — выкрикнул он неожиданно звонким, пионерским голосом.
— Вы что, с ума сошли?!
Ночью я пришел в себя в одной из кают; я лежал на койке и был заботливо укрыт полосатым армейским одеялом. Голова болела от жажды. На подоконнике стоял графин с водой. Мне внезапно стало до тошноты жарко. Омывшись волной пота, я быстро скинул с себя все до нитки, выпил пол-графина и вышел на палубу, в такой желанный ночной холод. Часы показывали половину второго.
Раскинув руки, подняв голову, я старался дышать всей грудью, впитывая чистоту и свежесть речного воздуха. Красота. Если бы не башка… Но мне было уже легче. Я даже чувствовал возбуждение, стоя голым здесь, в центре мира, наедине с рекой и луной. И мне казалось, что за мной кто-то следит, но от этого становилось еще лучше.
Наверное, вот так в древности и рождались языческие обряды. Водка с пивом, спермотоксикоз и луна. И тогда уж что угодно, вплоть до человеческих жертвоприношений.
Сквозь деревья пробивались далекие огни города. Какого города? Любого. Рим, Тегусигальпа, Антананариву… От монастыря донесся негромкий звон колокола. Риму три тысячи лет, Ярославлю лишь тысяча — еще молодой парень… Мы живем в своем городе, и проходим сквозь время вместе с ним, и исчезаем, а он идет дальше, цементируя в себе все наши радости и горести. Этот город все перемелет. Успокоит. Поглотит…
Луна в небе на одном только гвозде, готовая сорваться, висит тяжелая, полная. Дебелая. Для нее хочется спеть песню страсти… Она колеблется в спокойных водах реки перевернутым восклицательным знаком. Медленно и величественно сквозь это серебро проплывает дохлая кошка.
Я снова перегнулся через леер. Ихтиандр сегодня не останется голодным.
Мне послышалось какое-то еле слышное движение за углом, и я мгновенно повернулся в ту сторону. Но это был всего лишь щенок. Ему, видно, плохо спалось на новом месте. Подбежал ко мне, обнюхал ноги и неожиданно зарычал, вздыбив шерсть. Оскалил крепкие молодые зубы.
— Ты что, дурак, это же я.
Продолжая рычать, он отступил и скрылся за углом. Его хвост был трусливо поджат.
Я вернулся в каюту, снова напился воды. Заставил себя уснуть.
В следующий раз часы показывали уже почти шесть. Я допил остатки воды из графина и снова выбрался наружу. Уселся на маленькую скамеечку за углом, зевая и дрожа от утреннего холода.
Над рекой колыхался, переливался густой туман, даже сосны на том берегу неразличимы, просто нечто темное и зыбкое. Мерный, легкий плеск воды за бортом. При желании можно вообразить, что ты находишься в Бермудском треугольнике. Или в Саргассовом море, на кладбище пропавших кораблей.
Неподалеку от меня раздался сильный одиночный всплеск, будто хвостом ударила крупная рыба. По воде пошли мощные круги. Ого, подумал я, неужели здесь, практически в городской черте, еще водятся приличные щуки?
Всплеск повторился. Потом еще. И какой-то сытый женский хохоток, довольно неприятный, вырвался из тумана.
Я в тревоге поднялся и пошел посмотреть, что там такое.
На самом краю дебаркадера, на том люке, где вчера я подставлял солнцу спину, притулился несчастный Витя. Рядом стояла коляска. Ее никель холодно поблескивал, колеса были неловко вывернуты в разные стороны. Она напоминала угнанную ради забавы и вскоре брошенную в какой-то деревне дорогую машину. Угонщики просто въехали на ней в чей-то гнилой забор.
Витя нахохлился, обхватил себя руками и покачивался из стороны в сторону; он судорожно зевал и тихо разговаривал с кем-то, кто был, очевидно, внизу. В воде.
— Я не хочу, — говорил он. — Холодно. Не хочу.
— А я хочу! — отвечал ему снизу упрямый женский голос. — Иди сюда.
Снова раздался всплеск, из-за борта станции разбежались круги. Кто мог быть там еще, кроме Виолы? Вот она показалась и сама, подплыла к лестничке и ухватилась за нее руками.
Я, незамеченный наблюдатель, хотел было сразу уйти, но не смог. Прекрасные обнаженные руки, поднятые кверху… Вызывающе закинутая голова, прищуренный глаз… Виола смотрела так, будто она находится выше, много выше своего собеседника. Перехватилась руками за следующую ступеньку, подтянулась. Стали видны курчавые впадины подмышек. Неожиданно она кинула взгляд в мою сторону — как знала, что я здесь подглядываю. Еле успел спрятаться.
— Мне плохо, — жалобно сказал Витя и оглянулся, словно искал помощи.
— Тебе всегда плохо! Когда ты пьян, когда я пьяна, когда мы оба трезвы, когда я в воде, а ты нет… Иди сюда.
— Мне холодно, понимаешь ты это? У меня сердце не железное, в такую воду с похмелья лезть, я ведь не змея подколодная, холоднокровная, как ты.
Я снова осторожно выглянул из своего убежища. Теперь Виола уже по пояс была над водой, крепко вцепившись в лестницу — словно бы медленно ползла, подбиралась к Вите. Лифчик отсутствовал. Небольшие продолговатые дыни ее грудей — медово-сладкие, соскастые — пружинно покачивались. Русалка играла: то погружалась в воду по горло, то снова взмывала вверх, открывая моему потаенному взгляду уже и бедра во всю их ширину.
Знает ли она, что я смотрю?..
Никакой чешуи и признаков русалочьего хвоста, но чтобы удостовериться, нужно было подождать еще немного.
— Ну иди, иди, — сказала она хриплым, грудным голосом, от звуков которого мне сразу захотелось встать и пойти к ней, даже если бы она плескалась в проруби.
Витя неохотно начал раздеваться, а Виола в это время, подтянувшись еще выше, вдруг повернулась в мою сторону всем телом. Наши взгляды встретились. Я, разумеется, не успел отпрянуть, поймавшись в ее ловушку.
Знала!..
В воде оставались лишь ее ноги. И так мы секунды две или три смотрели друг на друга — я ошарашенно, а она слегка насмешливо. Причем ухмылялось не только ее лицо, но и все тело тоже. Коричневые зрачки грудей, ягода пупка вместо носа, и, конечно, жадный чернорунный треугольник-рот. Все ее тело играло, манило, смеялось. О, на этакую благость хочется излиться!..
Да, она знала, что я смотрю. И пока этого не видел Витя, она вдруг приподняла ладонью свою левую дыньку, показала мне: хочешь? А напоследок нежно сдавила сосок и в легком забытьи прикрыла глаза.
Тут Витя наконец стащил майку и, оставшись в широчайших семейниках, неохотно полез в воду. Русалка отплыла подальше.
Я вернулся на свое место, на свою скамеечку. Сердце колотилось бешено. Вот девка, а! Настоящая наяда… Пожалуй, в ответ на ее приглашение следовало отсалютовать своим мгновенно восставшим боевым флагом… жаль, сразу не сообразил, тугодум я, тугодум… А что теперь мне делать? К лавке себя привязать? Не поможет. Между нами теперь — тайна, заговор.
Что-то будет.
Я посмотрел вокруг, но в тумане было ничего не разобрать. Какой век на дворе? Какое тысячелетие? Да любое. Всегда, во все времена — одно и то же.
Минут десять я сидел там, не в силах подняться и уйти. Вода текла мерно. Я ждал. Они все плескались. Потом стало как-то потише, и я без удивления увидел, что Виола плывет в мою сторону. Одна.
— Доброе утро, — сказала она снизу, улыбаясь так, словно вообще ничего и не было.
Я кивнул. Вода была мутная, почти непрозрачная. Почти… Русалка проскользнула мимо, потом вернулась. Легла на спину, забросила руки за голову. Тело ее до пояса просвечивало сквозь воду, как через тонкую ночную рубашку, ног уже не было видно.
О Господи.
— Понравилось вам вчера, как я пела?
— Очень. Очень. Просто здорово.
— Я старалась для вас… Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, уже все нормально, — поспешно сказал я, делая вид, что все действительно нормально. — А где Виктор?
— Там, — небрежно мотнула головой. — Утонул. Вы не поможете мне выбраться?
— Конечно, — сказал я. — Что нужно делать?
— Бросьте мне, пожалуйста, юбку. Она лежит в коляске. Это вас не очень затруднит?
— Да ради Бога, — сказал я, неловко поднялся и боком, боком, чтобы не так было заметно, прошел на палубу. — Вот это?
— Да, именно. Бросайте ее сюда. Большое спасибо.