Похожая агрессия против неустойчивости своей работы и неоднозначности намерений и смыслов художника часто встречается у литературных критиков и в академической среде. Неопределенное они стремятся сделать определенным, непознанное – познать, полет по небу превратить в стейк на тарелке, классифицировать и ограничить. Что не удается категоризировать – то, вероятно, не удастся и вообще заметить.
Существует некоторого рода контркритика, стремящаяся дополнительно расширить мир искусства, раскрыть его смыслы, привнести новые возможности. Качественная критика способна даровать произведению свободу, показать его со всех сторон, сохранить живым, принять участие в беседе, которая никогда не закончится, а будет лишь снова и снова подпитывать наше воображение.
Это не против интерпретаций – лишь против рамок, против убийства духа. Такая критика – сама по себе настоящее искусство. Она не выставляет критика противником создателя текста, не добивается фальшивого авторитета. Вместо этого она стремится проникнуться духом и идеями произведения, расцветить их новыми красками, вовлечь читателей в разговор, который до того мог казаться недоступным, выявить ранее невидимые взаимоотношения, открыть запертые двери. Такая критика уважает изначальную тайну произведения искусства, в которой отчасти и состоят его красота и радость – понятия предельные и субъективные. Дурная критика словно пытается оставить за собой последнее слово и заставить всех других замолчать. Лучшая же критика открывает новые взаимодействия, которым не будет конца.
Освобождение
Вулф приносит освобождение тексту, воображению, вымышленным персонажам, а затем требует той же свободы и для нас, в особенности для женщин. В этом ключевая особенность той Вулф, с которой я прежде всего стремлюсь брать пример: она всегда воспевает освобождение не официальное, не казенное, не рациональное, но освобождение как отказ от привычного, безопасного и известного и выход в широкий мир. Ее призывы к освобождению женщин направлены не только на то, чтобы мы имели возможность заниматься формальными вещами, которые раньше были доступны лишь мужчинам (а теперь и женщинам), но и на то, чтобы у женщин была свобода бродить – физически и в своем воображении.
Она признает, что для этого свобода и сила требуются в разных практических формах. Говорится об этом в «Своей комнате», на которую часто ссылаются, когда речь идет о комнатах и доходах, хотя там говорится и об университетах, и о всем мире в целом – через великолепную и горестную историю Джудит Шекспир, злосчастной сестры великого драматурга. «Она не смогла обучаться ремеслу. Удалось бы ей заказать обед в таверне или бродить по ночным улицам?» Обед в таверне, ночные улицы, широкий и открытый город – все это важнейшие элементы свободы, не определяющие идентичность, но позволяющие отринуть ее. Возможно, главная героиня романа «Орландо», живущая века напролет, меняющая гендер, воплощает ее идеал абсолютной свободы перемещения – в сознании, идентичности, любви, месте. Вопрос освобождения несколько иным образом оказывается поднят в беседе Вулф «Профессии для женщин», с потрясающей яростью описывающей убийство «ангела дома» – идеальной женщины, удовлетворяющей лишь чужие потребности и ожидания, но не свои собственные.
«Я очень старалась ее убить. Если бы меня за это судили, я бы клялась, что это была самозащита… Уничтожение „ангела дома“ – это часть обязанностей женщины-писательницы. Ангела нет – что же остается? Вы можете сказать – остаётся нечто простое и обыденное: молодая женщина в спальне с чернильницей. Иначе говоря, избавившись от фальши, молодая женщина остается просто самой собой. Но что это такое – „самой собой“? То есть – что такое „женщина“? Я, уверяю вас, не знаю. Скорее всего, вы тоже».
Думаю, вы заметили, что Вулф довольно часто говорит «я не знаю». «С убийством „ангела дома“, – говорит она дальше, – я, полагаю, справилась. Она мертва. Но со второй задачей – рассказать правду о моем человеческом опыте, – похоже, еще нет. И сомневаюсь, чтобы это до сих пор удалось кому-то из женщин. Препятствия, стоящие перед нами на этом пути, все еще огромны и непреодолимы, и к тому же их очень сложно определить». Вот он, этот великолепный стиль изящного несогласия, присущий Вулф. При этом мысль о том, что ее правда должна воплощаться в реальности, сама по себе радикальна настолько, что до Вулф никому такое и в голову не могло прийти. Телесное воплощение в ее книгах проявляется гораздо благочиннее, чем, скажем, у Джойса, но все же телесность есть. И хотя цель ее – найти и обрести силу, в эссе «О болезни» Вулф отмечает, что даже беспомощность больного может быть освобождающей, поскольку он замечает то, что недоступно здоровым, читает всё свежим взглядом и в чем-то преображается. Это так по-вулфовски. Все труды Вулф, какими я знаю их, – своего рода воплощение овидиевых метаморфоз, где желанная свобода – это свобода продолжать меняться, исследовать, бродить, выходить за рамки.
Она воспевает побег.
Призывая к определенным социальным переменам, сама Вулф становится революционеркой. (Разумеется, ей не чужды изъяны и «слепые пятна» эпохи и страны, которые она иногда преодолевала, а иногда нет. Такие слепые пятна есть и у нас, и будущие поколения, возможно, упрекнут нас в них. Или нет.) Ее идеал – освобождение, в том числе и внутреннее, эмоциональное, интеллектуальное.
В течение тех двадцати лет, что я занимаюсь писательством, моя задача всегда состояла в том, чтобы попытаться найти или составить язык, позволяющий описать тонкости, неуловимые нюансы, радости и смыслы – не поддающиеся классификации – в самом сердце вещей. Мой друг Чип Уорд говорит о «тирании конкретики» – о том, что поддающееся измерению почти всегда преобладает над неисчислимым: частная прибыль – над общественным благом; скорость и эффективность – над удовольствием и качеством; утилитарность – над тайнами и смыслами. А ведь последние гораздо важнее и для нашего выживания, и даже большего – для жизней, наделенных смыслом и целью за пределами нашего бытия, жизней, наделяющих смыслом саму цивилизацию.
Тирания конкретики – отчасти следствие неспособности языка и речи описать сложные, тонкие, текучие явления, а также неспособности людей, наделенных влиянием, понять и ощутить важность этих эфемерных материй. Это трудно, порой даже невозможно – ценить то, что нельзя назвать или описать. Поэтому задача назвать и описать их – важнейшая часть моего бунта против существующего положения дел, капитализма и консьюмеризма. В конце концов, даже разрушение планеты Земля отчасти – а может, и в значительной мере – происходит из-за отказа или упадка воображения под действием систем учета, неспособных охватить действительно важное. Бунт против такого упадка – это бунт воображения, в пользу тонкостей, радостей, которых не купить за деньги и не подчинить корпорациям, это желание не потреблять, а создавать смыслы, это стремление к медленному, к блужданию, к отходу в сторону, к исследованию, к мистике, к неопределенности.
В заключение позволю себе привести еще один отрывок из Вулф, который мне прислала моя подруга художница Мэй Стивенс, начертавшая те же слова на одной из своих картин. Я же включила их в свою книгу «Как сбиться с пути». На картинах Мэй длинные предложения Вулф текут подобно воде – природной силе, которая сметает нас на своем пути и одновременно поддерживает нас на плаву. В книге «На маяк» Вулф пишет:
«Ни о ком можно не думать. Быть с собой; быть собой. Теперь у нее часто эта потребность – думать; нет, даже не то, что думать. Молчать; быть одной. Всегдашнее – хлопотливое, широкое, звонкое – улетучивается; и с ощущением праздника ты убываешь, сокращаешься до самой себя – клиновидная сердцевина тьмы, недоступная постороннему взгляду. Хоть она продолжала вязать и сидела прямо – так она себя ощущала; и это „я“, отряхнувши все связи, освобождалось для удивительных впечатлений. Когда жизнь опадает, открывается безграничная ширь возможностей… А под этим – тьма; расползающаяся; бездонная: лишь время от времени мы всплываем на поверхность, и тут-то нас видят. Собственный кругозор казался ей сейчас безграничным».
Вулф даровала нам неохватную беспредельность, неодолимо манящую к себе, текучую словно вода, бесконечную словно желание, – компас, помогающий нам затеряться.
2009
Глава 7Синдром Кассандры
История Кассандры – девушки, которая говорила правду, но ей не верили, – в нашей культуре известна далеко не так хорошо, как история о мальчике, кричавшем «волки!». То есть о мальчике, которому поверили первые несколько раз, когда он говорил одну и ту же неправду. А зря. Проклятие Кассандры, прекрасной сестры Елены Троянской, состояло в том, что никто не прислушивался к ее точнейшим пророчествам. Семья считала ее безумицей и лгуньей, а по некоторым версиям – запирала в доме, пока та не стала наложницей Агамемнона и не была случайно убита вместе с ним.
Бороздя просторы гендерных войн, я то и дело думаю о Кассандре. Ведь доверие – важнейший аргумент в этих войнах, а женщинам чаще всего категорически отказывают в том, что они его заслуживают. Совсем не редка ситуация, когда женщина говорит нечто против позиции мужчины, особенно облеченного властью или популярностью (но не черного – разве что президент-республиканец только что выдвинул его кандидатом в члены Верховного суда), или учреждения, особенно если речь идет о сексе. Реакция на ее слова, скорее всего, поставит под вопрос не только саму суть утверждения, но и просто ее способность говорить и право на это. Многим поколениям женщин твердили, что они склонны к иллюзиям и заблуждениям, манипулятивны, злонамеренны, лелеют тайные умыслы, бесчестны по природе своей… В общем, это «синдром Кассандры» в чистом виде.
Любопытно, как страстно отвергают доводы женщин и как часто их оппоненты скатываются в ту самую нелогичность и истеричность, в которых женщин вечно обвиняют. Было бы совсем недурно, если бы кто-то обозвал истериком, скажем, Раша Лимбо, который обзывал шлюхой и проституткой Сандру Флюк, заявлявшую о необходимости государственного финансирования контроля рождаемости (при этом он явно не понимал, как вообще устроен контроль рождаемости); Лимбо, короля бессвязных выкриков, незнакомого с матчастью, вечно чем-то недовольного. Но увы: истеричность почти всегда ассоциируют с одним-единственным гендером.