е подвергли унизительному допросу, ну а Томас в конечном итоге получил место в Верховном суде. Самые громкие обвинительные речи раздавались из уст журналиста-консерватора Дэвида Брока, который поносил Хилл сначала в статье, а потом и в целой книге. Спустя десять лет он отказался от всех своих нападок на нее, а заодно и от симпатий к правым, написав: «Я поступил опрометчиво, намеренно подрывая авторитет Хилл. Я готов был использовать практически все негативные – и часто противоречивые – предположения, которые собрал о Хилл в связи с делом Томаса… Как я тогда говорил, она была слабовата умом и на передок».
В итоге фраза «Я верю тебе, Анита» стала феминистским слоганом, а о Хилл часто говорят, что именно с нее началась революция повышения кредита доверия к женщинам, страдающим от домогательств на рабочем месте. Через месяц после тех самых слушаний был принят общенациональный закон о сексуальных домогательствах, и жалобы на подобные случаи стали появляться как грибы после дождя: людям дали возможность о них рассказывать. Парламентские выборы 1992 года прозвали «Годом женщин»: именно в этот раз места в Сенате и Конгрессе получили Кэрол Мосли-Брон, до сих пор единственная избранная в Сенат афроамериканка, и многие другие женщины.
Но даже и сегодня, стоит женщине сказать что-то малоприятное о поведении мужчины, как ее тут же выставляют неадекватной, безумной, злонамеренной, патологической лгуньей, не понимающей шуток занудой – или всем перечисленным сразу. Чрезмерность таких реакций напоминает рассказанную Фрейдом историю о сломанном чайнике. Один человек обвиняет соседа в том, что тот одолжил у него чайник и вернул его сломанным, а сосед отвечает, что вовсе он его не ломал, чайник уже был сломан, когда он взял его, и вообще никакой чайник он не брал.
Когда женщина в чем-то обвиняет мужчину, он сам или его защитники реагируют так остро, будто сама женщина становится «сломанным чайником», а мужчина – тем, кто брал его у соседа. По словам философа Славоя Жижека, «у Фрейда перечисление стольких несостоятельных аргументов в точности доказывает то, что говорящий пытается опровергнуть, – что он вернул-таки чайник сломанным».
Сколько же их, этих «сломанных чайников»! Через двадцать лет после случая с Анитой Хилл, когда гостиничная горничная Нафиссату Диалло обвинила в сексуальных домогательствах главу Международного валютного фонда Доминика Стросс-Кана, в газете New York Post ее обозвали проституткой, New York Review of Books опубликовала материал, намекающий на существование международного сговора, а команда высокооплачиваемых адвокатов Стросс-Кана заострила внимание популярных СМИ на том, что Диалло якобы искажала факты, получая статус беженки из Гвинеи (по ее собственным словам, она запросила этот статус, чтобы избавить свою дочь от процедуры женского обрезания, которой когда-то подверглась сама). Кроме того, репортеры начали выискивать несовпадения и нестыковки и в ее рассказе об инциденте со Стросс-Каном, хотя их наличие совершенно нормально для тех, кто пережил травму: им сложно восстановить связную историю на основе обрывков тяжелых воспоминаний. Уголовное дело прекратили, но Диалло выиграла гражданский процесс против Стросс-Кана и New York Post, поставив крест на карьере одного из самых могущественных мужчин мира. Вернее, это сделали она и еще несколько женщин, решившихся также предъявить ему обвинения в сексуальных преступлениях.
Даже в 2014 году, когда Дилан Фэрроу повторила обвинения в адрес своего приемного отца Вуди Аллена, она превратилась в очередной «сломанный чайник». Раздались гневные, осуждающие голоса; вспомнили дело по детскому саду Мак-Мартинов; Аллен разразился драматичной тирадой о том, что никак не мог приставать к девочке в той комнате на чердаке, о которой она говорила, потому что никогда эту комнату не любил, и добавил, что она, «несомненно», взяла идею с чердаком из какой-то песни, и предположил, что ее «подучила» мать, которая, вероятно, и вовсе сама написала текст обвинения, представленного Дилан Фэрроу. Возникло еще одно разделение по гендерному признаку: многие женщины верили девушке, потому что не раз сами слышали подобное, тогда как мужчины, казалось, ужасно испугались ложных обвинений и преувеличили их частоту.
Джудит Херман, чья книга «Травма и исцеление» посвящена жертвам изнасилований, детского абьюза и военных травм, пишет: «Молчание и ореол тайны – главная защита агрессора. Если произошедшее не удалось сохранить в тайне, насильник начинает сеять сомнения, можно ли доверять его жертве. Если не удалось заставить ее замолчать – он старается сделать так, чтобы ее никто не слушал… После любого эпизода жестокости, скорее всего, прозвучат одни и те же предсказуемые фразы: „ничего не было“, „она врет“, „она преувеличивает“, „она сама нарвалась“, и уж в любом случае „дело прошлое, надо жить дальше“. Чем влиятельнее агрессор, тем в большей мере он способен „формировать“ реальность, тем сильнее в итоге окажутся его аргументы».
В наше время они не всегда оказываются сильнее. Мы все еще живем в эпоху споров за право говорить и пользоваться доверием, и давление исходит с обеих сторон. Движение за права мужчин и множество популярных, но недостоверных источников информации говорят нам, что мир якобы переживает эпидемию ложных обвинений в изнасилованиях. Мысль о том, что женщинам в целом нельзя доверять, а ложные обвинения в изнасилованиях – реальная проблема, помогает затыкать рот конкретным женщинам, уходить от обсуждений сексуального насилия и выставлять главными жертвами самих мужчин. Эта риторика чем-то напоминает мне разговоры о фальсификациях на выборах – в США это явление столь редко, что уже очень давно не оказывает на результаты ни малейшего влияния. Тем не менее, консерваторы утверждают, что в последние годы масштабы фальсификаций достигли масштабов эпидемии, и на этом основании пытаются лишить избирательных прав малоимущих, цветных, студентов – словом, тех, кто обычно голосует против них.
Кассандры наших дней
Я совсем не хочу сказать, будто женщины и дети не лгут никогда. Врут все – мужчины, женщины, дети; но последние две категории вовсе не имеют к этому особой склонности, а первой – к которой относятся продавцы подержанных машин, барон Мюнхгаузен и Ричард Никсон – совсем не обязательно положено особое доверие. Я лишь призываю четко понимать: устаревшая идея о нечестности и двуличности женщин никуда не делась – она то и дело всплывает. Наша задача – научиться осознавать, что дело именно в ней. Пожалуй, стоит также признать обычным делом чрезмерно эмоциональную реакцию на то, когда женщина осмеливается заговорить.
Моя подруга, изучающая в одном из известных университетов тему сексуального харассмента, рассказывает, что однажды она проводила презентацию в бизнес-школе своего вуза, и один из пожилых профессоров-мужчин спросил: «А почему нужно начинать расследование, основываясь на словах одной-единственной женщины?» И у нее десятки подобных историй о женщинах – студентках, сотрудницах компаний, профессорках, исследовательницах, – которые борются за то, чтобы им верили, особенно если их оппоненты-агрессоры имеют высокий статус в обществе.
В 2014 году допотопных лет журналист Джордж Уилл сказал, что речь идет всего лишь о «предполагаемой эпидемии насилия в университетах», и добавил, что когда университеты, или феминистки, или либералы «превращают статус жертвы в нечто желанное, дающее привилегии, жертв сразу становится больше». В качестве примера он привел самое сомнительное, какое смог найти, дело об изнасиловании женщины знакомым мужчиной, и подверстал подходящую статистику. В ответ молодые женщины создали в Твиттере хэштег #survivorprivileges («#привилегиивыживших») и стали писать такие, например, посты: «Я и не знала, что жить с ПТСР, сильной тревожностью и депрессией – это #survivorprivilege». Или: «#ShouldIBeQuiet [#можетмнепромолчать?], потому что когда я говорю, все обвинили меня во лжи? #survivorprivilege». Колонка Уилла в почти неизмененном виде повторяет старую мысль о том, что женщины по природе своей порочны, ненадежны, склонны к заблуждениям и злонамеренны, а также что все эти обвинения в изнасилованиях яйца выеденного не стоят, поэтому давайте, мол, жить дальше.
Не далее чем в 2014 году у меня был собственный, уменьшенный во много раз опыт такой ситуации. Я запостила в соцсетях фрагмент ранее опубликованного своего эссе о 70-х годах прошлого века в Калифорнии. Тут же мне предъявил претензии незнакомец, прочитавший два абзаца о том, что происходило тогда в моей жизни (ко мне, едва подростку, пристали два взрослых дядьки-хиппи). Меня поразила как его ярость, так и безосновательная уверенность в своем праве судить меня. В том числе он сказал: «Вы невозможно преувеличиваете, а единственное ваше „доказательство“ – это репортер FOX. Вам „кажется“, что это правда, вот вы и говорите, что это „правда“. А я скажу – „херня“». То есть я должна была представить доказательства, будто это было возможно. Я подобна нечистым на руку людям, искажающим факты. Я субъективна, но полагаю себя объективной; я умею только чувствовать, но мне кажется, будто я думаю или знаю. Мне прекрасно знакома и его злоба, и весь этот перечень аргументов. Если бы мы умели распознать эту схему недоверия или даже дать ей имя, то каждой женщине, решившейся заговорить, не пришлось бы всякий раз заново пробиваться сквозь стену недоверия. Кое-что еще о Кассандре: ее пророчествам перестали верить из-за проклятия, которое наложил на нее бог Аполлон после того, как она отказалась от близости с ним. Во все века утрата доверия была неразрывно связана с заявлением прав на собственное тело. Однако сегодня, когда среди нас так много современных Кассандр, мы могли бы снять проклятие, самостоятельно выбрав, кому верить и почему.
2014
Глава 8#YesAllWomen[5]
Феминистки пишут историю заново
Это был матч века, финал Всемирного идеологического кубка. Команды яростно боролись за мяч. Звездная феминистская команда раз за разом пыталась провести его через штанги ворот, имя которым «распространенные социальные проблемы», тогда как команда противников, в рядах которой играли крупные мейнстримные СМИ и не менее крупные шишки-мужчины, норовили загнать его в сетку под названием «единичный инцидент». Чтобы не пустить мяч в свои ворота, вратарь мейнстримщиков вновь и вновь вопил: «Психически больные!» А «мячом», разумеется, был реальный смысл массового убийства в Айла-Висте (Калифорния), когда один студент расстрелял своих соучеников.