— Вот вытащу пархатых за бороды да на мороз вышвырну! — в ярости крикнул Антек и бросился было к перегородке, но вернулся, взял бутылку и сел за столик в самом темном углу.
Пусто и тихо было в корчме, только изредка евреи что-то кричали на своем языке, и тогда Янкель бежал к ним, или время от времени заходил кто-нибудь с улицы и, выпив рюмку, уходил.
День клонился к концу, и мороз, видно, крепчал — звонче скрипели по снегу полозья саней, в корчме стало холодно. А Антек все сидел и попивал водку не спеша, словно в раздумье, не сознавая, что делается вокруг и в нем самом.
Он выпил две стопки одну за другой, — те глаза все синели перед ним, так близко, так близко, что почти касались его ресниц. Выпил третью, а они все сияли, но уже стали кружиться, летать по избе, как огоньки. У Антека от страха мороз пробежал по коже, он вскочил, треснул бутылкой о стол так, что она разлетелась на куски, и пошел к двери.
— Платите! — кричал Янкель, загородив ему дорогу. — Платите, я вам в долг давать не стану!
— Прочь с дороги, проклятый жид, не то убью! — гаркнул он бешено. Янкель побледнел и поскорее отошел. Антек грохнул дверью и выбежал из корчмы.
II
Как-то перед самым полуднем небо прояснилось, но мимолетно, словно кто горящей лучинкой осветил мир, и сразу же нахмурилось, потемнело, — видимо, надо было ожидать снега.
В избе Былицы тоже было как-то особенно мрачно, холодно и уныло. Дети играли в постели и тихо попискивали, как испуганные цыплята, а Ганка от беспокойства места себе не находила. Она то слонялась из угла в угол, то выглядывала в окно, то выходила за порог и горящими глазами смотрела вдаль. Но на дорогах и полях не видно было ни живой души, лишь несколько саней проехали от корчмы и скрылись за тополями, словно провалившись в снежную пропасть, не оставив по себе ни следа, ни звука — и опять вокруг мертвая тишина и необозримая пустыня!
"Хоть бы нищий какой забрел, было бы с кем поговорить!" — вздохнула Ганка.
— Цып, цып, цып! — она стала скликать кур, которые разбрелись по снегу и пристраивались на черешнях. Она отнесла их на насест и, вернувшись, стала ругать Веронку за то, что та выставила в сени лохань с помоями, а проклятые свиньи всю ее расплескали, так что под дверью натекла лужа.
— Смотри за своими свиньями сама или детям прикажи, если ты себя хозяйкой считаешь! А я не хочу по твоей милости в грязи жить!.. — кричала она через дверь.
— Ишь ты, обрадовалась, что корову продала, так теперь распоряжаться тут вздумала! Уж ей грязь мешает, этой знатной пани! А у самой в избе, как в хлеву!
— Как я живу, это тебя не касается, и до коровы моей тебе тоже дела нет!
— Так и тебе до моих поросят дела нет, слышишь!
Ганка только с треском захлопнула дверь, — что будешь отвечать такой ведьме? Ей слово, она тебе тридцать, а то еще, чего доброго, и в драку полезет!
Она закрыла дверь на крючок, достала деньги и начала их пересчитывать. Немало потрудилась, пока сосчитала такую уйму денег! Она все путала, ошибалась, потому что трудно было сосредоточиться: еще не остыл гнев на Веронку, мучило беспокойство об Антеке… Ей то мерещилось, что Красотка здесь и отчего-то стонет, то одолевали воспоминания о жизни в доме свекра.
— Правда, что мы как в хлеву живем, правда! — шептала она про себя, оглядывая избу, — а там, у отца, и пол и окна — любо смотреть, стены беленые, тепло, чисто, и всего вдоволь! Что они там сейчас делают? Юзька, верно, после обеда посуду моет, а Ягна прядет и смотрит на улицу, в чистые, незамерзшие окошки. Чего ей не хватает? Отдал он ей все кораллы, что остались после покойницы, а сколько шерстяных юбок и всякой другой одежи и платков!.. Работой себя не утруждает, забот и горя не знает, ест сладко. Вот Стах рассказывал, что Ягустинка за нее все в доме делает, а она до бела дня под периной нежится и чай попивает… Картошка ей не по вкусу! А старик все ее ублажает, нянчится с ней, как с малым ребенком…
Ганку вдруг обуял такой гнев, что она даже вскочила с сундука и погрозила кулаком.
— Грабительница, дрянь, потаскуха! — крикнула она так громко, что старик Былица, дремавший на печи, испуганно вскочил.
— Отец, сходите, прикройте картофель соломой и завалите яму снегом, — дело к морозу! — сказала она уже спокойнее, принимаясь опять считать деньги.
У старика работа что-то не ладилась: снегу навалило целую гору, а сил у него было мало, к тому же ему не давала покоя мысль о двух злотых, которые евреи уплатили Ганке за то, что он отвел им корову. Он отлично помнил, что на столе блестели две почти новенькие серебряные монеты. "Может, она их мне и отдаст, — думал он. — Ведь я их заработал. Рука даже замлела от веревки, так Красотка рвалась. И удержал ведь! А как ее перед евреями расхваливал — чай, Ганка слыхала!.. Может, и отдаст… А я бы старшему, Петрусю, на первой же ярмарке купил свистульку… и малышу тоже надо. И Веронкиным ребятам… озорники они несносные, а все же надо и им… А себе — табаку, крепкого, такого, чтобы все нутро от него пробирало, а то у Стаха табак слабый — и не чихнешь от него…"
Так размышлял старик, а работал медленно, и когда через час Ганка вышла, солома в яме еще только едва-едва была прикрыта снегом.
— Едите вы, как взрослый мужик, а работаете меньше ребенка…
— Да я живо, Гануся… Только запыхался маленько, хотел дух перевести! Я мигом… мигом… — бормотал он, заикаясь от страха.
— Вечер близко, холодает, а яма вся разворочена, словно ее свиньи рыли. Ступайте уж в хату, присмотрите за детьми, а я сама тут управлюсь.
Она принялась сгребать снег так проворно, что через какие — нибудь десять минут яма была засыпана и аккуратно приглашена.
Уже смеркалось. В хате было нестерпимо холодно, глиняный мокрый пол подмерз и гудел под деревянными башмаками, мороз опять покрыл окна узорами. Дети хныкали, — быть может, проголодавшись, но Ганка их не унимала, некогда было. Нужно было нарезать сечки для телки, накормить поросенка, который уже толкался в дверь и повизгивал, напоить гусей. Делая все это, она мысленно опять припоминала, кому сколько должна, и, управившись со всей работой, собралась уходить.
— Отец, вы тут затопите и за ребятами приглядывайте, а я скоро вернусь. Если Антек придет — так щи стоят в горшке на печке.
— Ладно, Гануся, затоплю, присмотрю, а щи в горшке. Все запомню, Гануся, все…
— А те два злотых я взяла, ведь вам они не нужны, — кормят вас, одеты, обуты, чего же вам еще?
— Да, да… все у меня есть, Гануся, все… — пробормотал он и торопливо отвернулся к детям, чтобы скрыть катившиеся из глаз слезы.
Выйдя наружу, Ганка потуже завязала платок, потому что мороз пробирал крепко. Снег скрипел под ногами, на землю лился голубой сумрак, воздух был сухой и удивительно прозрачный, небо чистое, словно стеклянное, и кое-где в вышине уже мигали звезды.
Ганка то и дело ощупывала деньги за пазухой, проверяя, тут ли они, и думала о том, что надо будет порасспросить людей — авось она найдет или выпросит какую-нибудь работу для Антека, а уйти из деревни ему не даст!
Только сейчас она вспомнила ясно, что он говорил уходя, и у нее даже сердце замерло. Нет, пока она жива, этому не бывать! Не переселится она в другую деревню, не хочет жить среди чужих и сохнуть от тоски!
Она окинула взглядом дорогу, занесенные снегом хаты и сады и эти серые, бескрайние поля. Вечер, тихий и морозный, надвигался быстро, звезд все прибавлялось, словно кто их рассевал полными пригоршнями, а на земле сквозь снежный сумрак мерцали огоньки, пахло дымом, по улице сновали люди, и голоса их летели низко над снегами.
— Здесь я выросла и не буду, как ветер, носиться по свету! — горячо шептала Ганка. Идти было трудно, местами она по колена проваливалась в хрустящий снег и приходилось снимать и вытаскивать башмаки.
"Тут родилась, тут и останусь до самой смерти! Хоть бы только до весны продержаться, а там легче будет. Не захочет Антек работать — все равно христарадничать не пойду, буду людям прясть, ткать, за всякую работу возьмусь, только бы за что-нибудь уцепиться и нужде не поддаться… Вот ведь Веронка тканьем столько зарабатывает, что и денег прикопила", — размышляла Ганка, направляясь к корчме.
— Слава Иисусу! — сказала она входя. Янкель ответил: "Во веки веков", и, по своему обыкновению, продолжал качаться над молитвенником, не глядя на нее. Но когда она выложила перед ним деньги, он приветливо улыбнулся, помог Ганке сосчитать и даже угостил водкой.
Ни о долге Антека, ни о нем самом он и словом не заикнулся; сметливый старик рассудил, что незачем бабе знать о мужниных делах: не разберется как следует и пойдет языком звонить! Только когда Ганка уже собралась уходить, он спросил:
— А хозяин ваш что делает?
— Антек? Пошел работу искать.
— Разве в деревне работы нет? Вот на мельнице лесопилку строят. Да и мне, например, хороший работник нужен — дрова возить.
— Ну нет, в корчме мой работать не станет! — воскликнула Ганка.
— Что ж, пусть себе на печи лежит, если он такой важный пан! А у вас гуси есть? Подкормите их, так я куплю у вас к празднику.
— Не буду продавать, нет у меня лишних, я оставила себе только несколько на приплод.
— Весною купите себе молодых, а мне нужны откормленные. Можете, если хотите, все в долг брать, потом сочтемся — заплатите гусями…
— Нет, гусей не продам.
— Продадите, когда корову съедите. И дешево продадите!
— Не дождешься ты этого, поганец! — буркнула тихонько Ганка уходя.
Небо уже все искрилось звездами. От мороза даже дух захватывало, и со стороны леса дул холодный колючий ветер. Но Ганка шла медленно и с интересом поглядывала на хаты. У Вахников, живших в самой крайней избе, было еще светло, со двора Плошков доносились громкие голоса и хрюканье свиней. В плебании все окна были освещены, и у крыльца чьи-то лошади нетерпеливо стучали копытами. У Клембов, живших рядом с ксендзом, кто-то ходил около конюшни, слышен был скрип снега под сапогами. А подальше, за костелом, там, где деревня расходилась двумя дорогами, обнимающими озер