— Садись с нами. Надо было сразу с вечера прийти, не дожидаться милости от детей. Вот в гроб они тебе охотно последние гвозди вколотят, чтобы знать наверное, что ты уже не встанешь!
И Борына с готовностью указал ей место подле себя. Но Ягустинке кусок не шел в горло, хотя Ягуся ей ничего не жалела и угощала от всего сердца. Она сидела молча, съежившись, уйдя в себя, и только вздрагивавшие плечи выдавали муку, терзавшую ее сердце.
Тихо было в избе, все сидели растроганные, торжественные, словно среди них лежал в яслях младенец Иисус.
Большой огонь весело трещал в печи и освещал всю горницу, блестели образа, розовели замерзшие стекла. После ужина все сели в ряд перед огнем и тихо разговаривали.
Потом Ягуся сварила кофе, и его пили не спеша. Рох вынул из-за пазухи книжку, обмотанную четками, и начал читать вслух, тихим, взволнованным голосом:
— "…Дева родила сына. В земле Иудейской, в Вифлееме, родился Господь в бедности, на сене, в убогом хлеву среди ягнят, и они в эту радостную тихую ночь были ему братьями. И та самая звезда, что и сегодня светит, сияла в тот час для святого младенца и указывала дорогу трем волхвам, которые спешили с дарами из дальних стран, из-за безбрежных морей, из-за суровых гор, чтобы потом свидетельствовать об истине".
Долго Рох читал это сказание, и голос его креп, становился певучим, как будто он служил обедню в костеле, а все сидели и слушали в благоговейном молчании.
"Эх, Иисусе, любимый, пришлось тебе родиться в убогом хлеву, в дальних краях, среди поганых еретиков, и в такой мороз, бедное святое дитятко!" — думали они, и думы их уносились, как птицы, в ту землю святую, к тем яслям, над которыми пели ангелы, припадали к ножкам младенца Иисуса, отдавались ему на веки вечные.
Впечатлительная и добрая Юзя горько плакала над злой долей Иисуса, плакала и Ягуся, закрыв лицо руками, и слезы текли у нее сквозь пальцы. Чтобы скрыть их, она пряталась за спину Енджика, а тот слушал с открытым ртом и, дивясь всему услышанному, поминутно дергал Шимека за кафтан и вскрикивал:
— Ишь ты! Слышишь, Шимек?
Но сразу умолкал под грозным взглядом матери.
— Даже колыбельки не было у горемычного!
— Просто чудо, что не замерз!
— И как это Иисус захотел столько вытерпеть!
Так они рассуждали, когда Рох кончил, а он им пояснял:
— Это потому, что он только муками своими и жертвой мог спасти людей. Если бы не он, давно нечистый завладел бы миром.
— Он и так у нас немалую силу имеет, — пробормотала Ягустинка.
— Властвуют над людьми грех да злоба, а они, кумовья черту!
— Э, кому это ведомо!.. Одно мы знаем — что человеком злая судьба правит, вот и мучайся и терпи…
— Грешно так говорить, это вас злость на детей ослепила, — сурово пожурил ее Рох, и она больше не спорила.
Примолкли в раздумье и остальные, а Шимек встал с места и хотел было незаметно выйти.
— Куда это ты так спешишь? — прошипела Доминикова, от которой ничто не могло укрыться.
— Жарко здесь, похожу по деревне, — в испуге пробормотал Шимек.
— К Настке несет тебя?
— Ну, и что? Не запретите, не удержите! — сказал он уже резко, но все-таки бросил шапку на сундук.
— Домой ступайте оба с Енджиком, оставили хату на волю божию! За коровами присмотрите и ждите меня, я зайду за вами, и все вместе в костел пойдем, — приказывала Доминикова. Но сыновьям не хотелось сидеть в пустой хате, и они предпочли остаться здесь, а она их больше не гнала. Через минуту она поднялась и взяла со стола облатку.
— Витек, зажги фонарь, пойдем к коровам! В ночь Рождества всякая скотина понимает человеческую речь и может говорить — оттого, что среди них родился Сын божий. Если с ними заговорит безгрешный человек, они отвечают человечьим голосом. В эту ночь звери людям равны, чувствуют то же, что и люди. Значит, надо с ними облатками поделиться.
Все отправились в хлев, — Витек с фонарем шел впереди.
Коровы лежали рядом и медленно жевали жвачку, но свет и голоса их встревожили, они стали мычать, грузно приподниматься и поворачивать большие тяжелые головы.
— Ты хозяйка, Ягуся, значит тебе и разделить между ними. Они у тебя болеть не будут и лучше будут телиться. Да помни, завтра утром доить их нельзя, только вечером, а то у них молоко пропадет.
Ягна разломила облатку на пять частей и, нагибаясь к каждой корове, крестила головы между рогами и клала каждой по кусочку облатки в рот, на широкий шершавый язык.
— А лошадям не дадите? — спросила Юзька.
— Нет, им нельзя, они не были при рождении Христа.
Когда возвращались в дом, Рох говорил:
— Каждая тварь, — каждая травка и камешек, даже вот эта звездочка, чуть приметная, — все нынче знает, что Христос родился. Все на свете имеет душу, все ждет своего часа. Самый маленький червячок, всякая былинка свою службу несет и по-своему приобщается к славе божией. И только в эту ночь, единственную в году, все просыпается, вслушивается и ждет, когда Господь скажет: "Встань, оживи, душа!" И приходит час этот для одних, а для других еще нет, и они опять лягут в прах и будут терпеливо ожидать рассвета — в виде ли камней, или воды, земли, деревьев, кому как Бог определил!
Все молча слушали Роха, размышляя над его словами, только Борыне и Доминиковой не верилось, что это правда, и, как они ни раздумывали, а понять этого не могли. Конечно, воля господня неисповедима и творит чудеса, но чтобы камни и деревья имели душу!.. Нет, это у них не укладывалось в голове. И они скоро перестали об этом думать, так как пришло все семейство кузнеца.
— Посидим у вас, отец, и все вместе пойдем в костел, — сказал кузнец.
— Садитесь, садитесь, вместе веселее! Вот и вся наша семья в сборе, только Гжели нет.
Юзя сердито посмотрела на отца: она подумала об Антеке и Ганке, но сказать ничего не посмела.
Снова все уселись перед огнем, только Петрик остался на дворе — он колол дрова, чтобы хватило топлива на праздники, а Витек носил их охапками и укладывал в сенях.
— Да, чуть было не забыл! Догнал меня войт и просил, чтобы Доминикова сейчас же шла к ним — жена у него уже кричит, надрывается, — должно быть, ночью родит.
— А я хотела со всеми в костел идти! Но если ты говоришь, что кричит, — побегу к ней, взгляну. Была я там утром и думала, что она еще несколько дней проходит.
Доминикова пошепталась о чем-то с женой кузнеца и ушла к войту. Она не одного человека в деревне вылечила лучше всяких докторов.
А Рох стал рассказывать всякие старые предания, подходящие к этому дню. Рассказал он и такую легенду:
— Давно это было, столько лет назад, сколько прошло от Рождества Христова. Шел богатый мужик с ярмарки, где продал он пару славных телят. Деньги он хорошо спрятал в сапоге, в руках у него была здоровенная палка, да и сам он был силен, — пожалуй, первый силач в их деревне. Однако он торопился до ночи попасть домой, потому что в те времена в лесах скрывались разбойники и не давали проходу добрым людям.
Было это, должно быть, в летнюю пору — лес стоял зеленый, полный ароматов и веселого гомона. Но вдруг поднялся сильный ветер, и лес зашумел верхушками. Мужик шел быстро, как только мог, и со страхом озирался вокруг, да ничего такого не примечал. Стояли себе елка за елкой, дуб за дубом, сосна за сосной, и нигде ни живой души, только птички летали меж деревьев. А ему все страшнее становилось, потому что он проходил мимо креста, через такую чащу, куда и глаз не проникал, а в этом-то месте и нападали на путников разбойники. Он прочитал вслух молитву и побежал во весь дух.
Уже он благополучно выбрался из высокого леса и шел меж мелких сосенок и кустов можжевельника, уже впереди колыхались зеленые поля и слышал он плеск реки, пенье жаворонков, уже и людей увидел вдали, шедших за плугами, и даже аистов, которые вереницей тянулись к болотам. Уже донес до него ветер аромат цветущих вишневых садов… как вдруг из последних кустов выскочили разбойники! Их было двенадцать, и все с ножами! Мужик защищался, но они скоро его одолели, а так как он не хотел отдать деньги по доброй воле и кричал, они повалили его на землю и уже занесли ножи, чтобы его зарезать, но вдруг окаменели все на месте, как стояли, с занесенными ножами, согнутые, недвижимые и страшные. И все вокруг в тот же миг остановилось. Птицы замолкли и повисли в воздухе, реки перестали течь, не двигалось солнце, ветер утих. Деревья, как их пригнул ветер, так и остались… И колосья тоже. Аисты словно вросли в небо распростертыми крыльями. Даже пахарь в поле застыл с поднятым кнутом. Весь мир в одно мгновение окаменел.
Неизвестно, как долго это продолжалось, но вдруг раздалось над землей пение ангелов:
Бог родится, зло теряет силу!
И все сразу ожило, задвигалось, но разбойники не тронули мужика, увидев в этом чуде предостережение. И пошли за голосами ангельскими к хлеву в Вифлееме поклониться новорожденному вместе со всем, что живет на земле и в воздухе.
Дивились все тому, что рассказывал Рох, а после него и Борына и кузнец стали припоминать всякие сказания.
В конце концов Ягустинка, все время молчавшая, сказала резко:
— Мелете тут, мелете, а только и пользы от этого, что время скорее проходит! Неужели правда, что когда-то с неба сходили благодетели разные и не давали погибнуть бедным и обиженным? Так почему же теперь таких что-то не видно? Или сейчас на свете меньше горя, меньше нужды, меньше мук сердечных? Человек — все равно что пташка беззащитная, задушит ее ястреб, или зверь какой, или голод, или смерть сама прикончит, — а вы тут толкуете о милосердии, тешите глупых людей да обманываете, что придет избавление! Не избавление придет, а антихрист! Вот этот нам покажет справедливый суд, этот смилуется над нами, как ястреб над цыпленком.
Рох вскочил с места и закричал:
— Женщина, не богохульствуй, не греши! Не слушай наущений дьявола, иначе будешь гореть в геенне огненной!
Тем временем Витек, сильно взволнованный открытием, что в эту ночь коровы могут говорить по-человечьи, потихоньку вызвал из комнаты Юзьку, и оба побежали в хлев.