— А вербу ты уже наломал?
— Сейчас поем и сбегаю за нею, — виновато сказал Витек, торопливо доедая свою порцию.
Ягна положила ложку и вышла.
— Опять ее какая-то муха укусила! — шепнула Юзька, подливая Петрику борща.
— Не всякий может тараторить без умолку, как ты. А что, она корову уже подоила?
— Взяла сейчас подойник, — верно, в хлев пошла.
— Да, вот что, Юзя: надо для Сивули жмых приготовить! Она не сегодня-завтра отелится.
— Бычок у нее будет! — объявил Витек, вставая.
— Дурак! — буркнул презрительно Петрик. Он отпустил немного пояс, потому что поел основательно, зажег о головню папиросу и вышел вместе с Витеком.
Женщины молча принялись за работу: Юзька мыла посуду, а Ганка убирала постели.
— Пойдешь в костел с вербой, Гануся?
— Ты с Витеком ступай. Петрик тоже может идти, пусть только сперва лошадей почистит да задаст им корм. А я останусь дома — за отцом пригляжу… и, может, Рох сегодня приедет с вестями от Антека.
— Не сказать ли Ягустинке, чтобы завтра пришла картошку перебирать?
— Скажи. Одним нам не управиться, а перебирать надо поскорее.
— Да заодно бы уж и навоз в поле раскидать.
— Петрик завтра к полудню, наверное, кончит возить, после обеда они с Витеком примутся раскидывать, а в свободное время и ты им поможешь…
За окнами поднялся гусиный крик, и в горнищу влетел запыхавшийся Витек.
— Ты даже гусям покою не даешь!
— Они меня щипать начали, а я отбивался.
Он бросил на сундук целую охапку еще мокрых от росы красных веток, осыпанных серыми "барашками".
Юзя принялась их разбирать и каждый пучок перевязывала красной шерстяной ниткой.
— Это тебя аист клюнул в лоб? — спросила она тихонько у Витека.
— Ну да, он, а кто же еще? Ты только меня не выдавай, Юзя! — Он оглянулся на Ганку, достававшую из сундука праздничную одежду. — Сейчас тебе расскажу, как дело было… Я высмотрел, что его на ночь оставляют на крыльце… Подкрался поздно вечером, когда в плебании все спали… И уже было схватил его… Хоть он меня и клюнул, все равно я бы его курткой обернул и унес. Да тут собаки меня учуяли… Вот хоть и знают меня, а так лаяли, окаянные, что пришлось удирать. Даже штанину мне разорвали. Да я все равно не отступлюсь…
— А что если ксендз узнает, что ты у него аиста унес?
— Да кто ему скажет! А я непременно аиста унесу, потому что он мой.
— Где же ты его спрячешь? Как бы его опять у тебя не отняли.
— Уж я такое местечко нашел, что и полиция не пронюхает!.. А потом, когда все забудут, приведу его в хату и скажу, что это я нового приманил. Кто же его узнает! Только ты, Юзя, не выдавай меня! Я тебе каких-нибудь птичек наловлю, а то и зайчика молодого принесу.
— Мальчишка я, что ли, чтобы птичками забавляться? Одевайся скорее, пойдем вместе в костел.
— Юзя, а ты дашь мне нести вербу!
— Чего захотел! Это только женщины несут вербу святить!
— Я у костела ее тебе отдам, только вот по деревне бы пронести ее!
Он просил так горячо, что Юзя обещала. Она кинулась навстречу входившей Настке, уже разодетой, чтобы идти в костел. У Настки тоже в руках была верба.
— Узнала что-нибудь новое о Матеуше? — спросила у нее Ганка, поздоровавшись.
— Только то, что войт вчера говорил: лучше ему.
— Ничего войт не знает! Брешет, что в голову придет.
— Да он то же самое говорил ксендзу!
— А про Антека ничего не мог мне сказать…
— Потому что Матеуш сидит вместе со всеми, а Антек отдельно.
— Э!.. Войт просто так врет, чтобы было с чем к людям в избу зайти.
— Так он и к вам заходил?
— Каждый день заходит, — да не к нам, а к Ягусе. У них какие-то свои дела, вот и сходятся во дворе, от людей подальше.
Ганка сказала это тихо и с ударением, увидев в окно, что Ягна сходит с крыльца, нарядно одетая, с молитвенником и вербой в руках. Она долго смотрела ей вслед.
— Опоздаете, девки! Народ уже гурьбой валит по дороге.
— Нет, еще не звонили.
Но тут как раз загудел колокол, сзывая на молитву, и звонил долго, медленно и громко.
Через несколько минут в доме осталась одна Ганка, все ушли в костел.
Ганка поставила в печь обед, приоделась и, сев с детьми на крыльце, принялась их вычесывать, — в будни у нее на это не хватало времени.
Солнце поднялось уже довольно высоко, из всех ворот выходили люди, спеша в костел, и на дорогах, как маки, алели наряды женщин, слышался говор, крики ребят, которые забавлялись тем, что швыряли камешки в озеро и в птиц. Изредка громыхали телеги, полные людей, — это ехали жители других деревень. Проходили какие-то незнакомые мужики. Наконец, прошли все, и улицы опустели и затихли.
Вычесав детей, Ганка усадила их во дворе на соломе, зашла в избу присмотреть за стоявшими на огне горшками, потом вернулась на крыльцо и стала молиться, перебирая четки. Молитвы она твердила наизусть, потому что читать не умела.
Время близилось уже к полудню, в деревне стояла праздничная тишина, не слышно было ни единого голоса, только чирикали воробьи да щебетали ласточки, лепившие гнезда под стрехой. Погода была теплая. Ранняя весна только что коснулась земли и деревьев. Небо было молодое, густо-синее, словно только что умытое. Сады стояли неподвижно, поднимая к солнцу ветви, осыпанные набухшими почками, и только на ольхах, окаймлявших озеро, тихо, словно от дыхания, шевелились желтые ветки, а на тополях рыжие, клейкие и пахучие, будто истекающие медом почки раскрывались на свету, как клювы птенчиков.
На крыльце изрядно припекало, и даже мухи уже ползали по нагретым стенам, а иногда пролетала пчела и, жужжа, падала на маргаритки, выглядывавшие из-под плетня, или носилась по кустам, на которых бушевало зеленое пламя молодой листвы.
Но с полей и от леса еще веял резкий и сырой ветер.
Служба в костеле, должно быть, уже близилась к концу, в тихом весеннем воздухе слышно было отдаленное пение, звуки органа, и по временам частым дождем рассыпался замирающий звон колокольчика.
Время текло медленно, в тишине даже птицы замолкли, когда стало припекать солнце, и только вороны, подстерегая гусенят, кружили низко над озером, а гусаки, завидя их, тревожно гоготали. Заклекотал где-то аист и пролетел так близко, что его длинная тень побежала по земле.
Ганка усердно молилась, присматривая в то же время за игравшими детьми и часто заходя в дом, чтобы взглянуть на старика.
А он лежал, как всегда, неподвижно и смотрел в пространство.
Он медленно догорал, подходил с каждым днем все ближе к своему смертному часу, как колосистая рожь дозревает на солнце, дожидаясь острого серпа. Он никого не узнавал и даже, когда звал Ягну и ощупью брал ее за руки, смотрел не на нее, а куда-то в сторону. Однако Ганке казалось, что, услышав ее голос, он шевелит губами и смотрит так, как будто хочет что-то сказать…
Никакой перемены в его состоянии не замечалось, и тем, кто на него смотрел, даже плакать хотелось от жалости.
Господи, кто мог этого ожидать! Такой хозяин, такой богач, умница, каких мало, и вот лежит, как разбитое молнией дерево, еще в зеленых ветвях, но уже обреченное.
Лежит человек, не мертвый и не живой, и помочь ему может только милосердный Бог. О, судьба человеческая, судьба неумолимая! Ты приходишь, когда никто тебя не ждет, среди бела дня или во мраке ночи, и уносишь человека, как былинку, в печальный край смерти!
Вот о чем с грустью думала Ганка, сидя у постели Борыны и поглядывая в окно. Она вздохнула раз, другой, отложила четки и пошла доить коров — вздохи вздохами, а работа прежде всего.
Когда она вернулась с полными подойниками, все уже были дома. Юзя рассказала, о чем ксендз говорил с амвона и кто из знакомых был в костеле. В избе и на крыльце стало шумно, потому что с Юзей пришли несколько подружек. Все они глотали серенькие "барашки" с освященной вербы — в деревнях верили, что они охраняют от болезней горла.
Смеху было при этом много, потому что некоторые не умели глотать, давились, и чтобы проглоченное легче проскочило, нужно было колотить их в спину кулаком, что Витек и делал с превеликим удовольствием.
Ягна не пришла к обеду. Видели, как она шла из костела с матерью и семьей кузнеца.
Только что пообедали и встали из-за стола, как вошел Рох. Все радостно бросились к нему навстречу, потому что он за это время стал для них близким человеком. А он здоровался с каждым отдельно, каждому говорил что-нибудь и целовал в голову. Ему подали обед, но он есть не стал — очень уж был утомлен. Сидел и озабоченно обводил глазами избу. Ганка внимательно следила за его взглядом, не решаясь спросить, какие он привез вести.
— Ну, виделся я с Антеком! — сказал он, наконец, вполголоса, ни на кого не глядя.
Ганка вскочила с сундука. Страх так сильно сжал ей сердце, что она ни слова не могла вымолвить.
— Он здоров и бодр. Хотя надзиратель нас караулил, мы с ним разговаривали целый час.
— В цепях он? — с трудом выговорила Ганка.
— С чего ты это взяла? Ходит, как все другие. Ему там не так уж худо, не бойся!
— А Козел рассказывал, что там их бьют и что они к стене прикованы.
— Может, где в других местах так и бывает… за другие вины. А Антека не трогали, он сам это мне сказал.
Ганка от радости всплеснула руками, и улыбка, как луч солнца, осветила ее лицо.
— А как прощались, наказал, чтобы вы непременно борова закололи еще до праздников, потому что он тоже на пасхе разговеться хочет.
— Голодом его там морят, беднягу, голодом! — причитала Ганка.
— А отец хотел борова откормить и продать, — заметила Юзя.
— Мало ли что! Антек приказывает заколоть, а теперь он после отца старший, его воля, — возразила Ганка резко и решительно.
— И еще он говорил, чтобы обязательно на поле людей послали все сделать, что надо. Я ему рассказал, как ты толково тут хозяйничаешь.
— А он? Он что на это сказал? — Ганка вся вспыхнула от радости.
— А он мне на это ответил, что ты, коли захочешь, со всем управишься.