— Ну, побаловались и будет! За работу, люди! — воскликнул он, скинул тулуп, засучил рукава, поточил на оселке нож и, взяв крепкую дубинку, которой растирали картофель для свиней, вышел во двор.
Все пошли за ним и Смотрели, как он с Петриком вдвоем выводили из хлева упиравшегося борова.
— Корыто давайте — кровь собрать! Живо!
Принесли корыто. Боров терся об угол и тихо повизгивал.
Все стояли вокруг, молча оглядывая его белые бока и толстое обвислое брюхо. Мокли порядком, так как дождь лил все сильнее и туман окутывал сад. Лапа, повизгивая, бегал вокруг, какие-то бабы остановились у ворот, несколько ребятишек забрались на забор, и все с любопытством смотрели.
Амброжий перекрестился и ударил борова дубиной меж ушей так, что он с визгом свалился на бок. Тогда Амброжий сел ему на брюхо. Блеснул нож и по рукоятку вонзился в грудь животного.
Подставили корытце, кровь хлынула и потекла с бульканьем, дымясь, как кипяток.
— Пошел вон, Лапа! Ишь ты, крови захотел в пост — сказал Амброжий, тяжело отдуваясь.
— На крыльце его кипятком обдашь?
— Нет, в избу внесем, надо же его потом подвесить, чтобы тушу разделать.
— А мне думается, в горнице тесно.
— Можно на отцовской половине, там просторно, а старику мы не помешаем. Только живее несите, пока не остыл, легче щетина сойдет.
Через каких-нибудь четверть часа боров, уже очищенный и обмытый, висел в комнате Борыны.
Ягны дома не было: она с раннего утра ушла в костел, не подозревая, что тут затевается. А старик, как всегда, лежал на кровати, устремив бессмысленный взгляд куда-то в пространство.
Сначала все работали молча, часто оглядываясь на больного, но он был так неподвижен, что о нем скоро забыли и всецело занялись боровом, который не обманул ожиданий: сало было отличное и на спине толщиной в добрых шесть пальцев.
— Ну, отпели мы его, перевезли, пора его водкой спрыснуть! — объявил Амброжий, моя руки над корытом.
— Пойдемте завтракать, найдется чем запить. Перед тем как приняться за борщ и картошку, Амброжий выпил немалую порцию, но поел наскоро и сразу взялся за работу, подгоняя остальных, в особенности Ягустинку, которая была его главной помощницей, — она не хуже его, умела солить и приправлять мясо.
Помогала и Ганка, чем могла, а Юзя хваталась за всякую работу, только бы не уходить из комнаты.
— Ступай помоги навоз накладывать, — надо, чтобы они поскорее его вывезли, а то сегодня не кончат эти лодыри! — кричала на нее Ганка.
И Юзя очень неохотно убегала во двор и здесь вымещала свою досаду на Петрике и Витеке; только и слышно было ее ворчанье. Да и как ей было не злиться на то, что ее выгоняли из хаты? Ведь там становилось все веселее! Каждую минуту под тем или иным предлогом забегала какая-нибудь кумушка и, увидев висевшего борова, всплескивала руками и начинала громко восторгаться — такой-де он жирный да громадный, даже у мельника и у органиста нет такого.
А Ганке это льстило, она была горда тем, что режет борова, и, хотя жаль было водки, приходилось, соблюдая обычай, угощать всех по такому торжественному случаю. Она наливала рюмки, подавала на закуску хлеб с солью, охотно слушала льстивые речи, и сама разговаривала до утомления — едва одна соседка за порог, как уже другая в сенях вытирает ноги, заходя якобы на минуточку, по дороге в костел. Валили, как на богомолье, а ребятишек набилось по углам и заглядывало в окна столько, что Юзьке не раз приходилось их разгонять.
Уже и в деревне замечалось неожиданное оживление. Все больше народу шлепало по грязи, все чаще тарахтели телеги из других деревень, а у озера пестрели бабьи наряды. Люди шли к исповеди, несмотря на распутицу и ненастную погоду, которая все время менялась: то дождь льет, то пробежит по садам теплый ветер, то начнет сыпать снежная крупа, а был даже и такой час, когда солнце пробилось сквозь тучи и золотом осыпало все. Так бывает ранней весной, когда погода напоминает капризную женщину, которая то смеется, то плачет, то весела, то печальна и сама не знает, что с ней.
В избе у Ганки работа кипела, от болтовни гул стоял. Амброжий часто убегал в костел взглянуть, все ли там в порядке, и потом жаловался на холод и просил водки, чтобы согреться.
— Рассажал я ксендзов, народом их окружил, теперь до полудня с места не двинутся.
— Ну нет, лазневский ксендз долго не выдержит: говорят, его экономке то и дело приходится подавать ему ночную посудину.
— Эй, бабка, смотри за своим носом, а ксендзов не тронь!
Амброжий не любил, когда смеялись над ксендзами.
— Да и про слупского тоже рассказывают, будто он, когда исповедует, всегда флакончик в руке держит и нос зажимает, потому что от мужиков ему воняет, и после каждого платком в воздухе машет и кадить велит в исповедальне.
— Заткни глотку! Сказано тебе: ксендзов не задевай! — крикнул сердито Амброжий.
— А Рох в костеле? — поспешно спросила Ганка, тоже очень недовольная насмешками Ягустинки.
— Сидит там с самого утра. Прислуживал за обедней и делает вместо меня все, что надо.
— А Михал где же!
— Пошел с сыном органиста в Репки, с мужиков даяния собирать.
— Наш органист гусем пашет, песок сеет и неплохой урожай собирает! — вздохнул Амброжий.
— Еще бы! Уж самое меньшее за каждую душу, записанную в поминанье, по яйцу получает.
— А за карточки на исповедь отдельно берет по три гроша с человека. Вижу я каждый день, какие мешки тащит со всякой всячиной! Одних яиц органистиха на прошлой неделе продала штук триста, — сказала Ягустинка.
— Пришел он сюда, говорят, пешком, с одним узелком, а теперь добра и на четырех возах не вывезешь!
— Что ж, органист двадцать с лишним лет в Липцах живет, приход большой, а он служит, старается, деньги бережет, вот и подкопил, — оправдывал его Амброжий.
— Подкопил! Дерет с людей безбожно за каждый пустяк и, прежде чем кому что-нибудь сделает, в руки смотрит! По тридцать злотых за похороны берет, — за то, что поблеет по-латыни и на органе побренчит!
— Зато он ученый, свое дело знает, ему приходится головой работать.
— Ученый, слов нет: знает, где надо громче блеять, где тише! А еще лучше умеет у людей последнее выманивать.
— Другой пропил бы, а он сына в ксендзы готовит!
— Что ж, ему от этого и почет большой и польза будет! — твердила свое Ягустинка.
Разговор прервался на самом интересном месте: вошла Ягуся и остановилась как вкопанная на пороге.
— Боровом любуешься? — фыркнула Ягустинка.
— Не могла ты на своей половине резать? Всю комнату мне загадили! — выговорила Ягна с трудом, и лицо ее стало пунцовым.
— Времени у тебя довольно, вымоешь! — холодно отчеканила Ганка.
Ягуся рванулась было вперед, и все думали, что сейчас вспыхнет ссора. Но она сдержала себя, повертелась в комнате, взяла с распятия четки и, прикрыв неубранную постель шалью, вышла, не сказав ни слова, только губы у нее тряслись от затаенного гнева.
— Помогла бы, столько дела! — сказала ей в сенях Юзя.
Ягна прошипела что-то так злобно, что слов нельзя было разобрать, и выбежала, как шальная. Смотревший ей вслед Витек сказал, что она помчалась прямо к кузнецу.
— Ну и пусть идет! Пожалуется ему, ей и полегчает маленько.
— Опять тебе воевать придется! — заметила вполголоса Ягустинка.
— Эх, голубушка, только войной и держусь, — ответила Ганка спокойно, но на душе у нее кошки скребли: она понимала, что сейчас прибежит кузнец и не миновать жестокой стычки.
— Того и гляди, явятся! — сочувственно шепнула Ягустинка.
— Ничего, выдержу, не запугают меня! — отозвалась с усмешкой Ганка.
Ягустичка даже головой покачала, удивляясь ее стойкости, и выразительно посмотрела на Амброжия, который уже кончал работу.
— Схожу в костел, прозвоню полдень и вернусь к обеду, — сказал он Ганке.
Вернулся он очень скоро и объяснил, что ксендзы уже сели за стол, что мельник прислал им целую вершу рыбы, а после обеда опять будут исповедовать, потому что очень много народу ждет в костеле.
Быстро пообедали (Амброжий усердно запивал обед, жалуясь, что водка недостаточно крепка и не утоляет жажду после таких соленых селедок) и снова принялись за дело.
Амброжий разрубил борова на части и отделил мясо на колбасы, а Ягустинка на столе резала сало и старательно солила его.
Влетел кузнец. По лицу видно было, что он едва сдерживается.
— А я и не знал, что ты купила себе этакого борова! — начал он иронически.
— Купила и, видишь, режу! — В душе Ганка немного трусила.
— Славный боров! Небось рублей тридцать отдала! — Он внимательно оглядел тушу.
— А сала-то сколько, редкостный был боров — с усмешечкой сказала Ягустинка, подсовывая кусок под нос кузнецу.
— Ну… не все тридцать отдала, не все! — ответила задорно Ганка.
— Борынов это боров — выпалил кузнец, уже не сдерживая ярости.
— Экой догадливый, по хвосту узнал, чей! — издевалась Ягустинка.
— А по какому такому праву ты его заколола? — гневно кричал кузнец.
— Не шуми, тут тебе не корчма! А по такому праву, что Антек через Роха приказал его заколоть.
— А как Антек может распоряжаться? Его это боров, что ли!
— Его, конечно!
Ганка уже собралась с духом и была готова к борьбе.
— Неправда, он общий! Дорого же ты за это заплатишь!
— Не тебе буду отчет давать!
— А то кому же? В суд подадим!
— Тише, придержи язык, тут больной лежит! Все это его, им нажито.
— А есть будете вы!
— Да уж, конечно, тебе и понюхать не дам!
— Дай половину, так я тебя трогать не буду, — сказал он примирительно.
— Силой и ножки не возьмешь.
— Так дай добром вот эту четверть и кусок сала.
— Прикажет Антек — тогда дам, а до этого — ни косточки!
— Взбесилась баба! Антека это боров, что ли? — опять разозлился кузнец.
— Он отцовский, значит все равно, что Антека. Пока отец хворает, Антек тут за него распоряжается. А там как бог даст.