Наливая молоко Хокану в кринку, Мэрит сказала:
— Я теперь сама дою по вечерам.
Он ничего не ответил на это. Может, он и не прислушался к ее словам. А ему и незачем прислушиваться или забирать в голову ее слова. Она просто так сказала, безо всякого умысла. Да и ничего особенного не было в том, что она рассказала ему, что теперь сама доит по вечерам.
И вот на следующий день она сидит на скамеечке у водопоя. Из рощи не видно деревни, а из деревни не видать рощи. Бугристое поле, заваленное грудами камней, лежит между деревней и рощей, заслоняя их друг от друга. Отсюда видно лишь несколько труб над избами. Их-то, должно быть, и хочет разглядеть Мэрит, которая сидит, повернув голову в сторону деревни. А может, ей любопытно глядеть на Франса Готфрида, ведущего по каменистому полю в упряжке двух недавно холощеных волов. Волы упираются и рвутся из ярма, и старик кричит на них так, что эхо от его крика разносится далеко по окрестностям. Но вот он скрылся из виду со своей упряжкой, и кругом опять ни души.
Мэрит хотелось бы доить тут круглый год. В хлеву тесно, там стоит запах коровьей мочи и навоза. А тут воздух чистый, и ветерок веет, шурша в осинах. Под ногами бежит ручей, и так славно пахнет свежей весенней листвой. А однажды вечером птицы тут так и заливались.
Вот уж и последняя корова осталась… Ждет ли Мэрит кого из деревни? Никто не идет. Но вот из зарослей березняка выходит человек. Он тихо подходит к ней и останавливается около ее скамеечки. Она не оглядывается. Надо ли?
— Мэрит… — говорит человек, который подошел к ней. Его колено касается скамеечки.
Что за диво? Где-то глубоко внутри нее все затрепетало, когда Хокан назвал ее по имени. Мэрит — имя ее прозвучало, как колокольный звон, и на душе у нее стало празднично. Вот так же вздрагивала она, когда в воскресенье по утрам до нее доносился первый звук церковного колокола.
— Тебе прямо тут молоко налить?
— Нет, у меня и кринки нету.
— Зачем же ты тогда пришел?
Да, не худо бы спросить его: чего ради пробрался он через осиновую рощу и подошел к ней? Она ведь тут совсем одна. Так недолго и напугать бедную женщину, даром что деревня близко. Для чего он сюда явился? Она припрет его к стене. И как бы вынудить его еще хоть раз сказать ее имя? Еще раз? Нет, не раз, и не два, а тысячу раз!..
Мэрит сидит на скамеечке босая. Кувшин зажат у нее между коленями, а юбку она заботливо подвернула. Пальцы судорожно сжимают коровьи соски, лицо пылает огнем. Голову ее обдает жаром, в висках стучит. Видно, слишком туго повязана косынка на голове.
— Мэрит, — опять говорит он.
И тут его словно прорвало, речь его течет неудержимым потоком. Мукой для души и отрадой для глаз стала она ему с того прошлогоднего сенокоса, когда он увидел, как она полоскала белье в ручье. С той поры он навеки лишился покоя. Тяжко ему видеть ее, но еще тяжелее не видеть. Тянет его к ней. Может, и не по совести поступает он с ней и с Повелем, но молчать больше мочи нет. Ему надо облегчить душу, а там пускай она думает про него что хочет. Может, она станет теперь сторониться его, посчитает его бесчестным, но молчать он больше не может. Кто она такая, Мэрит, что вынудила его все высказать?
Мэрит кончила доить. Она встает. В одной руке у нее кувшин с молоком, в другой скамеечка. Она точно в тумане и с трудом понимает, что с ней. Каждое сказанное им слово достигло цели, проникло ей в душу. Слова заполонили ее, точно все тело жадно впитало их. Она делает несколько шагов вперед, она переставляет ноги, хотя ей странно, что они еще держат ее. Как может она ходить, когда в голове у нее такой туман? Как удается ей устоять на ногах?
Но потом она опускает на землю скамеечку и кувшин и оборачивается к Хокану. Сейчас она поглядит ему прямо в глаза и скажет, что он человек без чести и совести, коли задумал совратить замужнюю! Он прокрался к ней, когда она одна-одинешенька пришла в лес доить. Подстерег минутку, когда и защитить-то ее некому! Вот когда у него смелость взялась! А она думала, что он добрый сосед, что он им зла не желает. Вот как можно обмануться в человеке! Он, видно, хотел до смерти напугать ее. Недобрая, подлая, трусливая затея! Пускай убирается прочь с ее глаз!..
Но в горле у Мэрит какой-то комок, и слова не идут с языка. Вместо всего, что она приготовилась сказать, она чуть слышно, хриплым и неуверенным голосом произносит одно только слово:
— Уходи!
Но в то время как уста ее раскрылись, чтобы произнести это слово, стан ее склонился к Хокану.
Сильно, жадно схватил он ее в объятия. Тело ее оказалось в крепком кольце его рук. Она почувствовала, как рот его прижался к ее рту, и губы у нее точно обожгло огнем.
Этот огонь опалил ее всю — она вырвалась и отступила назад.
— Уходи! — повторила она громче. Она не могла совладать со своим телом, но голос ее звучал сурово и решительно.
— Мэрит!
Ее имя поразило ее, как громом. Она застыла, оцепенела. Нет, нельзя ей больше слышать свое имя.
— Пощади меня! Пожалей меня! — взмолилась она.
Губы у нее дрожали. Она больше не приказывала, она молила. Молила о пощаде, точно он грозил ей погибелью. Молила, как в смертный час. Молодая жена Повеля обороняется от бесчестья, она готова на все, чтобы спасти себя от греха. И Мэрит ухватилась за то единственное, что еще могло ей помочь. Она вдруг поняла, в чем спасение: в ее власти над человеком, который обнимает ее. Своих сил у нее уже не осталось. И только к нему может она взывать, только его молить — человека, которого должна опасаться.
— Не губи меня! Делай что хочешь, только не губи! Уходи!
И он повиновался — быстро перескочил по камням на другую сторону ручья и зашагал прочь.
Страх
До сна ли было Мэрит в эту ночь?
Она была напугана, нет, больше того, она была вне себя от ужаса. Этого нельзя было допустить ни за что на свете! Как же это все-таки вышло? Как могла она склониться к нему с раскрытыми устами? Все случилось помимо ее воли. Какая-то неведомая сила завладела ее телом. И неповинна она была в том, что склонилась на грудь Хокана, как неповинно бывает молодое деревце, когда ствол его гнется под сильным ветром. Да, страсть Хокана обрушилась на нее как буря, и она, оцепенев, поникла перед ней. И сейчас еще, ощущает она блаженное тепло, в которое погрузилась ее душа в ту минуту. Он прикоснулся губами к ее рту, и точно огненная струя переметнулась от него к ней. И что это за огонь горит в нем, который так согревает ее? В Повеле, единственном мужчине, который до сей поры прикасался к ней, нет этого огня. Что за силой владеет Хокан, которая повлекла ее к нему на грудь?
И все-таки она не вправе винить Хокана. Он совращал ее, но и она сама того хотела. А иначе зачем было ходить по вечерам одной к водопою?
Но только теперь она поняла, что натворила. И ей стало страшно. Добром это не кончится. Поняв, что тело больше не повинуется ей, она отпрянула и взмолилась о пощаде. И он пощадил ее. Хокана надо ей благодарить за то, что она спаслась от беды. Ее тело было с ним заодно, оно не могло ему противиться в ту минуту.
Она содрогнулась. Это козни дьявола, не иначе. Она ведь помнит шестую заповедь катехизиса. Это дьявол склоняет ее нарушить брачный обет. И года не прошло, как она венчалась, стояла в церкви перед алтарем, а уж готова стать распутницей. Недавно еще невинная девушка, она готова допустить себя до блуда. Вот до чего она докатилась всего за несколько дней. Потаскуха лишается душевного покоя на земле и вечного блаженства на том свете. Будь что будет, но она оградит свою женскую честь от посягательств Хокана. Никогда больше не подойдет он к ней так близко. Пока у нее будет хоть какое-то средство обороняться, она не станет потаскухой.
Но собственное тело больше не повинуется ей, оно вышло из-под ее власти, предало ее. Она беззащитна перед Хоканом. И потому отныне ей не след доверяться своему телу. Присутствие других людей будет ему уздой. Никогда и нигде больше не должна она оставаться наедине с Хоканом. Повель должен быть тут же, по крайности, находиться близко, чтобы она могла кликнуть его в случае опасности. Во сне она напрасно звала супруга на помощь, но наяву ему придется ее услыхать. Да, Повель ей муж, он должен помочь ей, удержать при себе, раз кто-то другой задумал ее отнять у него. Муж спасет ее от Хокана, она не станет беспутной.
Она больше не ходит в рощу доить коров, а посылает по вечерам служанку. И молоко наливать Хокану ей больше нет надобности, он не появляется со своей кринкой, а присылает Элин. Минуло уже много дней, но Хокана не видать в доме Повеля.
Глаза Мэрит пытливо смотрят за порог, в душу ее закрадывается разочарование, но все же лучше, что он не появляется. Так ей будет легче бороться с собой.
А в следующее воскресенье она поедет с Повелем в церковь. Молодая, недавно венчанная жена, которую склоняют к распутству, нуждается в слове божием.
Переодеваясь воскресным утром, она вынимает из сундука два корсажа и раздумывает, какой из них сегодня надеть. Есть у нее черный корсаж, который она чаще всего надевает по воскресеньям, отправляясь в церковь. А есть и алый, почти совсем новый. На алом корсаже шелком вышиты веточки брусники. Ягоды цветут на ее груди, белые цветы красиво выделяются на красном. Но сегодня она будет сидеть в церкви, надеясь, что слово божие укрепит ее против соблазна. Так подобает ли в этом случае украшать грудь алым корсажем? Цвет крови — это цвет греха. Она ведь слышала такие слова: «Коль грехи ваши цвета крови…»
Алой крови подобны греховные утехи. А черный цвет приличествует строгости, и строгость вещает человек в черной рясе. И если она хочет внять его проповеди, ей надо сидеть в церкви в черном корсаже. Глубоко под черным корсажем спрячет она недозволенную, греховную, плотскую страсть, которая зреет в ее груди. Черным-черна должна быть ее одежда, чтобы смирить бурный ток крови в теле.
Страшно ей. Мужчина донимает ее своим плотским желанием, и в ней радостно бурлит кровь. Добра от этого не будет.