Я видел, как, неприступная, она глядит с удивлением на меня, но не шевелится при этом, не отступает. Она не следит за рукой, но смотрит мне прямо в глаза, и взгляд её не открыт, он замкнут, хотя и полон любопытства.
Я легонько касаюсь её рукава и отдёргиваю ладонь.
Что-нибудь случилось? спрашивает она меня, будто маленького, раздельно расставляя слова, сочувствуя мне и в то же время не понимая, что происходит.
Простите, говорю я очень покорно и тихо. Мне очень захотелось дотронуться до вас.
Да, признание придумывает разные слова. Вовсе не обязательно произносить всем известные. Достаточно и так: просто прикоснуться. Быть тихим и покорным.
Я не раз ругал себя потом: надо было поцеловать по-хамски, да и всё. Не спрашивая никаких разрешений.
Но для этого мне надо было жить в другом времени. И не учиться в мужской школе.
26
Три последних месяца года и половина января в придачу как будто слились в один миг, безоглядно счастливый.
В назначенный час, выполнив самые важные обязательства, мы встречались на углу под фонарём, не всегда горевшим, и я научился различать в полутьме её походку: вот она пробежалась, вот почему-то обернулась, шапка, воротник, всё такое знакомое, узнаваемое, будто я её знал всегда, всю свою жизнь.
Конечно, я всегда приходил раньше, в этом было какое-то тайное сладострастие: ждать её, различать среди других фигур, узнавать и радоваться узнаванию.
Мы бродили по городу, свежий снег скрипел под ногами, и под этот скрип она рассказывала про свой класс, подругу Лёлю, учителей с их странностями боже мой, все школьники, наверное, говорят о похожем. Нет, она не занималась спортом в секциях, не ходила в кружки, библиотеки посещала, но как все, предпочитая не читальный зал, а уютный домашний диван, и стремилась прочитать то, что требовалось по программе, это же очень немало! Я восхищался, мне не хватало такой дисциплинированности, «Город жёлтого дьявола» Горького я, к примеру, был не в состоянии освоить, а она не просто читала, но кое-что для памяти записывала, конспектировала и объясняла, что это очень удобно, особенно перед экзаменами полистал и всё вспомнил. Любимые же её предметы физика, но особенно химия увы, увы, здесь у нас не находилось общего языка, она что-то пробовала пояснить на обычных предметах про валентность, но я рассмеялся, поднял руки, объяснил, что дальше этилоксиметилпарафенилендиаминсульфата мои познания не идут, простите, ох!
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего гения из какого-нибудь девятнадцатого класса, если бы такой был. Но этот фокус я заготовил ещё с первых прогулок, когда Вероника лишь обмолвилась про химию. В библиотечном справочнике я обнаружил формулу средней тяжести, списал её и три дня разучивал, тщательно уклоняясь от приближения к предмету её слабости.
Через десять минут на большее не хватило высокоумного разговора, неуверенно блуждая между гидрохиноном, сульфатом натрия и метолом, составными частями фотоматериалов, я признался, как учил формулу из справочника, как хотелось мне потрясти её воображение, и она хохотала до слёз, до упаду, прислоняясь даже, наверное, не замечая сама, плечом своего пальто к моему плечу. Я только того и хотел!
Потом настала эпопея «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером, и мы ходили вечерами в кино. Мать разрешала ей возвращаться домой не позже девяти, но кино начиналось в восемь, а заканчивалось около десяти. Под этим предлогом была получена отсрочка на целый час.
Когда грянули декабрьские морозы, мы переместились в читалку Герценки весь город гордился биб-
лиотекой, которую основал классик. Мои детские библиотеки остались позади, десятиклассникам покровительствовала самая взрослая из библиотек, и зал с небывало высокими окнами, с пальмами по углам оказался вечнозелёным оазисом для влюблённых. Особенно хороши были старые зелёные лампы. Если подсесть к ним ближе, можно как бы любоваться неземным цветом зелёного стекла, а на самом деле смотреть мимо лампы на другую сторону широкого стола, где девушка, которая так тебе нравится, шевелит губами, читая тяжкий учебник по химии для поступающих в вузы и, не отрывая глаз, грозит тебе пальцем, чтобы ты не смотрел на неё, не отрывал её от науки, а делал то же самое, что и она. Но потом её взгляд отрывается от неперевариваемых формул, глаза смеются и что-то говорят, а что — догадайся сам.
Нет, это годилось только на самые трескучие морозы, тут не поговоришь, не поболтаешь, есть, правда, один способ общения записки, и в них можно поострить. Например, написать:
«Леди! Не кажется ли Вам, что чашечка горячего шоколада и пуфик под ногами, равно как и двести тысяч фунтов в наследство от дядюшки из Манчестера были бы Вам более к лицу, нежели с хрустом разгрызаемый сухарь формулы гидратхлорвинила СН2ОНС1Н4?» И подпись: «Виконт де Бражелон, покинутое дитя Дюма-отца».
По ту сторону стола раздавалось прысканье, а порой и фырканье, взрослые, в глухом репейнике которых мы сидели, с охотным недовольством вперивались в нас, словно уж так им и мешали, Вероника краснела, и я сидел, не двинув бровью, будто бы решая бесстыдно сложную задачу, и, обдумав, сочинял следующий этюд, не дождавшись даже ответа на первый.
Он приходил с запозданием и был, обычно, прост:
«Браво! Виконт, откуда формула?»
Я находил за лампой её глаза и постукивал по толстому корешку химического справочника, который выписывал теперь, заказывая книги, специально для этой цели, и она понимающе кивала головой. А я перебрасывал через стол следующий леттер.
«Мадемуазель! Некто, предпочитающий остаться неизвестным, просил о соизволении обратиться к Вам со следующим вопросом: не кажется ли Вам, что мороз теперь уже никогда не кончится и оставшуюся жизнь Вам предстоит провести в валяной обуви, называемой в простонародье катанками? Он имел честь, в связи с этим, предупредить об одном серьёзном опасении возможном отнятии речи и забвении слов родного языка. Мороз, как Вы изволите заметить, гонит Вас под пальмы, но мешает говорить. Некто просил Вас любезно предупредить: угроза слишком очевидна».
Прочитав нечто в подобном духе, она уже не фыркала и не прыскала, а покорно собирала книги, и я радостно вскакивал вслед за ней. Даже если очереди сдавать книги не было, я не отпускал её ни на шаг, а остановившись у библиотечного барьера, спрашивал громко и чрезвычайно любезно:
— Простите, вы последняя?
Я, отвечала она и оборачивалась ко мне, с прищуром рассматривая меня, будто мы впервые увиделись и проявляем друг к другу чисто академический интерес.
Если очередь была, а подвигалась она обычно неторопливо, можно было продолжить игру, спросив, к примеру, умышленно приглушённым голосом:
— Девушка, а вы знаете, что к нам в город прибыл Леонид Утёсов? Инкогнито. На один вечер. Завтра отбывает в Пекин. А сегодня в двадцать один час единственный концерт с участием Эдит Утёсовой. В закрытом зале Дома политпросвещения. Есть лишний билетик. Хотите?
Пока произносилась эта тирада, очередь переживала несколько стадий. Сначала прислушивалась. Потом напряженно немела. Затем оглядывалась на говоривших. Но они соблюдали серьёзность, и тогда кто-нибудь непременно срывался:
— Нет, вы серьёзно?
— А ещё билетика нет?
— Ну как же так, вечно не везёт!
Сдав книги, мы быстро проходили сквозь строй вопрошающих, тут надо было скорей на выход, кинуть номерок, схватить пальто, успеть выскочить на библиотечное крыльцо и только тут расхохотаться.
Услышав вслед:
— Ну надо же! Дураки!
Но кричали это нам без всякой злости, с пониманием, видать, что после библиотечного застолья надо же как-то разогреться молодой крови.
Мы встречались, конечно, и днём, по воскресеньям, просто прогуливались, но почему-то именно для дневных прогулок Вероника звала Лёлю, а я Герку между ними, конечно, ничего не было, так, за компанию, и вот в таком обществе мы прогуливались по Коммуне. И там ко мне подошёл Кимка. Вежливо извинившись перед дамами, он галантно попросил их разрешения, чтобы я поговорил с ним три минуты. Они рассмеялись и ушли вперёд с Геркой, а Кимка спросил:
Ну что ты не приходишь? Ни домой, ни в секцию?
Можно было пойти двумя путями: выяснить отношения или всё забыть, заровнять, будто не было. А я жил совсем в другом измерении. Шквал моих личных страстей отодвинул в наивное прошлое всё, что было со мной прежде. Ну и, в конце-то концов, разве не права Кимкина мать: взрослый человек, её муж, старается для своих важных дел, а какой-то пацан является и снимает пенки. Да бог с ними, я никого не виню, тем более что принёс узелок — с проявителями и фиксажами. Извините, что пользовался чужим, это в самом деле нехорошо.
— Ладно, Ким, сказал я великодушно, всё забыто. Я приду. Только позже.
Я даже не спросил, как у него дела. Например, с Валентиной. Я был в пламени, и меня не трогало ничего вокруг.
А Валентины что-то не было на ледоходе уже давно, но мало ли у кого какие заботы, и я выбросил это из головы. Это в меня не помещалось, я был весь переполнен. Пока.
В декабре прокатился целый шквал вечеров сначала к дню Сталинской Конституции, кое-кто ухитрился организовать танцы и к 21 декабря, дню рождения вождя. Правда, сначала в таком случае читали доклад, потом быстренько убирали скамейки, и всё в порядке. В билетах, очень грамотно для тех пор, указывалось:
«1. Торжественная часть.
2. Концерт».
Ну а танцы подразумевались сами собой.
Впрочем, как это ни странно, мои возможности значительно сузились, да и не нужны они мне вовсе, эти бесполезные шатания из школы в школу. Мои пространства отныне ограничивались сорок шестой, своей собственной да Дворцом пионеров.
Во Дворец Вероника идти сначала отказывалась и согласилась, лишь когда я раздобыл штук шесть приглашений на каких-то второстепенных её подруг, не считая нас с Геркой.
Танцевали мы в большом фойе, на паркете, под многоярусной хрустальной люстрой, и это было великолепно, совсем не то что на дощатом полу наших школьных залов.