енно усыхал и наконец — счастливо оставаться — окончательно умер и к маме приходил на ум, только когда она спускалась взять из почтового ящика под лестницей счет за электричество. В память о нем и из уважения к человечеству в целом я решила жить ради любви.
Не смейся, дурочка, много ты понимаешь.
Думаешь, мне приходилось легко? Сколько-то надо было давать маме. Руфка с твоим папой копили на постельное белье, на пару ножей и вилок. И по утрам я подрабатывала сдельщиной, иначе было не продержаться самостоятельно. Я стала делать искусственные цветы. Целая клумба каждый день расцветала у меня на столе к обеденному часу.
Такой вид, Лиленька, имела моя самостоятельность — цветущий, но с неимением корней и с бумажным фасадом.
А между прочим, Кримберг бегал за мной тоже. Без сомнения, заметил успех Влашкина и сложил дважды два: «Ага, в этот сезамчик вход свободен…» Другие также не отставали. За мной в те годы ухаживали в порядке перечисления: упомянутый Кримберг — это раз. Два — Карл Циммер, исполнитель в парике наивных и чистых юношей. Далее — Чарли Пил, христианин, которого случайным ветром занесло так оскоромиться, создатель бесподобных декораций.
— Говоря о цвете, ему нет равных, — скажет Влашкин, как всегда в самую точку.
Я отклоняюсь на это, чтобы показать, что твоя толстая старая тетка не сходила с ума от одиночества. В те шумные годы я имела знакомство среди интересных людей, которым нравилась по той причине, что молодая и очень хорошо умела слушать.
Актрисы — Рейзеле, Мария, Эсфирь Леопольд — смотрели только в завтрашний день. За ними увивались богачи, продюсеры, швейный район в полном составе; их прошлое — набор иголок, их будущее — игольное ушко.
В конце концов пришел день, когда мне стало невтерпеж держать свою тактичность за зубами.
— Влашкин, — сказала я, — сорока доложила на хвосте, что у тебя есть жена, дети, весь поголовный комплект.
— Правильно, не отказываюсь. Я и не отрицал.
— Вопрос не в том. Что из себя представляет эта дама? Неудобно спрашивать, но ответь мне, Влашкин… Я затрудняюсь разобрать, как устраивает свою жизнь мужчина.
— Девочка, или я не говорил сто раз, что эта комнатка — приют для моего мятущегося духа? Сюда иду я, в твою невинную обитель, обрести отдохновение среди житейских треволнений.
— Нет, Влашкин, серьезно, — что она за человек?
— Хорошая женщина, Рози, из средних слоев, примерная мать моим детям в количестве трое, и все трое — девочки, умеет готовить, в молодости недурная собой, но молодость прошла. Ты видишь, куда еще откровеннее? Я отдаю в твои руки свою душу, милая.
Сколько-то месяцев спустя, на новогоднем балу в Клубе русского актера, я лично ознакомилась с миссис Влашкиной, брюнетистой, с пучком и прямой спиной и чересчур гордой. Она сидела за столиком и густым голосом отвечала, когда кто-нибудь на минуту останавливался поговорить. Она владела идишем в совершенстве — чеканила каждое слово. Я все глядела на нее. Она заметила меня, как замечала всякого другого, — холоднее, чем рождественское утро. Скоро она пожаловалась, что устала. Влашкин подозвал такси, и больше я ее не видела. Бедная женщина, она не знала, что на одной сцене с ней играю я. И как я порчу ее роль, не знала.
Позже в тот вечер я сказала Влашкину у своей двери:
— Довольно. Это не для меня. Мне все это надоело. Я не из тех, кто ломает семью.
— Девчурка, — он сказал, — не надо глупостей.
— Нет-нет, пока, счастливо оставаться, — сказала я. — Я не шучу.
И я приехала на неделю в отпуск к маме, разобрала все шкафы, выскребла до насквозь все стены. Она обрадовалась, но по причине своей тяжелой жизни не удержалась сказать:
— Вот мы видим, чем кончается. Когда живешь, как беспутная, то в итоге имеешь помешательство.
После этого короткого перерыва я возвратилась назад к прежней жизни. Встречаясь с Влашкиным, мы ограничивались лишь здрасьте-досвиданьем, и в дальнейшие огорчительные годы обоюдно кивали головой, словно бы выражая:
— Да, как же, как же.
Тем временем целая стратегия разворачивалась на поле действий. Твоя мама и твоя бабушка стали водить молодых людей. У твоего родного отца был брат, ты его даже никогда не видела. Рувим. Вдумчивый малый без ничего, помимо идеалов.
— Рози, я предлагаю тебе необычную многозначительную жизнь, свободную, новую и счастливую.
— То есть?
— Мы будем возрождать с тобой пески Палестины, закладывать основы нации. В той земле для нас, евреев, наше завтра.
— Ха-ха, Рувим, тогда я и поеду завтра.
— Рози! — твердит Рувим. — Нам нужны сильные женщины вроде тебя, женщины-матери и земледелицы.
— Ай, брось, Рувим, вам нужны ломовые лошади. Но для этого надо иметь больше денег.
— Мне не нравится твое отношение, Роза.
— Да? В таком случае иди себе и размножайся. Счастливо.
Или еще: Янкель Герштейн, щеголь до мозга костей, разодетый наповал, с легкостью возбуждаемая натура. Девушки в те дни — а кажется, только вчера — носили такое нижнее белье, что как броня для гражданской обороны. Так для него это было минутное дело. Бойчик из еврейской семьи — где, интересно, он набил себе руку? Сегодня, будем надеяться, с этим проще, Лиленька? Слушай, что я такого спросила, ах, какие мы нежные…
Короче, родненькая, ты и сама уже должна понимать, что жизнь, хотите вы или не хотите, движется дальше. Только присядет на минутку, покажет тебе твою мечту — и вперед.
Пока я отнекивалась от кучи молодых балбесов, Влашкин на несколько сезонов уехал на гастроли по Европе: Москва, Прага, Лондон, даже Берлин — уже тогда не самый веселый пункт на карте. По приезде обратно он написал книгу, ее даже сегодня можно получить в библиотеке: «Еврейский актер за границей». Захочешь когда-нибудь узнать про мои одинокие годы — возьми почитай. Почувствуешь, в чем цимес этого человека. Нет-нет, про меня там не упомянуто. Кто я такая, в конце концов?
Когда книга вышла, я остановила его на улице высказать свои поздравления. Но я не люблю кривить душой и поэтому указала также, что во многих местах выпирает его эгоизм — даже критики отмечали кое-что в этом направлении.
— Болтать — дешевое развлечение, — отвечал мне Влашкин. — Но кто они, эти критики? Признайся, при чем они и при чем творчество? Уже не говоря, что у Шекспира есть строка в пьесе из великой английской истории. Она гласит: «Любовь к себе, мой государь, простительнее самоуничиженья»[6] Ту же мысль в наше время мы видим у моралистов из последователей Фрейда… Ты меня слушаешь, Рози? Поправь меня, но ты как будто задала вопрос. Отлично выглядишь, кстати. А где же обручальное кольцо?
С этого разговора я уходила в слезах. Но эти несколько слов на улице проложили счастливую дорожку к последующим беседам. О том и о другом, мало ли… К примеру, дирекция — недалекие люди, между нами, — не желала больше давать ему роли молодых. Нет, вы видели? Откуда им возьмется у молодых такое знание жизни, чтобы сыграть молодость, как он?
— Рози, Рози, — сказал он в один прекрасный день, — по стрелкам времени на твоих розовых щечках, боюсь, не пробило ли тебе тридцать.
— Эти часики отстают, Влашкин. В четверг будет неделя, как сравнялось тридцать четыре.
— Да что ты? Рози, ты беспокоишь меня. Я давно собираюсь с тобой переговорить. Ты упускаешь свое время. Пойми меня. Нельзя женщине упустить свое время.
— Ой, Влашкин, будь другом, что значит время?
На это он затруднился ответить и лишь посмотрел на меня с удивлением. Взамен мы с горячим интересом, но хотя уже без той прыти направились ко мне на новую квартиру на Девяносто четвертой улице. По стене — те же афиши с тем же Влашкиным, но теперь все малярные работы — в красном и черном колере, как это считалось стильно, и новая обивка у мебели.
Не так много лет назад вышла книжка актрисы из той же славной труппы, Марии Кавказ, — это которая бегло выучилась по-английски и потом перешла на Бродвей, — где сказано кое-что про Влашкина. А точнее, что одиннадцать лет он был ее любовником, — не постыдилась же рука написать! Никакого уважения ни к человеку, ни к его жене и детям, а допустим, и к другим, у которых тоже могут быть свои чувства в этом вопросе.
Ты, Лиленька, не удивляйся. Это называется грубая правда жизни. Душа актера должна быть, как алмаз. Чем больше граней, тем ярче блеск его имени. Ты, рыбочка, не сомневаюсь, полюбишь и за того же самого выйдешь замуж, родишь, не сглазить бы, двух-трех деток и навеки будешь жить счастливо, пока не скончаешься без сил. Для человека вроде нас с тобой чего-нибудь помимо этого знать не обязательно. Но большой артист, как Володя Влашкин, чтобы так делать свое дело на сцене, он должен иметь практику. Жизнь для него все равно что репетиция, теперь я это понимаю.
Я, например, когда ходила на него в «Свекре» — пожилой мужчина влюблен в молоденькую, в симпатичную жену родного сына в исполнении Рейзеле Майзель, — я лично не сдержала слез. Что он ей говорил, этой девочке, какой мед он шепотом лил ей на ухо, как все горячие чувства отражались на его лице… И все это он пережил, Лилечка, со мной. Дословно. Скажи, как мне было не гордиться?
В таком разрезе история подползает к окончанию.
Сначала мне это бросилось на лице моей матери трухлявым почерком времени на щеках сверху донизу, вдоль и поперек на лбу — даже ребенок прочитает — старость, старость, старость. Но сердцу было еще больнее видеть эту голую истину крупным шрифтом на бесподобных чертах Влашкина.
Сперва развалилась труппа. Театру настал конец. Умерла Эсфирь Леопольд, чисто по старости. Кримберг заработал инфаркт. Мария перешла на Бродвей. Также Рейзеле поменяла имя на Розлин и стала гвоздем сезона в кинокомедии. Сам Влашкин, за неимением куда податься, покинул сцену. Газеты писали: «Актер, не знавший себе равных, он будет писать воспоминания и проведет остаток дней в кругу семейства, окруженный цветником своих внуков и заботой обожающей супруги».