— Ты что! — встрепенулся я. — Тебе же до пенсии пахать ещё лет пять! А ты вниз?
— Вниз. Но не по крутому склону, — усмехнулся Алик. — Под уклон, достаточно ровный, без крутизны. — Он был размягчённо-хмельным, добродушным, и, наверное, ему было комфортно и даже как-то радостно в этом состоянии опьянения и расслабленности, за приятельским разговором, в котором философски объяснял свободу выбора для каждого человека.
Мы некоторое время шли молча. Мне становилось обидно за наших русских мужиков. Почему они так рано стареют, так рано опускают руки?
— У человека на подъёме должна быть цель в жизни. Главное — цель! Чтобы он держался за неё. Когда цели мельчают, уходят, человек уже не горит. Он становится скептиком, как я. Скажи, Валентин, у тебя есть большая цель в жизни?
— Нет, Алик, — честно ответил я. — Большой цели нет. Есть обязанности. Я должен поднять детей, что-то им оставить.
— Это текущие заботы. А мечта у тебя есть? — копал Алик глубже. — Мечта и цель — вещи разные. Вот у меня нет ни мечты, ни цели. Человек без этого — просто живет. Я просто живу, ради маленьких забот.
Не знаю, почему так случилось, но что-то толкнуло меня пооткровенничать с Аликом. Может быть, момент был такой философско-кладбищенский, может, просто в последние годы я думал об этом. Возможно, мне самому не терпелось иметь какую-то мечту — мечту большую, не денежную.
— Я девушку в школе любил. И даже сейчас, до сегодняшнего дня, у меня мечта жива — побыть с ней.
— Извини, что грубо, — уточнил Алик, — переспать, что ли?
— Даже шире как-то, — не отрицая уточнения Алика, ответил я. — Полюбить её по-настоящему, пострадать из-за неё. Понимаешь?
— Что тебе мешает? — спросил Алик.
— Одним словом не ответишь. Я боюсь её искать. Мне уже немало лет. И ей тоже. Она была замужем, есть дети. Сейчас овдовела, — уклончиво отвечал я. — На кой чёрт я ей нужен?
— Неуверенность — это действительно признак почитания и любви. Значит, ты у нас ещё жених. Хорошо быть молодым! — негромко рассмеялся Алик.
— Со дня окончания школы прошло почти три десятка лет, — сказал я. — Что может нас теперь объединять с этой девушкой?
— В том и интрига, — снова повеселился Алик.
— Скоро эта интрига, надеюсь, разрешится, — сказал я. — А теперь пойдем, покажу таблетки счастья, которые ты будешь исследовать.
Мы вернулись с кладбища ко входу, где стояла моя машина. Уходя, я обернулся на кресты и пирамидки, на разномастные памятники, поставленные то ли в память, то ли в назидание живущим. Каждый шаг в своей жизни сверять бы по этой кладбищенской тишине и вечному покою!
В машине я показал пакет с таблетками Алику.
— Тут и никаких экспертиз не требуется! А ну-ка дай нож!
Я дал Алику перочинный нож. Он раздавил лезвием одну из таблеток на корочке книги, которая нашлась в бардачке, послюнявил палец, ткнул в порошок таблетки и положил порошок на язык.
— Так и есть! Это семейство амфетаминовых. Но в этой гадости ещё и сахара много. Бодяжит кто-то. После такой таблетки у человека смещается порог боли. Он чувствует легкость, смелость, прилив сил. Американцы своим солдатам их давали в качестве антидепрессантов. Сам можешь попробовать. Действия таблетки хватает ненадолго. Одна-две таблетки — ерунда в общем-то. А вот инъекции — это не шутки.
— Спасибо, Алик, успокоил, — горько усмехнулся я.
— Ты лицо после бритья кремом мажешь? Так вот, твоя кожа ждёт утреннего крема, ей тяжело без этого. А если кто-то на постоянке на таблеточках и вдруг лишить его их — тогда нужна замена. Самое страшное, какую замену выберет человек, какой будет следующий наркотик, — просвещал меня Алик.
— Сделай, Алик, всё-таки официальную экспертизу и дай мне заключение. На бланке, с печатями. Возьми пару таблеток. — упросил я приятеля.
После того, как подбросил Алика Лобастова до его работы — ему нужно было показать «нос на службе», — надо же! талантливый учёный делает вид, что работает! — я долго сидел в машине. Алик не спросил меня: для чего нужна информация о таблетках; он, вероятно, и так понял, откуда дует ветер...
На душе было неспокойно. Я пытался понять, что заставило моего сына и таких же, как он, класть эту гадость в рот, ведь не настолько они глупы, чтобы не думать о последствиях. Но разве в молодости я, выпивая стакан жуткого плодово-ягодного пойла или разведенный спирт «роял», задумывался о последствиях?! Сколько жизней моих сверстников унёс разный суррогат! И всё же наркота что-то иное, более критичное или более легкомысленное. Загадка молодости, тупости, безделья? А может, это просто сексуальная неудовлетворенность? Когда есть подруга, когда есть где, есть с кем, тогда не возникает вопрос о допинге для веселья, не требуется ни пойло, ни наркота. И всё же почему мой Толик попался на этот крючок? — это надо понять, выведать, а главное — стащить его с этого крючка.
Сердце болело за сына, но вместе с тем мне было как-то тревожно и неловко от своего откровения перед Аликом. Зачем я рассказал ему про Ладу? Я всегда скрывал эту любовь. От всех скрывал! А тут вроде ни с того ни с сего выдал запросто свою тайну. Неужели тайна открылась потому, что в ней стало меньше тайны, может быть, меньше любви, — той божественной, мечтательной, незамутненной любви, к которой даже боишься мысленно притрагиваться, дабы не найти в этой любви что-то слишком наивное и непростительное для своих лет.
Эх, Лада, Лада! Сколько времени ты полонишь мои мозги! С пятого класса!
Лада ведь так для меня и осталась символом чистой юношеской любви. С другими было всё просто и понятно. Даже в школьные годы случалось, я влюблялся в кого-то на день-два, неделю, ходил очарованный какой-нибудь встречей, свиданием, но Лада оставалась любовью неколебимой — любовью, растянувшейся почти на три десятка лет, любовью безответной и мифической, может быть. Стоп! Хватит об этом, нечего бередить душу мечтами! Надо думать о сиюминутном. Я позвонил Толику. Телефон не отвечал.
Может быть, Толик на занятиях в институте, поэтому отключил телефон. Или ещё что-то. Не надо паниковать раньше времени.
Анна позвонила ближе к вечеру. Я возвращался из конторы: закрывал перед отпуском кое-какие бесконечные прорехи в делах. Ох, как хотелось думать о добром, о светлом, об отпуске, о встрече с Ладой, наконец... Не тут-то было! Анна кричала в трубку истерично, плакала, казалось, она во всём винила меня:
— Толика увезли полицейские! Забрали прямо из дома! Говорят, для выяснения... Какая-то машина! Как будто он угнал... Что делать? Они его посадят?
— Успокойся. Я всё узнаю и позвоню.
«Я всё узнаю и позвоню», — я повторил эту фразу трижды. Тут явно чувствовалась рука Шарова. Я набрал его номер. Но он в телефон прошептал мне:
— Я на совещании... Не волнуйся, позвоню.
Хм, ждать... Человек в экстремальной ситуации должен действовать, а мне предложили ждать. Я предложил ждать Анне. Где-то в полиции ждёт Толик. Чего? Я поехал домой, чтобы действительно успокоиться, приготовиться к разговору с Шаровым; приготовиться к самому худшему. А разве возможно приготовиться к самому худшему?!
Солнце садилось. Стало прохладней. В приоткрытое окно уже врывался холодный поток. Но в этом потоке весеннего воздуха было что-то живое, новое... Сын у ментов, замечен в угоне машины и — упаси бог! — в распространении наркоты; с любовницей разлад и скандал, дочка в Москве собирается выскочить замуж за какого-то старика, да ещё сосед-коррупционер застрелился, чтоб не сидеть в тюрьме... — весёленькое время!
У соседской калитки я увидел грузовую машину с мебельным фургоном. Грузчики выносили из дома вещи, упаковывали в фургон. Что за чертовщина? Неужели грабеж? Но вскоре я заметил вдову Соловьёва.
— Вещи забираю! Сваливаю! — с некоторым вызовом сказала Ирина.
— Что так?
— Этот скотина дом записал на дочь от первого брака. У неё трое отпрысков. Уже приезжала, осматривала... — Тут у Ирины что-то поперхнулось в горле, видно, слеза перебила голос: — А это всё моё, нажитое! Своё забираю. Своё! — Она даже постучала себе кулачком в грудь.
Я пожал плечами, пошёл к себе домой: ничего против не имею и в ваши имущественные дела с покойным не полезу. Причудлива жизнь! А Соловьёв-то оказался не промах: чуял цену любви молодой супружницы.
Я ходил из угла в угол, ждал известий от Шарова. В голову лезла разная чепуха. Почему-то вспомнился жуткий эпизод. В начале девяностых. Разное пойло продавали везде, где возможно: все киоски были забиты бутылками. На многих висели объявления: «Куплю ваучер». У меня тогда был провал: ни шиша в кармане. От отчаяния и злобы я взял свой ваучер и пошёл к ближайшему киоску. Зачем мне этот ваучер?! Те, кто дорвался до власти, не вызывали никакого доверия, про уважение — и заикаться не стоило. Всё равно обманут...
— Сколько за ваучер? — спросил я бабу в окошке за зарешёченной витриной.
Она ответила.
— Чего так мало? — возмутился я. — На пару бутылок дешёвой водки только...
— Скоро эти фантики вообще отменят, — фыркнула продавщица. — Не хочешь — отходи! Очередь ждёт.
— Ладно, давай. — Я в общем-то без сожаления, а скорее с брезгливостью сунул ваучер в окошко.
Баба-продавщица зорко разглядела ваучер, потом дала мне пачечку мятых, грязненьких купюр. «Мелкими, гадина, дала!» — подумал я.
Я не отошёл далеко от зарешёченного киоска, стал считать деньги. Зачем считал, сам не знаю. Оспорить бабу в окошке, если она даже меня обсчитала, было бы невозможно. Сзади я услышал разговор двух парней, наглых, весёлых, подвыпивших. Оба в кожанках, в спортивных штанах, в кроссовках, говорят с блатным привкусом, но явно не блатные — фраерочки. Покупали они виски и «Амаретто». Говорили о каких-то «тёлках», к которым сейчас «ломанутся»... Я невольно стал наблюдать за ними. И тут сбоку к ним подчалил мужик. Бомж не бомж, вернее всего, доходяга алкоголик в грязной тельняшке. Стал канючить:
— Ребята, выручите, немного не хватает...