— Зачем тебе? Ботинки новые купить? — подкалывали парни.
— Не-ет. На бутылку красного.
Один из парней вдруг сказал:
— У меня сегодня день рождения. Я куплю тебе бутылку красного, только при условии: ты её сразу, без останову, выпьешь из горла. Сможешь?
— Запросто! Я моряк! Всё пропьём, а флот не опозорим! — раздухарился мужик.
— Если не сможешь, отдаёшь мне свою тельняшку, — позубоскалил парень. — Всё, по рукам?
— Да чего тут! Не первый раз.
Пил доходяга прямо у киоска. Бутылку вина. Я навсегда запомнил название той гадости «Золотые купола». Начал он лихо, опрокинул бутылку, задрав голову. Перед этим улыбнулся, осклабился:
— Ну, с днём рожденьица! Давай, поехали!
И он осилил, выпил. Отстоял честь флота. Дотерпел.
— Ну, молоток, мужик! Спас тельняшку. Всю бутылку одолел, — посмеивались парни.
Мужик тоже улыбался. Но уже не так, как перед питьём. Он улыбался как-то дико, словно не понимал, где он, что с ним и, наверное, не слышал, что ему говорили молодые зубоскалы. Парни ещё подшучивали, нахваливали героя-моряка, а мужик бледнел. В какой-то момент он разом, будто подрубленный, упал. Ни один из парней не дал ему руку, не помог, они резко свалили. Я подошёл к мужику, наклонился и тут же понял, что он уже мёртв. Что это было? Глупость? Жадность? Подлость парней? Кто виноват? И за что погиб этот мужик? Ведь ещё не старый. Годов под пятьдесят...
Поняв, что он мёртв, — скорее всего, враз отключилась печень, получив такой удар пойла неизвестного происхождения, — я тоже поспешил уйти от киоска, чтобы не числиться свидетелем.
...Нет, видно, не зря я вспомнил этот эпизод. Жизнь чудна и жестока. Что-то в неизбежный момент в ней сшибается, сносит с катушек, и всё катится под откос. В этом есть какая-то очевидная хрупкость и неустойчивость жизни. Раз — и что-то оборвалось навсегда.
Я не выдержал — снова позвонил Шарову. Не может его совещание продолжаться два часа. Да и рабочий день кончился.
— А я тебе собирался звонить! — радостно откликнулся Шаров.
«Вот мент! Ведь знал, что жду его звонка, а не звонил почему-то, чего-то выжидал, испытывал... зачем-то оттягивал».
— На каком основании... — начал было я, но Шаров перебил меня:
— Спокойно выслушай, а потом будешь задавать вопросы. — Шаров прервался, скорее всего, закурил сигарету. — Твоему сыну нужна сильная встряска. Болевой психологический шок! Что-то вроде удара током, ожога утюгом или строгий отцовский ремень... Его задержали, я подчёркиваю — задержали! — по подозрению в угоне автомобиля... Ну, той развалюхи-«жигулёнка»... Все его дружки не знают, за что его задержали, поэтому прижмут хвосты, постараются отгородиться от него. Ведь за таблеточки светит ого-го! Так что ты, Валентин, не суетись. Твой парень должен побыть в изоляции. Пусть немного посидит в подвале. Это очень полезно... Главное в этой истории — оградить его от дружков. Понимаешь, раз — и навсегда. Раз — и навсегда! Это же не герыч. Это герыч — для индивидуалов, а таблеточки — это компания. Нет компании — нет интереса к этому дерьму... Мать Толика предупреди: мол, сынок сильно обкакался, надо хорошенько помыть ему задницу. Про наркоту больше ни слова... И вообще тебе сына надо нагрузить чем-то другим. Возьми его к себе в бизнес. Поменяй институт ему. Или... Или жени! Это выход, кстати.
— Ему только двадцать лет.
— Это и хорошо. Ранний брак для мужчины — это спасение. Появляется ответственность, включаются мозги. А то за юбку мамки держатся до сорока лет, а потом...
— По-моему, невесты у него нет, — с сомнением усмехнулся я.
— Подбери! — цинично и расчётливо сказал Шаров. — У нас в городе, по статистике, на одного мужика приходится по две бабы. А ночку Толик пусть проведёт на нарах. Это отрезвляет. Попроще надо и пожёстче. Пусть он почувствует прелесть — пожить хотя бы ночь в шкуре преступника...
Я не нашёлся, как и чем оспорить суждения Шарова. Он был опытнее и умнее меня в этих вопросах. Только что-то шелохнулось в сердце, и я напомнил себе об уколе, которым спасал (точнее — калечил) своего сына, чтоб укрыть от армии. Грех несмываемый, дурной. Но ведь никто не мог дать гарантию, что в армии с ним не случится чего-то такого... Тогда и укол Льва Дмитрича покажется благом.
В прихожей брякнул колокольчик: кто-то пришёл. Я подозревал, кто это может быть. Интуиция — вовсе не мелочь! Я не ошибся. Пришла Ирина, соседская вдова. И конечно, тоже с бутылкой, и тоже с дорогим виски, как ещё совсем недавно приходил сам Соловьёв.
Ирина была уже немного пьяна. Бутылка была неполной.
— Зашла вот, Валентин... Не прогонишь?
Она села на тот же стул в кухне, что и её покойный супруг. Она и курила, и пила так же, как Соловьёв. Всё же три года, которые они прожили вместе, наложили отпечаток. Она говорила, но я слушал вполуха, это был какой-то оправдательный трёп: как она настрадалась, зная, что в любую ночь, в любой час могут нагрянуть менты и забрать мужа «из тёплой постельки, с шёлковых простынок...» — она так и выразилась! — «на железную койку». Я смотрел на неё исключительно сейчас как на женщину. Как самец на самку, которая свободна, полупьяна и в общем-то вряд ли откажет, если захотеть с ней оказаться на одной постельке... Смазливая, с мелкими чертами лица, небольшими, но пухлыми губками, всегда ярко накрашенными, глаза выразительные, серые, большие; голос соблазнительный, тихий и вкрадчивый, по фигуре ни толста ни тонка — самое то для любовных утех. Сидела она нога на ногу, не в брюках — в юбке, в чулках, и на её колени я часто косил взгляд.
— ...Не знаю, Валя, какого ты рода-племени, а я не скрываю, что вышла из грязи. Барак, отец-работяга, пил, конечно, мать и меня из дому гонял... Мне такой судьбы не хотелось — вот я и оказалась замужем за стариком Соловьёвым. Он меня особо не доставал, так что жила и жила на свой лад. Но я всегда знала, что как по канату иду... Подует посильнее и — на хрен вниз! — Она передохнула, выпила. Я тоже пригубил из рюмки вместе с ней. — Ну вот, всю мою судьбу ты и знаешь. Да и знать-то нечего. А все денежки и недвижимость этот жлоб на дочку записал. Он только дочку и любил. Я ему была нужна так, для картинки, для солидности. Молодая, симпатичная... — Тут Ирина посмотрела на меня и кокетливо, и с некоторым вызовом. — А тебе я нравлюсь, Валя?
— Нравишься, — усмехнулся. Душой в общем-то я не покривил. Она была привлекательна, молода, чувствовалось, что в ней есть огонь, темперамент.
— Может, Валечка, поваляемся немного? — спросила-предложила она, положив свою пухленькую аккуратную ручку с перламутровыми длинными ногтями мне на колено.
— В другой раз, Ирочка, — отказал я мягко и снял со своего колена руку вдовы.
Она встала, не скрывая обиды, колюче сказала:
— Второго раза не будет... Прощай, сосед!
— Будь здорова.
— Это я заберу, — она взяла бутылку виски — там оставалось ещё граммов сто — и пошла...
Попутного ветра, подумал я, хотя как мужчина я уже ругал себя, казнил даже: что ж ты, лапоть, отказать такой фифе, такой сдобной булочке! А мораль? Да какая тут мораль? Её тут нет, она тут не нужна, её тут и быть не должно! Стоп! Хватит об этом!
Последний телефонный разговор с сыном у меня был о злосчастных таблетках.
— Пап, пап! Мама сказала, что ты забрал пакет! — кричал Толик в трубку. В голосе сквозило не столько возмущение, сколько страх.
— О таблетках забудь. И вообще никому никогда — ни слова!
— Но ведь с меня они спросят... — Голос сына дрогнул.
— Тем, кто с тебя спросит, я отвечу сам. Скажи, что отраву забрал я. И дай им номер моего телефона.
Теперь пакетик с таблетками лежал передо мной. И всё же, что это за дрянь? Я достал одну таблетку, внимательно рассмотрел на свету: ничего особенного, таблетка и таблетка, беленькая, обычных размеров. А как её принимать? Рассасывать, что ли? Нет, это вряд ли. Наверное, сразу глотать. Я забросил таблетку в рот, проглотил и тут же запил водой. Надо же попробовать, что это за чёртов препарат!
Прошло четверть часа. Прошло полчаса. Я ничего не чувствовал. Ни прилива сил, ни весёлости, ни какого-то опьянения. Может, доза маловата, может, на меня этот опиум не действует уже — только молодых пробирает, у которых кровь живее... И всё же какое-то подспудное течение в моём организме и моих мозгах появилось. Я теперь не просто сожалел о том, что пренебрёг, упустил, недооценил соседку Ирину, нажав на тормоза стеснительности и морали, а клеймил себя некрасивыми словами за то, что упустил шанс «любви», наслаждения — всего того, ради чего и живёт на земле мужчина! Ах, глупый дурень, простофиля, чудак с другой буквы! Может, к соседке сходить? Я её отшил. Можно извиниться — она понятливая... А если закобенится, ну и пусть — лишает себя удовольствия! Я рассмеялся и, осмелев окончательно, распалив себя, с одной стороны, желанием, с другой стороны — самоукоризной, что не воспользовался её предложением при первом случае, собрался пойти к соседке Ирине. Что я ей скажу, припёршись ближе к полуночи в гости? Не дура — и так всё поймет. Я собрался и пошёл к соседке. Захватил с собой бутылку дорогого виски.
В окнах у Соловьёвых не горел свет. Спит, может? Надо позвонить на сотовый... Но телефон я с собой не захватил. Я подёргал ручку чугунной витиеватой калитки, догадался, что в доме никого нет. Уж слишком мёртво смотрелись окна. Да и вдова — чего она одна будет скорбеть в пустом доме. Я опять рассмеялся.
Вернувшись к себе, я полез в старые записные книжки. Там у меня был где-то записан телефон одной дамы лёгкого, очень лёгкого, даже наилегчайшего поведения — мне опять стало смешно, — и ещё в сто раз сильнее захотелось женщину. Я искал телефон Маши. Пусть не получилось с соседкой-вдовой, но в Гурьянске полно женщин, которые готовы к любви, которые даже алчут, которые безотказны... Но их враз, под боком, и не найдёшь. Для того, чтобы найти враз, и существуют эти Маши, которые одарят любовью за деньги.