— Он денег нам должен, — сказал Макс, понимая, что разговор неизбежен.
— Сколько и за что?
— Он дурь брал на реализацию. Деньги не вернул...
— Это ты его втянул в грязное дело, а теперь подставил? Друг называется...
— Я тут ни при чём. Он не маленький мальчик... Он деньги не мне должен.
— Тем, кто сидит в машине? — кивнул я на «Мерседес».
— В общем, да. Но не совсем... Не этот главный, другие есть... — Макс говорил с неким вызовом и обидой, но мне хотелось его разговорить, получше понять, друг он Толику или просто так, приятельство. Он был явно ещё не совсем испорчен, а стало быть, управляем и вменяем... Но он чего-то боялся.
— Пойдём к твоему главному, — сказал я и пошагал к «Мерседесу». Макс сперва растерялся, а потом как-то опасливо пошагал за мной.
Перед тем, как уйти от «жигулёнка», я пяткой незаметно выбил камень из-под переднего колеса.
В «Мерседесе» сидел нерусский, кто он по национальности, я не понял, откуда-то с Азии.
— Послушай меня! — сказал я резко. — Ты продаёшь туфту! Покупатель обижен. Вот тебе результат экспертизы. А ещё вот визитка подполковника Шарова. Если будут вопросы, позвони ему! — Я сунул ему лист с экспертным заключением о «таблетках», где указывалось, что они наполовину состоят из глюкозы. — А ещё забери свою развалюху. Вот ключи! В бардачке лежат твои туфтовые таблетки! — Я бросил ему на сиденье ключи от «жигулёнка».
Нерусский хотел что-то возразить, возможно, он хотел всё как-то сгладить или, наоборот, накатить на меня, но ему помешали...
— Э-э! Чего это? — вдруг закричал Макс. — Машина! Э-э! Смотрите!
— Ух ты! — выкрикнул я. — С ручника ушла!
Мы кинулись с Максом к машине, но было уже поздно — она катилась под уклон в овраг, и спасти её уже не мог никто. Нерусский выбрался из «Мерседеса», огляделся и, видно, почуяв какую-то опасность или подвох, снова вскочил в машину, мотор взревел, и «Мерседес» с пылью из-под колёс сорвался с места.
Наша беготня с Максом и возгласы были тщетны. «Жигулёнок» уже безнадёжно выкатился на склон и, переваливаясь на кочках и камнях, набирая скорость, летел вниз. Спасать машинёшку, рискуя собой, было поздно и нелепо.
Макс, по-детски разинув рот, смотрел, как машина катится по склону, всё больше и больше набирая убийственную скорость. Вот она подпрыгнула на кочке, накренилась, перевернулась сперва на бок, потом ещё боковой удар о камень — и пошла кувырком. Наконец врезалась в большой валун и затихла. Язык пламени вырвался из разбитого окна, а потом — из-под капота.
— Откуда я знал, что у неё ручник не держит. Ездите на всяком дерьме! — бормотал я.
— На скорость надо было поставить... — бормотал в ответ Макс.
— Надо было! — вскричал я для острастки.
Макс ринулся вперёд, вниз, но я ухватил его за рукав:
— Ты чего, парень? Сбрендил? А если взрыв... Без башки хочешь остаться?
Пламя постепенно охватило машину, чёрный дым потёк из окон, из щелей, из распахнутых дверей. «Вот и отлично! — мысленно подытожил я. — Что и требовалось показать...»
Я достал мобильный телефон, набрал номер:
— Алё! Пожарная! Тут на втором километре от развилки машина под откос ушла. Стояла пустая... Ручник, видно, отказал. Хозяина нигде не видно. Может, он на базу ушёл строительную. Или в забегаловку... Машина ушла с откоса и загорелась. Людей там не было.
— Сюда менты приедут, — испуганно сказал Макс.
— Тем лучше. Всё сгорит к их приезду... Нет машины, нет проблемы. Нет таблеток, нет головной боли...
— А деньги?
Я ответил на его вопрос с запозданием, уже тогда, когда мы зашли в небольшое кафе на другой стороне дороги. Чтобы всё загладить, решил выпить с Максом пива, охладить пыл, успокоить парня.
— Деньги они не спросят... Они торговали подделкой. Как бы с них ещё деньги не потребовали... Вот и тебе копия экспертизы на эту дрянь. Так что твоя клиентура, мол, требует с них неустойку. Лучшая защита — нападение. Но дело в другом: вы все на крючке... Так что...
Тут Макс изменился в лице, потемнел, озверел.
— Так я и знал, — сквозь зубы процедил он. — Сыночка своего отмазали, выгородили, а я подыхай! Вон у вас — деньги, связи и прочее, а у меня отец инвалид. Мать работу третий месяц найти не может... С меня-то они не слезут.
— Слезут! Если сам этого захочешь... А этого ты захочешь! Ты же себя дураком не считаешь? Не собираешься же ты всю жизнь поганые таблетки своим друзьям продавать?
Макс молчал. Мне было жаль его. Но читать ему нотации я не собирался. Если умный, всё поймёт и сам. Если не умный, мои поучения ему не помогут. Но это я должен был ему сказать:
— Твои нерусские товарищи висят на нитке. И ты висишь на нитке. С ними больше никаких связей! Иначе никто тебе не поможет. К тому же они по крови чужие! — Я надавил на последнее слово. — Хоть и говорят, что люди делятся по человеческим качествам, но, я уверен, все делятся по главному признаку — по национальности! Назови мне свою национальность — и я пойму, кто ты мне: друг, враг или временный попутчик...
Мы оба смотрели в окно, где из оврага поднимался чёрный дым от горящих покрышек — догорал советский автопром.
Пожарные приехали. Но никто не собирался тушить укатившуюся по крутому склону в овраг машину. Следом приехала и полицейская машина с весело мигающими огоньками на крыше.
— Это теперь их проблемы. Впрочем, нет никаких проблем.
Дыму от сгоревшей машины становилось всё меньше.
Макс выпил пиво, обтёр рукавом губы. Сказал без страха, но с обреченностью:
— Они мстить будут.
— Мстить они не будут. И вообще. Это заблуждение... В девяноста девяти процентах случаев никто не мстит. Что-то в психологии человека есть такое, лень, наверное, что он прощает всё даже самому злостному врагу... — Я сказал Максу это для успокоения. Но потом попробовал растолковать ему на личном примере. — Меня в школе один наглец ударил по лицу. Он был старше меня и сильнее. Из местных хулиганов. Он ударил меня по лицу — я поклялся отомстить ему. Поклялся перед своими друзьями. И не отомстил... Не знаю, жив он или нет. Может, уже сгинул где-нибудь, а может, процветает, но я не отомстил. А клялся, что отомщу, и не отомстил. Помыслы человека шлифует жизнь. А она изменчива. Я, конечно, помню морду его наглую, всё помню. Даже как он обзывался. Даже фамилию помню.
— А как фамилия?
— Козявкин.
Макс усмехнулся. Он немного потеплел, а может, чуть опьянел от пива. Пиво было свежее, в красивых высоких бокалах, плотное и вкусное. С чипсами.
— Будешь ещё? — спросил я у Макса.
— Давайте.
Это было хорошо. Мы с ним немножко сдружились. Я признавался ему и дальше по поводу мести:
— А Козявкина я помнил всегда. Но почему-то не хотел выполнять свою клятву. Можно было бы найти его, начистить ему рыло. Но что-то сдерживало. И не страх, а какая-то внутренняя лень, уход из того времени, из тех обид... Правда, меня и сейчас немного берёт чувство досады, что не отомстил. Но реально отомстить уже не смогу.
— Почему?
— Потому что психология... Что-то в человеке есть такое, от чего смиряются и с обманом, и с подлостью других... Так что не боись, Макс. Мстителей на земле единицы. Мельтешить только перед ними не стоит. Не думай о грустном!
Домой я возвращался на автобусе. С Максом мы расстались.
Я сидел у окна и смотрел на весну... Светило солнце. Некоторые деревья уже чуть-чуть опушились мелкой светлой листвой. И в воздухе было что-то разлито из детства — и этот жёлтый свет, и этот запах.
Мне было сейчас очень-очень хорошо.
Да, хорошо!
Как редко бывает такое здоровое чувство, когда тебе хорошо!
Я даже часто боялся этого состояния, когда «хорошо», словно суеверно предполагал и поджидал, что жизнь готовит мне за это «хорошо» что-то очень плохое. Наверное, природа человека, природа его мышления и инстинктов именно такова: за что-то хорошее должна быть немалая отплата. Но впоследствии я просто редко погружался в это блаженное состояние «хорошо». И это состояние нельзя сравнить с послебанной нирваной, или с кайфом, или с состоянием оргазма. «Хорошо» связано с чем-то иным, с духовным чем-то. В детстве это состояние приходило ко мне часто, особенно часто — с пробуждением, с лучами солнца, что-то играло в груди радостное, светлое и было «хорошо»; в юности это чувство и состояние приходило обычно в предпраздничные дни, перед Новым годом, или — особенно — по весне, когда бежали ручьи, искрились тающие сосульки, когда что-то бурлило в крови; позднее, в годы студенчества, оно приходило всё реже и реже, в период легкомысленной влюблённости, а потом ещё всё реже и реже. Это состояние «хорошо» приходило нечаянно, приходило ненадолго, и главное — я его побаивался; радовался, разумеется, но и побаивался, словно впереди похмелье или какая-то расплата за это недолговечное, зыбкое счастье.
Автобус приехал на нужную остановку слишком быстро. А так хотелось насладиться этим «хорошо» и ехать, ехать, ехать... Впрочем, автобус — не главное. Я поймал себя на мысли, что это «хорошо», это замечательное лёгкое настроение, это скоротечное счастье свободы и отдохновения разрушается не внешними обстоятельствами, а внутренним состоянием. Может, слишком несовершенен человек, если способен волей мысли вогнать себя в уныние?
...Был у меня дед по матери, Иван Кузьмич, ветеран войны, человек трудолюбивый, истый праведник, а отчего-то всегда грустный. Бывал он часто молчалив. За целый день слова из него не вытащить, бывал он очень раздражителен, зол, а иногда начинал говорить «за жизнь» и открывался со стороны неожиданной; во всём он видел смысл и значение: если мы пришли в этот мир, то обязаны жить... и каждый выполнять свои функции: пахарь — пахать, вор — воровать, политик — врать, учитель — учить... И быть не может никаких сомнений, что кругом несправедливость, — всё справедливо! — примерно так рассуждал он в эти редкие минуты неожиданных откровений, когда он был удовлетворён жизнью, удовлетворён полностью, приняв её такой, какая она была, а все искажения жизни относил на собственное несовершенство.