Что-то ледяное и очень тревожное хлынуло в грудь. Ведь дочка, моя Рита, собирается замуж за какого-то великовозрастного режиссёра. Скоро я увижу дочь, всё пойму. Нет, не всё. У каждого своя правда, свой резон. Тут же позвонил Рите в Москву: на днях приеду. «Ура!» — вскрикнула она от радости.
Это была единственная массовая драка в нашем классе. В выпускном, восьмом. Уже перед экзаменами. Из-за истории. Вернее — из-за учителя истории Тимофея Ивановича Зыкина. В школе я не любил историю. И учителя истории. Он мне казался занудой. Хоть и не старый ещё, а такой весь правильный, идейный, какой-то Павел Корчагин, большевик... А причиной драки послужил мой спор с Саней Касаткиным, который учителю истории Зыкину во всем верил.
Эх, Саня, Саня! Он приходил в нашу школу из дальней деревни. Валял туда и обратно шесть километров пешедралом, если не было попутной машины или тракторишки, а их часто-часто не было. Маленький, нескладный; зимой ходил всегда в подшитых валенках, а по теплу — почти всегда в резиновых сапогах; сопли рукавицей вытирал, подчас размазывая их по щекам, одет был кое-как: младший в многодетной крестьянской семье, а таким неминуемо достается донашивать вещи старших братьев.
Он, Саня, никогда не вызывал у меня агрессии. Я, напротив, в душе всегда жалел его, словно бы он мне младший брат. А тут — такая ко мне ненависть.
Накануне, на последнем уроке истории в восьмом классе, как-то напутственно и пафосно Тимофей Иванович рассказывал нам про остров «Утопия» и «Город Солнца», рассказывал о светлых мечтах человечества, про коммунизм, про социальную справедливость, про стремление человека во все века к равным правам: никто ж не хочет жить в бедности, нищете, болезнях, голоде, без образования. А для этого требовалось равенство. Насильное равенство! И братство!
В братство людей я почему-то совсем не верил. Вот на школьном дворе, где мы сидели на жердях изгороди, курили, я и сказал, с юношеской дерзостью:
— Волк с овцой братом и сестрой не будут! Племена людей тоже как стадо и стая. Щебечет нам Зыкин, щебечет про коммунизм!.. На селе дорогу щебёнкой посыпать не могут! Лужи по колено. — Я сидел в промокших ботинках — грязь, слякоть кругом, после дождя по посёлку не пролезешь, а я сапог не надел: не любил я сапоги, ботинки предпочитал.
— Тимофей-то Иваныч при чём? — сказал кто-то из пацанов.
— А при том! Он же у нас коммунист! Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи. Партия за всё отвечает! Вот пусть и отвечает. — Звучали мои слова так, словно бы только учитель истории Зыкин был виноват в нашей неизбывной грязи.
И тут вдруг с забора спрыгнул Саня Касаткин, весь красный, окострыженный, губы скривлены от злобы:
— Тимофей Иванович. Он умный. Ты заткнись! — Саня очень почитал учителя истории. И хотя «пятёрок» не ловил, но слушал Зыкина открыв рот. Не найдя подходящих жалящих слов, он толкнул меня в грудь, даже не толкнул, а двинул мне в грудь, так что я свалился с изгороди.
Оставить это без сдачи я не мог. Вскочил с травы, с ходу влепил Касаткину в челюсть. Я переборщил. Ответ был явно завышен, с перевесом. Саня отлетел в сторону, споткнулся, упал в грязь. За Касаткина тут же вступились двое пацанов. Но и в мою команду влились двое одноклассников. Выкрики, брань — и тут мы стали метелить друг дружку. По лицу в общем-то не били, так вскользь, в основном боролись, пыхтели, тыкали друг друга. А двое нейтральных пацанов нас разнимали. Разнимали долго: Саня Касаткин был настырен, неуступчив, упрям — ему хотелось довести драку до победы...
Позже директриса, которой доложили о «массовых беспорядках» в нашем классе, допытывалась у каждого из нас поодиночке: с чего весь сыр-бор? Никто, разумеется, не признался, да и вряд ли бы кто внятно мог объяснить, что подрались мы от веры и безверия в остров «Утопия» и «Город Солнца», вот если бы в карты резались и кто-то смухлевал.
Учителю истории тоже рассказали про бузу в нашем классе. Причину драки он, по-моему, узнал истинную. Нет, это было не доносительство, возможно, Саня Касаткин сам изложил ему всё о нашем идеологическом споре «про коммунизм», который пришлось защищать кулачками.
Оба мы с ним остались при своём: он, похоже, с призрачной верой в «светлую мечту человечества», а я при своём «суровом реализме»: равенство там, где все богаты или все бедны, — это формула справедливости; а братства между нациями в принципе быть не может; солидарность — да, а братство — для минутных эмоций.
.Школьная драка мне вспомнилась в дороге, когда вёз Толика в коммуну Тимофея Ивановича. Коммуна — название условное: официально «посёлок Приозёрный». Но посёлок был построен с нуля. Основал его именно Тимофей Иванович. За два десятка лет он со своими единомышленниками построил этот посёлок, в две улицы, тянущиеся вдоль большого промыслового озера с лесистыми берегами и песчаными отмелями. Некий рай. Вдали от нерая.
— Может, там у него секта какая-то? Может, там, как их, эти, вольные каменщики с треугольным глазом, масоны? А ты меня везёшь к ним в рабство! — спрашивал меня Толик.
Спрашивал с иронией — значит, всё в порядке. Сын излечим. Если в человеке живёт юмор и ирония, а главное самоирония — ничего для него не потеряно.
— Это ещё интересней. Новые люди, новые знания. Вообще-то Зыкин мечтал создать общество, где не будет ни бедных, ни богатых. Как два мечтателя хотели: Томас Мор и Томаза Кампанелла. Без идеологии там, конечно, не обходится... Чтобы удержать людей, их надо чем-то одурманить. В хорошем смысле. Даша говорит: в коммуне здорово. А ты побудешь, как в стройотряде.
Толик хмыкнул, однако настроение у него было живое, светлое, ведь что-то менялось в жизни — пусть ещё и с неизвестным знаком (хотя всё в плюс, всё на пользу, ежели ты молод).
Машину я оставил на въезде в посёлок Приозёрный, на гостевой стоянке, так здесь было принято, и до центра посёлка мы шли с Толиком пешком.
Дома в коммуне новые: рубленные из сосны, сложенные из красного кирпича, добротные, каждый на особинку, ухоженные, с цветниками, палисадниками, улицы чистые, тротуары из плитки, такое можно встретить и у финнов, и у немцев, но всё же русскость тут угадывалась. Небольшая деревянная часовня, резные наличники на окнах, петух над трубой. Начальная школа здесь была своя. В этом был, конечно, огромный воспитательский смысл. Наверное, некоторые уроки, подумалось мне, ведёт сам Тимофей Иванович.
В центре, кроме школы, — административный дом. Над ним два флага: один государственный российский, другой — флаг коммуны: белое полотно с изображением зеленых языков пламени. Люди, попадавшиеся навстречу, с нами здоровались, — ничего особенного в этом не показалось, так и прежде было в деревне, на селе, с незнакомым человеком всегда здоровались, а то и шапку снимали. Но все здешние отличались от обычных сельчан: одеты они были оригинальнее, по погоде, по работе, некоторые в униформе. И ещё была одна изюминка: весь народ посёлка — разновозрастный, и молодые люди, и постарше — имели в одежде что-то белое и зелёное (цвета флага коммуны): рубашка, кофта, косынка, пояс, бейсболка, словно мета какая-то, словно непременный знак принадлежности к коммуне, а стало быть, и какие-то обязательства.
У администрации нас поджидал молодой, улыбчивый человек, в бейсболке с изображением флага коммуны. Отрекомендовался:
— Вадим. Мне наказано вас встретить и проводить в гостевой дом. Тимофей Иванович будет позже. На рыбалку с артелью поехал.
— А белый цвет здесь у всех зачем? Уж не белое ли братство? — полюбопытствовал Толик.
— Упаси Бог! Белый и зелёный цвет должен присутствовать в одежде каждого человека, в каждом фасаде дома. Это цвета чистоты, покоя.
Толик многозначительно посмотрел на меня: куда ты, мол, меня притащил? Этот взгляд, очевидно, заметил и Вадим. Рассмеялся:
— Анатолий, вы не беспокойтесь. Символы везде есть. Это не смертельно. Белый цвет человека лучше организует, ему самому комфортнее, когда белого цвета много. Скоро вот яблони расцветут, вишни, потом черёмуха, сирень белая. А когда деревья распустятся — глаз не оторвёшь.
— Понятненько, — швыркнул носом Толик.
Дом гостевой — обычный рубленый одноэтажной особнячок, четыре комнаты с общей кухней и общей гостиной с большим телевизором.
Вадим уведомил:
— Питаться вы можете в общественной столовой. Там бесплатно. А у телевизора работают только три программы: одна — для детей, другая образовательная и третья — кино. Мы сами их формируем. Цензура, понимаете ли, — усмехнулся он. — Когда мы приехали сюда с женой, тоже удивились. Потом привыкли.
— Давно вы здесь? — спросил я.
— Третий год.
— И не тянет уехать?
— Изредка тянет. Но когда уедешь отсюда, быстрей назад хочется.
— И чем вы здесь занимаетесь?
— Я внедряю компьютерное моделирование управлением коммуны.
— Звучит мудрёно!
— Я думал, тут люди на ферме, на свинарнике или в поле работают, — удивился Толик.
— Свинарник тоже имеется, — широко улыбнулся Вадим. — Через часок к Тимофею Ивановичу приходите. На берег, где ротонда. Он к этому времени вернётся, — сказал Вадим, расставаясь с нами. — Вот ещё что. Ключей у нас нет. У нас тут ничего не запирается. Но вы не беспокойтесь, никто не войдет, ничего не пропадёт.
В номерах-комнатах было всё простенько и чисто, на кухне — холодильник с припасами; имелась здесь и небольшая библиотечка — в основном классика; на ночной тумбочке возле каждой кровати лежало евангелие.
— Чудо-то какое! — развел руками Тимофей Иванович. Он искренне радовался окружающему миру и предлагал нам с Толиком разделить это чувство. — Я счастлив, Валентин, что начал коммуну с чистого листа. Выбрал необжитый берег, поблизости лес, пресные водоёмы, железная дорога не очень далеко.
Мы сидели в плетённых из лозы креслах, пили чай за круглым столом, тоже плетённым из лозы, а перед нами простиралась вода, почти до самого горизонта. Мелкие волны набегали на песчаный берег, и казалось, чт