— Бери бутылку коньяка и приезжай с сыном с утречка ко мне... Врачи из военкомовской медкомиссии рисковать не хотят. Военком-то новый, не обтёрся ещё у нас... Что-нибудь придумаем. Больничку организуем.
История Льва Дмитрича была оригинальна и в то же время незамысловата. Он лечил в своей психушке алкашей, хронов, тех, кто попадал в лапы «белочки» — так на жаргоне называлась «белая горячка», — и попутно психопатов, шизофреников, невралгических страдалиц и страдальцев, лечил честно, насколько хватало ума и таланта, но сам при этом шибко злоупотреблял... Пил всё: спирт, вино, водку, коньяк. Если не было изысканных напитков, не брезговал настойкой боярышника и пиона, а закусить любил витаминками, жёлтенькими кисловатыми горошками — горстью кидал их в рот.
Крепкий организм доктора долго терпел над собой такие процедуры, но с возрастом стал пробуксовывать, стал Лев Дмитрич впадать в запои, и «белочка», неумолимая «белочка», которую он гнал от своих пациентов, стала сама заглядывать к нему в гости. Далеко ходить не надо было: излечивался от белой горячки психиатр здесь же, этажом ниже своего кабинета, лежал в палате с алкашами и выводил сам себя на чистую воду. В последние годы он пил реже — организм не позволял, но отчаянный нрав отменить в докторе было нельзя.
В тот незабываемый день мы пришли к нему с Толиком в кабинет «с утречка», как договорились. С крупной красноватой лысиной, приплюснутым носом и маленькими глазками, с увесистым подбородком, некачественно обритым, в белом халате с засученными рукавами, Лев Дмитрич напоминал банщика. Был он толст и непоседлив; в радости имел привычку шумно потирать руки, а при неудовольствии тихо почёсывал то одну, то другую тыльную часть кисти. На стуле он сидел с непостоянством, часто ёрзал, словно быстро отсиживал ягодицы или что-то там, на седалище, покалывало.
— Ну чего, захватили? — воскликнул Лев Дмитрич.
Я с опаской достал из пакета бутылку коньяку.
— Вот и отличненько! — возликовал психиатр и потёр руки. — Сейчас немножко вмажем и всё обустроим. — Лев Дмитрич закрыл кабинет на ключ.
Он выпил полстакана коньяку, бросил в рот горстку жёлтеньких витаминчиков, вновь радостно потёр руки, оглядел Толика, который сидел на кушетке, бледный, настороженный, и сказал, не мешкая:
— Не боись, парень! Сейчас я сделаю тебе укольчик. Сотрясение мозга подстроим — ни одна комиссия не придерётся. Полежишь в больничке, книжки почитаешь. — Лев Дмитрич поёрзал на стуле; взгляд маленьких весёлых глаз метался с меня на Толика. — Идите сюда! — Он вскочил, подошёл к окну, мы с сыном за ним. — Запоминайте! Сейчас я всажу укольчик, и вы отсюда быстренько свалите. Действие лекарства начнётся минут через десять. За это время вы дойдёте до автобусной остановки. Вон, видите?
— Видим, — ответил я.
Это была пустынная автобусная остановка под сквозным павильоном. С одной стороны к ней подбирался пустырь, с другой — старенькие двухэтажки. Остановка была безлюдна, маршрутка здесь курсировала изредка, казалось, на неё мало кто надеялся.
— Когда туда доберётесь, ты, — Лев Дмитрич нацелил свой толстый указательный палец на Толика, — упадёшь... Валя, не пропусти момент, чтобы он в самом деле не ударился головой... Тебя начнёт тошнить, возможно, что сознание слегка потеряешь, общая слабость... А ты, Валя, тут же вызываешь «скорую». Говоришь: сын упал головой о бордюр, поскользнулся, его тошнит, сознание потерял. Срочно! Остановка: «4-й квартал»! Чтоб они не плутали. Приедут быстро, дорога сюда свободна...
Мы с Толиком переглянулись. Мы с ним даже мысленно, казалось, переговорили. Может, не затевать это медицинское жульничество, а честно отслужить? Но под армейскую лямку Толику не хотелось.
— Лучше на моей машине его до больницы довезти.
— Нет, лучше пусть они вас с улицы возьмут. Так будет лучше! Машину пока свою оставь. — Лев Дмитрич потёр свои руки. — Ну чего, ещё пятьдесят грамм — и вперёд...
— Не надо, Лев Дмитрич... Дело нешуточное.
— Ладно, потом вмажем... — Доктор взглянул на Толика. — Сколько ты весишь?
Толик робко произнёс. Лев Дмитрич что-то прикинул, сказал обыденно:
— Штаны спусти... — И вытащил из стеклянного шкафа шприц и ампулу.
Почему? Почему я не остановил ни Толика, ни доктора-прохиндея?! Тысячи раз я задавал себе этот вопрос: ведь драма вершилась на моих глазах, и не с кем-нибудь — с моим сыном! В какой-то момент мне показалось, что Толик сейчас рванёт из кабинета, но этого не произошло. Укол был сделан. А дальше случилось непредвиденное: до остановки с Толиком мы не дотянули. Где-то на полпути Толик вцепился в мой локоть.
— Пап, — прошептал он. — Мне плохо. Всё, не могу больше...
Он побледнел, закачался, у него подкосились колени, он сильнее вцепился в мою руку, но потом отпустил руку и повалился на обочину, в весеннюю грязь.
Ещё через минуту его стало тошнить, он стал сучить ногами, извиваться на земле, как в агонии, бессознательно хватать меня за ноги.
Я вытащил телефон, позвонил Льву Дмитричу:
— Лев Дмитрич, он упал, его рвёт, он умрёт сейчас. Чего делать?!
— Делай, как я сказал! Вызывай «скорую»!
Собрав волю, я позвонил в «скорую» и, стараясь не орать, вызвал «неотложку». Не знаю, сколько минут продолжалось это преступление против своего собственного сына, но в эти минуты пролетела вся моя жизнь. Она прочиталась как бы мной не на первом плане, а на втором. На первом — предо мной лежал Толик, в блевотине, в корчах, в грязи, бледный, казалось, за минуту до предсмертного вздоха. А жизнь моя опять представилась пустой, глупой и преступной. Даже гадюка-мысль посетила меня: «Если сейчас Толик умрёт на твоих глазах, тебя ещё и посадят за соучастие!»
Я снова позвонил в «скорую». Теперь я уже кричал. И тут наконец прибежал Лев Дмитрич. В халате, растрёпанный, дышит, как паровоз.
— Ух ты! — воскликнул он. — Неужели доза велика? Но он же сказал, что семьдесят килограммов весит... Валя, придерживай его на боку, чтобы блевотиной не захлебнулся.
Парня моего спасли. Дальнейшее шло как по нотам. Туфта Льва Дмитрича прошла. Диагноз Толику поставили «сотрясение мозга», и три недели он валялся на больничной койке. Набор в армию прошёл, а Толик поступил, не без моего участия, в институт. Но с той поры я стал седеть. Сперва виски, потом чёлка, хотя в близкой родне седых не было, стало быть, не наследственное.
Меня ждала Полина, я знал, что она ждёт, злится и ждёт, да и на телефоне уже трижды отпечатался её номер. Я опаздывал, но какая-то неодолимая сила повернула мою машину в сторону психбольницы. Скоро я подъехал к неприметному, трёхэтажному зданию за кущами старых тополей, незабвенному «Психоневрологическому диспансеру № 2». Мне нужно было сюда, именно сию минуту — сюда.
На входе остановил знакомый охранник.
— Мне повидать Льва Дмитрича, — сказал я.
— Пусть он закажет для вас пропуск.
— Раньше меня без пропуска пускали. Вы же меня знаете! Я здесь не впервой.
— Знаю. Но теперь без пропуска не пущу. Указание есть. После присоединения Крыма террористов боятся, провокаций. Правила ужесточили.
Чуть позже, идя по коридору к кабинету Льва Дмитрича, я повторял слово «террористы, террористы»... Откуда они берутся? Шкуры своей не жалко? Взрывали бы тогда только президентов... Чего над простыми людьми изуверствовать. Террористы хреновы! Прежние революционеры, народовольцы за царём только охотились, за премьер-министром...
Лев Дмитрич встретил меня оживлённо. Непоседливый, круглый, он пустился по кабинету расхаживать — словно подпрыгивал мяч — и сразу пустился в разговоры о присоединении Крыма, о Донбассе, то потирая от ликования руки, то от какого-то неудовольствия их почёсывая. При этом он будто бы забыл про лохматого пациента-шизофреника в синей пижаме с чёрным воротом, который сидел у него в кабинете на кушетке.
— Потом зайдёшь. Тебе торопиться некуда! Давай, давай уходи, — приказал Лев Дмитрич больному.
Пациент подозрительно посмотрел на доктора, сказал, указывая пальцем:
— У тебя волос на губе. Убери, он тебе врать мешает. — И он захохотал.
Лев Дмитрич машинально потянулся к губам, потом тихо выругался, вскричал:
— Пошёл вон!
Пациент с радостным визгом скрылся за дверью, но через несколько секунд заглянул в кабинет.
— А у тебя соринка в глазу, — обратился он ко мне.
— Сгинь! — взвыл Лев Дмитрич. Потом почесал руки, извинительно произнёс: — Он всем так говорит. Контингент, Валя, сам понимаешь... Выпить хочешь? — живо предложил доктор и потёр ладони.
— Хочу, но не могу. За рулём. Я, Лёва, иногда нарочно за руль сажусь, чтобы соблазна не было... А если честно, выпить хочется часто, почти каждый день. Сдерживаю себя. И не похмеляюсь. Даже с бодуна.
— Это правильно, — поддержал Лев Дмитрич. — Прав был брат Похлёбкин: алкоголиком никогда не станет тот, кто пьёт после трёх пополудни и не позже девяти вечера. Выходит, любая опохмелка исключается... Ты сильный, Валя, человек, а я вот слаб... Поэтому пришлось завязать совсем.
Тут я сказал ему о цели своего появления в психушке:
— Лёва, скажи как врач, как спец, можно ли вылечиться от наркоты?
Лев Дмитрич поёрзал на стуле:
— Неужели Толик?
— Есть у меня подозрение... Какой-то он не такой. Рассеянный, взгляд блуждает... Я сегодня его застал в чужой машине. Грязная компания у них... Я не думаю, что героин, но... Что такое синтетические наркотики?
— Это суррогат. Для алкашей будто бы брага, которая не устоялась... В армию, Валёк, его надо было отправить, — вдруг сказал Лев Дмитрич и почесал свои руки. — При Советской власти система была жёсткая, но верная. Молодой человек не шарахался из стороны в сторону. Ему на выбор: студенчество или армия. И там, и там контроль. Из армии приходит поумневшим, женится, семья, ребёнок и... самый опасный период прошёл. А сейчас у них ветер в головах долго гуляет.
— У меня так и было, — вздохнул я. — Сперва армия, потом институт, женился на третьем курсе... Ну, а дальше ты и сам знаешь. Каюсь я, Лёва, что тогда его от армии отмазал.