— Живи, Толик, здесь с умом. Матери звони. Я сам в отпуск уеду, в Одессу, а потом в санаторий. В Москву загляну к Рите. Не сбегай отсюда! Ни при каких обстоятельствах! Ни при каких. Пусть даже кто-то обидит. Это мой наказ. Если что-то не так — к Тимофею Ивановичу, напрямую.
— Да ладно, понимаю, — махнул он рукой.
Так мы с ним и расстались. Дети всегда совершают ошибки, промахи, это нормально, утешал я себя, важно их вовремя вытащить, помочь, настроить на жизнь, а не на прозябание, не на равнодушие к самому себе. Мысль здравая, но всю дорогу до Гурьянска у меня было муторно на душе.
Рита росла особенным ребёнком. Нет, тут нет никаких претензий на исключительность: для каждого родителя свой ребёнок особенный. У моего соседа, к примеру, сын уже в пятом классе стал безупречно рисовать «деньги»... и даже втёр на рынке какой-то старушке одну купюру, потом похвастался отцу, у того волосы дыбом. Тоже оригинальный тип!
Особенности у Риты и вправду были, на свой лад. Она, к примеру, не боялась оставаться одна в квартире, не боялась даже ночевать в детстве одна; она не боялась собак, не пугалась при виде мышей; она не особо скучала по подружкам и почти не играла в куклы, не шила им наряды, не гонялась за какими-нибудь Барби, Синди, которые были сверхпопулярны в её детстве. Может, поэтому её потянуло в актрисы? Ей чего-то, возможно, недоставало от жизни. Хотелось всеобщего внимания, успеха, славы. Это должно было заменить что-то другое, неудовлетворённое.
Я даже не знал, с кем она дружила в школе. А на выпускной вечер, школьный выпускной, она и вовсе не пошла! «Нечего мне с этими дебилами делать.» — это было высокомерно и как-то очень беззащитно сказано. Невероятно, но она резко отказалась от «выпускного» платья: дайте мне эти деньги лучше на дело, поеду в Москву поступать в театральный, у меня каждая копейка будет на счету! Здесь не было холодного прагматизма, просто она поставила себе цель. И то было не капризное девичье упрямство.
В душе, хоть я и переживал за дочку, но ею я очень гордился: волевая, самостоятельная. Жаль, что идти ей придётся в одиночку словно через джунгли: Москва, соблазны, другой мир.
А ещё Рита не боялась ночной темноты, совсем не боялась, с самого детства. У меня из памяти не выходил случай, после этого случая, вернее, ночи, я и сам перестал бояться темноты, бояться ночного одиночества.
.Рита была тогда ещё маленькой, училась во втором классе. Я заглянул к ней в комнату среди ночи и застал её неспящей, сидевшей в пижаме на подоконнике, поджав колени к подбородку. Она сидела и смотрела на луну, которая бледно-синим огнём освещала всё за окошком.
— Ты чего, Рит? — изумился я. — Чего ты сидишь?
— Так. Сижу.
— Может, тебя обидел кто-нибудь? Или в школе нелады?
— Нет, — вяло ответила она. — Никто не обидел. В школе всё нормально. Мальчики все дураки, девочки все глупые.
— Э-э. значит, обидели, — сказал я. Но сразу в душу не полез к дочке.
И тут Рита как-то по-взрослому меня спросила, словно бы жизнь уже навалилась на неё со всей своей тяжестью неизбежных забот и разочарований:
— Пап, неужели всё так же будет дальше?
— Нет, не всё. Кое-что будет так же. Но многое изменится. С годами. В любом возрасте есть тёмные полосы. Главное — помнить, что любая полоса кончается. А ты часто встаешь ночью?
— Иногда. Когда на небе туч нету. В это время самолёт пролетает.
— Какой самолёт? Куда?
— Я не знаю куда. Туда, где всегда тепло и растут мандарины. — Она улыбнулась. — Он летает каждую ночь в это время. Вон! Гляди, пап! Поднимается!
От нашего Гурьянска до областного аэропорта было не очень далеко. Делая круг, ложась на южный курс, взлетающие самолеты ещё не успевали набрать высоту, и их было хорошо видать. Мигающие красные, зелёные, белые огоньки. Самолёты в основном были транзитные. Заходили в наш аэропорт на дозаправку.
Мы с Ритой смотрели, как самолёт, отмеченный огоньками, поднимается всё выше и уходит всё дальше, — туда, где всегда тепло и растут мандарины.
Я не стал следить за Ритой. Если встает среди ночи, пусть. Это пройдет. Пройдет естественным путём. Но всё же узнал по расписанию, что за рейс она дожидалась. Это был рейс из Воркуты, летел самолет в Москву. Мандарины там не росли, но там всегда было теплее, сытнее и было где развернуться.
Спустя годы Рита потянется туда, в Москву. Чтобы стать актрисой. Этой страсти дочери я толково объяснить не мог.
* * *
Рита в нужный час в Москве на вокзале меня не встретила. Накануне я опять созвонился с дочерью. Она уверяла, что встретит у поезда, уточняла время прибытия, вагон. Я погулял по пустынному перрону (все приехавшие разошлись), потом позвонил по мобильному и услышал металлический ответ: «Телефон абонента выключен...» Вдруг она в метро, едет, спешит, опаздывает. По перрону я гулял ещё четверть часа. Рита не появилась.
Я не особо расстроился и пошагал к камере хранения, чтобы оставить чемодан и уже без груза ринуться в Москву — разыскивать бесшабашную дочь. Почему она не приехала? Почему не отзывается на звонки? В предыдущем разговоре она что-то упомянула о репетиции, хотела отпроситься. Может, не удалось...
Полуденное солнце ярко светило, было тепло, но не жарко, как-то очень уютно, зелено и прибранно. Чистенько кругом в районе трёх вокзалов. Никаких бомжей и разных тёмных типов. Да и машин не так уж много. Предпраздничные дни перед Маем — многие отправились на дачи. Мне захотелось пройтись по столице.
Не спеша пошагал к Садовому кольцу через проспект академика Сахарова. Направился туда не случайно. Я услышал какие-то митинговые голоса, увидел издали толпу, милицейский кордон. Это обилие людей и привлекло. В нашем заштатном Гурьянске митингов и людских сборищ на площадях не бывает, а здесь — пруд пруди. В Москве полно людей публичных: партийные и государственные лидеры, депутаты, «звезды»-актёры — их хлебом не корми, дай подбежать к микрофону и сказануть какую-нибудь глупость... Стало смешно от этих мыслей. А в общем-то простое любопытство вело меня к людскому скоплению с плакатами, флагами, растяжками, транспарантами.
Среди флагов российских мельтешили жёлтоголубые флаги Украины. Всё понятно: нынче у всех на устах события в Незалежной, а главное — присоединение Крыма. Ещё в поезде мне все уши соседи по купе прожужжали про Крым, но я не откликался на эти разговоры. Для себя рассудил так: Крым — разве сапог, который можно украсть, передать, продать, подарить?! Там живет два с лишним миллиона человек. Сами решат. Решили? Значит, так тому и быть! Всё! Тема закрыта! Я даже порадовался, что захватил наушники и слушал в дороге музыку, а не соседские дебаты.
.Доброжелательно и даже несколько благодушно, не забивая голову речами и тезисами, которые вещали со сцены, я решил пройти сквозь не очень плотную, рыхловатую толпу демонстрантов. Даже сам не знаю — зачем. Тоже, наверное, из любопытства. Сперва меня пропустили через рамку металлоискателя, а после я приблизился к сцене и простым, безучастным зевакой смотрел на ораторов, которые неровной шеренгой стояли в углублении у задника с нарисованным российским флагом. Впереди у микрофона выступал один из избранных. Но говорил он плохо, коряво.
— Вся мировая общественность возмущена! Европа содрогнулась. Весь мировой порядок был подорван агрессией России и этими... как их там. зелёными человечками...
Почему я не интересовался политикой и даже не хотел знать о ней?
В истории страны, общества, в политике, в конце концов, всё решают политики высшего звена, правители. Так устроен весь мир, так устроен был СССР, а теперь — Россия. Решает тот, кто принимает решения! На своём уровне я принимал решения о подрядах, о конструктивных проектах, о закупках материалов, о кадровых назначениях. Но история страны складывалась из других решений и зависела от воли других деятелей; действия уличной толпы — это ещё не воля властителей. Именно воля верховных жрецов прокладывает путь истории. Моё мнение тут никакой роли не играет. Я никогда не лез в политические дискуссии, споры, даже экономические выверты воспринимал как фатальные явления. Мне было так проще жить. И всё! Точка!
Сейчас я стоял со снисходительной полуулыбкой на лице невдалеке от сцены, с которой выражали ораторы то ли солидарность с жителями оскоплённой Украины, то ли негодовали по поводу действия российских властей, то ли одобряли эти действия. Нет, всё же не одобряли. Я вслушался в речь говорившего в микрофон, разобрал:
— Аннексия Крыма — шаг жуткий. Это шаг безголовый, авантюрный. Россия, приобретая полуостров Крым, теряет свой материк!
— Как верно сказано! — услышал я восхищённый женский голос и обернулся: полная, с одутловатым лицом женщина, в очках, в забальзаковском возрасте улыбнулась мне, я кивнул ей, как бы здороваясь и соглашаясь с её восхищением.
Восторг выражали и с других сторон. Но восторг был негромок, краток, оратор был, видно, известен, красноречив и сыпал умностями дальше:
— Да, нас здесь собралось не так много, как хотелось бы. Но разве Андрей Дмитриевич, на проспекте которого проходит наш митинг, над которым всячески глумилась власть, не был борцом-одиночкой? Кто стал победителем в споре власти и Сахарова?
Вопрос имел только один ответ, и он прозвучал из толпы одобрительным гулом с именем великого физика. Я не то чтобы не соглашался с этими людьми, мне просто было это неинтересно, и я пошёл было дальше. Осторожно, никому не мешая, пробирался к окраине толпы. Но вдруг меня осенила странная мысль: что это за люди? Я шёл, вглядывался в их лица, в их обличия, в их одежды, в их существа... Все эти люди были какими-то не такими, как у нас в Гурьянске. Я даже сравнил себя, так ли я одет, как они. Вроде и так, а вроде и как-то иначе... Да, они москвичи, а в них что-то иное, отличное от провинциалов людей, и всё же это были особенные москвичи. Всякий провинциал, который оказывается в толпе настоящих москвичей, испытывает неудобства, но тут было ещё что-то. Я остановился и стал внимательней рассматривать толпу. Одежда отличается немного; у «этих» (а как я интуитивно понял, это все сплошь люди с московской пропиской) заметна некая небрежность в одежде, здесь одежде уделяется меньше внимания, чем в провинции, здесь не принято «наряжаться»... Но толпа на митинге на площади демократа Сахарова скрывала ещё что-то. И тут я поймал себя на мысли: у этих людей бу