дто бы не было национальности. И хотя здесь были армянин, еврей, татарин, казах, русский, национальные признаки как-то нивелировались. Это были те, про которых говорят «россияне»... «Точно! — чему-то порадовался я. — Это истинные россияне! Московские причём! Отшлифованные демократией последних десятилетий с их митингами, болтовнёй и вечным недовольством интеллигентов. Именно интеллигентов. Здесь была сплошь интеллигенция. Да и на сцене стояли журналисты, телекомментаторы, певцы, депутаты — сплошь медийные личности. А вон историк, который протёр до дыр телевизор, с бородкой и кривоватым ртом».
Тем временем на сцене к микрофону пригласили «поэта, публициста, телеведущего...» Тучный, щекастый человек, курчавый, с выпученными глазами, пошёл что-то трубить в микрофон, явно желая понравиться толпе. Я не стал его слушать. Напоследок оглядев толпу, поразился своему открытию «московской интеллигенции», у которой нет ни возраста, ни национальности, ни определённой профессии, даже пола они какого-то неопределённого... Я усмехнулся: ведь в любой толпе я непроизвольно выискивал красивеньких женщин, а здесь таковых не было, какие-то бесформенные, расплывшиеся, с чертами неясными, неяркими. Но таковы были и мужчины...
Просочившись сквозь митинг, не особо многочисленный, не очень плотный и вяловатый — то ли были митинги в начале девяностых, там всё кипело у тогдашней интеллигенции! — я уходил прочь.
Последнее, что я услышал и чему аплодировала толпа, были слова щекастого поэта: «С этим Крымом теперь в приличном обществе не появишься...»
И тут наконец-то позвонила Рита.
— Папка! Я в театре! На репетиции! Извини, не могла встретить! Приходи прямо в театр! — летел в трубку темпераментный голос дочери.
До театра я добрался пешком, глазел на Москву. Администратор встретила меня доброжелательно, сразу проводила в зал:
— Рита меня предупредила. Сейчас репетиция. Но скоро кончится. Вот сюда. Пожалуйста, в ложе посидите. Здесь ступенька, осторожно.
В темноте я устроился в уголочке ложи и принялся тайно смотреть репетицию — репетицию будущего зятя, режиссёра Стаса Резонтова. Он был на сцене и с ним два актёра: моя Рита — у меня даже что-то толкнулось в груди, когда увидал её, одетую театрально, странно: она была в каком-то рубище с венком на голове, партнёром у неё был молодой человек, раздетый по пояс, тощенький, с огромным тёмным крестом, который висел на шнурке на шее, и тоже с венком, имитирующим колючую проволоку.
Меж ними стоял Стас, взъерошенный, с длинными растрёпанными волосами, с бородой, и объяснял актёрам горячо, страстно:
— Ты бог, ты царь, ты величина! — Он тыкал пальцем актёру в грудь. — А не жалкий человечек из толпы! Ты властелин мира... Ещё нет, но ты им будешь. Ты уже сейчас должен показать им, что ты их властелин, чтоб они преклонили пред тобой колени. А ты торопишься, срываешься на писк. Дерьмово!
Последнее словцо потенциального зятька меня покоробило, хотя говорят, что оно любимо московской интеллигенцией ещё со времён оттепели... Может, так надо? С другой стороны, театр вроде храма. Когда бригадир на стройке орёт на разнорабочего, который не несёт раствор каменщику, — это одно, а тут столичный театр. А может, иначе не высечь искру из актёра, не создать шедевр?.. А тут уж точно будет шедевр! Стас Резонтов выглядел как гений.
Он переметнулся к Рите:
— Ты пойми: ты тоже не простая баба! Не шалава, которая вешается на шею богачу. Ты тоже избранница бога! Тоже царица! Гордая, величественная, а не подзаборная!..
Режиссёр был в ударе, в кураже, он нагонял на актёров свою волну, которая должна была поднять их до вершин его гениальности... Я так и подумал литературно: «до вершин его гениальности». Мне стало и смешно, и горько. Надо же, человек придумает какую-нибудь заумь, какое-то бесовское действо, выдаст это за искусство, а потом ещё умудряется найти поклонников и убедить их, что это божественно и гениально. А если ты его искусства не понимаешь, то ещё и обзовёт тебя быдлом... Я ушёл из ложи, мне было неинтересно смотреть на будущего родственника, а дочку стало жаль.
В фойе театра я ждал Риту и попутно позвонил Олегу. Это был наш гурьяновский, мой сокурсник, друг студенческий, я ему ещё накануне отзвонился.
— Ты где? Я тебя жду, уже стол накрыт! — гудел он в трубку могучим голосом.
Репетиция окончилась. Рита выскочила из зала, кинулась ко мне на шею. В рубище, в гриме, с чёрно подрисованными бровями и жирно удлинёнными ресницами, такая незнакомая в роли полубогини и такая родная.
Вскоре мы сидели с ней в театральном буфете, ждали Стаса.
— Он очень милый. Вот увидишь. А что матерится... Так они все матерятся. Не обращай на это внимания... Без перца в театре не обходится...
— А Станиславский тоже матерился?
Рита рассмеялась.
— А скажи мне, дочка... Там у вас на сцене унитаз стоит. Это что? Декорация?
— Это современное искусство. Не думай о нём... — Она перевела разговор на другое. — Пап, мы скоро уезжаем в Польшу. Стасу предложили поставить там спектакль. Это так здорово! А уж после — свадьба...
Тут появился и жених. И опять впечатление, что он какой-то весь взъерошенный. Высокий, длинноволосый, с бородкой рыхловатой, с проседью, глаза блестящие, живые. Взгляд, казалось, ни на чём не сосредоточивается.
Стас разулыбался мне, познакомились. Он цепко и твёрдо схватил мою руку, тряхнул с силой.
— Ну, как вы тут? — мимоходом спросил Риту.
— Да вот, об искусстве с папой рассуждаем, — усмехнулась она.
— Ещё кто бы мог определить, что такое искусство, — сказал я.
— Искусство — это всё! — живо вошёл в разговор Стас. — В искусстве возможно всё! В жизни — невозможно. Нельзя на Луне пожить или влюбиться в марсианина. А в искусстве — можно... — Стас говорил быстро, взахлёб, был как будто всё ещё на репетиции, и я перед ним — актёр, которого он собирается обратить в свою веру. — Дураки от искусства придумали запреты, ограничения. Я думаю, Шекспир был бы только рад, что его делают современным. Что Ромео — это рокер, а Джульетта может без ума влюбиться и в свою служанку.
Рита улыбнулась. Я ухмыльнулся.
По ходу блистательного монолога будущего зятя, с которым мы были почти ровесниками, я подумал: «В искусстве возможно всё? Эх, спустить бы с вас, деятелей современного искусства, пошляков и шарлатанов, штаны да выпороть хорошенько на большой площади розгами — вот бы было действо, вот было бы искусство! Шекспиру бы это больше понравилось, чем Ромео в мотоциклетном шлеме и Джульетта-лесбиянка».
Когда Стас говорил, он как будто ещё не всё и договаривал, кроме слов произносимых, в нём бурлила ещё особым фонтаном фантазия.
— Никакие традиции, никакое ханжество не остановит новый театр, — тут Стас замер. — Это очень правильно! — воскликнул вдруг он, вскочил и куда-то быстро пошёл, крикнув нам на ходу: — Надо предупредить завпоста...
— Ты не удивляйся, пап, это люди искусства. Он что-нибудь вспомнил или придумал... На него часто после репетиций вдохновение находит.
Мы с Ритой выпили ещё по чашке кофе, но Стас так больше и не появился.
— У нас сегодня спектакля нет, — сказала Рита. — Но после перерыва будет вечерняя репетиция. Я освобожусь...
— Не беспокойся. Я приду к тебе домой. Вечером. Там поговорим. Посидим, чаю попьём. А завтра я улетаю.
— Чем ты сейчас займёшься?
— К Олегу зайду, земляку. Помнишь такого? Он к нам в гости приезжал. Мы с ним вместе учились.
Я вышел из театра. Но театр ещё некоторое время меня не отпускал... Я переживал за Риту. Мне хотелось верить, что она попала не в какой-нибудь бедлам с сумасшедшим режиссёром, а в храм искусства, святилище, где не допустят издевательств над шекспировскими героями.
Земляк и сокурсник Олег ждал меня с нетерпением. Ему, наверное, не терпелось выпить, вот и ждал.
— Шёл сейчас по Москве, — рассказывал я ему, — много замечательных зданий, решений оригинальных. Но иногда такая чушь! Застройка точечная — ни к селу ни к городу. На Цветном бульваре, у Трубной — нелепые стеклянные уродины, кубы какие-то, на дома не похожие... Дочка говорит, что в Москве сейчас правит креативный класс.
— Пидорасы, что ли? Может, в театре они и правят... Но в целом правит, старик, в Москве чиновник! — Олег смолоду называл друзей и приятелей «стариками», в этом было что-то от шестидесятников, и для Олега в этом был шарм. — На том же Цветном бульваре за последний десяток лет три раза, — он поднял палец вверх, настораживая, — три раза меняли покрытие, скамейки, деревья... Представляешь, какие миллионы зарыты в землю, вернее — в карманы чиновников... — Олег говорил и попутно накрывал на стол. Семья у него была на даче. А он дачу не любил: «На даче надо что-то всё время строить, работать, а я и так всё время на стройках». Был он высок, толст, головаст и красиво улыбался. В студенчестве он как-то легко, без напряжения мог сойтись с любой девушкой. Другой мучается, втихомолку любит, не знает, как подойти к избраннице, что сказать, а Олег широко улыбнётся — и всё, лучший друг...
— Правит чиновник. Расцветает офисный планктон, без роду без племени... А креативщики — это выскочки и прохвосты! Индивидуализм и рисовка... Мы, старик, за них с тобой пить не будем. А мы выпьем за нас с тобой и за тех, кто нам дорог.
В студенчестве, когда мы собирались после летних каникул, после стройотряда, мы садились в кружок, «своей тройкой», я, Олег и был ещё с нами Марк, который теперь основался в Канаде, и рассказывали разные летние любовные истории. Олег в этих историях блистал. Он рассказывал красноречиво, со смаком, неторопливо и даже как-то нежно, со всевозможными деталями и главное — не пошло. Девушки не были для него просто страстью, они были объектом духовного наслаждения и раскрепощения. Вот и сейчас, мы с ним выпили, и он повёл свой рассказ: ему словно не терпелось поведать свою очередную любовную интрижку, и я «верный друг студенчества» подвернулся под руку.