— Ну, конечно, помогу, — ответил я.
— Тогда оставь вещи и пойдём со мной.
Сейчас я не понимал, радоваться такому обороту или нет. Всё выходило вроде бы как нельзя лучше: Лада приняла меня как родного, близкого; вот она, совсем рядом, даже обнять её можно, но вместе с тем я для неё кто-то другой, не тот влюблённый одноклассник из школьной жизни — ведь ей даже неинтересно, как я тут оказался, зачем?
Мы торопливо шли по улице, она говорила мне о сыне, который входит в общество русских патриотов, между делом кого-то клеймила, называла их «сволочи, хуже фашистов, ублюдки...». Я помалкивал. Догадался, что идём на какой-то то ли митинг, то ли сбор, где среди активистов — её Илья.
Ветер принёс горький запах дыма. Похоже, где-то подожгли автомобильную покрышку. Чёрный, зловещий столб дыма поднялся над крышами, над красиво распустившимися каштанами. Но вместе с покрышкой что-то горело ещё, дым поднимался и из других мест.
— Там палатки протестующих, — говорила Лада.
— Палатки горят как порох. Это слабое укрытие... Они вооружены? — спросил я.
— Нет. Откуда? Они же мирное движение. Не эти бандеровцы...
Впереди стояли молодые люди с флагами украинской повстанческой армии и флагами Украины. Группы людей стали попадаться всё чаще. А вскоре больше появилось и клубов чёрного дыма. Жгли уже не одну автопокрышку. Этот чёрный дым все видели по телевидению в центре Киева, где бунтовщики или повстанцы лихо наловчились менять власть.
Чувство обыкновенного самосохранения, а скорее — даже равнодушие ко всякому политраскладу в украинской заварухе, сдерживало меня; мне хотелось схватить Ладу за плечо, остановить, сказать: «Не лезь! От тебя тут ничего не зависит!» — а ещё хотелось притянуть Ладу к себе, посмотреть ей в глаза и сказать напрямую: «Я приехал на тебя посмотреть, на все майданы-замайданы мне наплевать!» Но где-то в центре этой чертовщины, этой заварухи находился её сын Илья, и теперь уже его судьба выстраивала мои шаги, мои слова и поведение.
В некоторые минуты мне казалось, что между мной и Ладой ничего не изменилось. Конечно, Лада внешне стала острее, жёстче, старше, в ней появилась нетерпеливость и нетерпимость, что ли, но она была будто бы своей, словно перешагнула из прошлого в настоящее, и мы спешим с ней после школы в наш сельский клуб, чтобы занять лучшие места в зале...
Площадь, куда мы стремились, оказалась за кордонами милиции, плотным кольцом зевак и бунтующих молодых людей с повязками на рукавах, некоторые из них были с жёлто-голубыми флагами Украины. В их лицах таился какой-то лютый восторг, словно бы шла заслуженная расправа, упоительный кураж возмездия... Кто-то из них, казалось, абсолютно ни с того ни с сего выкрикивал во всю глотку «Слава Украине!». Окружающая толпа в единодушном полуистерическом порыве орала «Героям слава!».
Мне всегда мечталось побывать в Одессе, в городе славы, в городе юмора, оригинальных евреев, в южном портовом городе, где много белого цвета, где погиб мой дед-моряк. Теперь я здесь был, в самом начале мая, когда уже было тепло, когда цвели каштаны, когда ветер нёс с моря мягкий солоновато-йодистый вкус... Но теперь Одесса, утопающая в белом цвете каштанов, казалась городом нервнобольным: она утратила привлекательность и обаяние... Злобные, расхристанные молодчики, стяги с бандеровскими символами, балаклавы и медицинские маски на лицах. И чем ближе к площади «Куликово поле», тем эта толпа становилась плотнее, агрессивнее, над ней висели матерная брань и постоянный ор «Слава Украине!» — «Героям слава!»
По дороге Лада не раз пыталась дозвониться до сына, но тот не отвечал. Это взвинчивало её, она что-то шептала на ходу, кого-то ругала. Что-то несусветное происходило и вокруг.
Я видел, как молодые парни и девушки разбирают плитку тротуара. Так и вспомнилось: «булыжник — оружие пролетариата», но здесь не было пролетариев, и это казалось бы полной дикостью, но такое уже случалось на улицах Киева. Всё сопровождалось проклятиями и руганью, всё обливалось какой-то животной злобой. Молодые люди, с символикой футбольного клуба, что-то орали, среди них ходили особенные, в балаклавах, с красными повязками на рукавах, что-то подсказывали, организовывали.
Я слышал, как один из них кричал:
— Не трогайте милицию! Никаких камней! Не трогать! Не кидать! Нас пропустят...
Впереди где-то вспыхнул файер, потом другой, что-то грохнуло наподобие взрывпакета, а потом в небо с синим хвостом взвилась петарда. Группа молодых людей шла организованной колонной. Они шли целенаправленно и неколебимо. В руках — палки и щиты. По выкрикам было понятно, что они устремляются туда же, куда мы с Ладой. «На Куликово!»
Их колонну сопровождали выкрики:
— Смерть врагам!
— Слава Украине!
— Москаляку на гиляку!
И злобный хохот.
Улицы возле площади, на которой стоял дом с колоннами, казалось, шипели, гудели и изрыгали ненависть... А главное и неожиданное: всё это снимали на телефоны, мини-камеры и на профессиональные камеры зеваки, люди заинтересованные, журналисты разных каналов. Тут зачиналось какое-то бесовское действо. Но, видимо, Украина, по примеру стольного Киева, уже привыкла к этому, и в этом был революционный наркотический выплеск. Милиция придавала, казалось, шествиям молодых людей некую упорядоченность, но на деле своим бездействием только подстрекала, распаляла злобу толпы.
На крыльце дома с колоннами стояли ощетинившиеся люди, они окружили себя хиленькой скелети-стой, из деревянных палок и поддонов баррикадой, а на самой площади догорали палатки, какой-то хлам, мусор, лозунги, российский флаг; под ногами была и испачканная тряпичная растяжка «Одесса — город-герой». Дым, всплески огня, крики, взрывы петард и ликующая, а вернее — оскалившаяся, толпа оцепила дом с колоннами.
И эта толпа, взведённая и уже подпитанная разгромом и пожаром на площади, с цепями и битами в руках через остовы палаток, мусор, коробки, ящики стремилась к тем, кто огрызался с крыльца дома с колоннами. Но их, оттесненных со всех сторон площади к центральному входу, было немного, вернее, большинство уже пряталось в доме с колоннами, а после того, как туда полетели не только камни, но и бутылки и стали раздаваться взрывы «молотовских коктейлей», с крыльца и вовсе исчезли разрозненные группки оборонявшихся и двустворчатые двери дома с колоннами затворились.
— Он там! Илья там! — выкрикнула Лада.
— Ты его видела?
— Нет! Но я знаю, что он там! Он с ними! — Она не хотела и не могла слышать голос разума, она рвалась к своему сыну. — Пойдём! Пойдём быстрей! Я знаю, где пройти! — Лада схватила меня за руку, поволокла, умело обходя группки зевак, молодых националистов, фанатов, провела меня в разрыв милицейского кордона, правда, тот был каким-то совсем анемичным.
Когда мы подбежали, вернее протолкались, к торцевому входу дома с колоннами, я заметил, что толпа на площади стала активнее: всё больше и больше камней, бутылок летело в окна. Оттуда кто-то и что-то пытался кинуть в толпу, но — больше для острастки. Раздались и выстрелы. Со стороны парадного крыльца уже валил дым.
Возле подъезда, где мы оказались, толпились гражданские люди, милиция, несколько медиков, неподалёку стояла «скорая» с включённым маячком. На земле лежал парень, голова у него была в крови, его перевязывала врач, остальные озирались, что-то сумбурно выкрикивали. Лада, видимо, знала и этот дом, и этот подъезд, она что-то сказала милицейскому майору, который стоял с несколькими подчинёнными в спецжилетах и с оружием, а потом, взяв меня за локоть, потянула за собой; мы быстро прошмыгнули к двери, а потом и за дверь, человек, который тут стоял, наверное, охранник, ничего не возразил, потому что Лада выкрикнула ему в ухо:
— Я здесь работаю! Там у меня важные документы!
Лада и в юности была находчива, в карман за словом не лезла, и больше на нас никто не успел среагировать — мы оказались в коридоре первого этажа дома.
Здесь уже чувствовался запах дыма, гари и ещё чего-то ядовитого. Так обычно горит некачественный пластик, панели или декор, и дым от них бывает всегда чёрным, едучим. В этот момент мне почему-то вспомнился пермский пожар в «Хромой лошади», где сгорели и задохнулись больше полутора сотен молодых безвинных людей. На какой-то момент я замер, то ли вышняя сила задержала меня, то ли обыкновенное чувство самосохранения. «Зачем, куда ты лезешь? Тебе не надо туда!» — просквозило в сознании. Но рядом со мной была Лада, ради которой я и появился здесь. Оставить, бросить её здесь — немыслимо!
— Что ты собираешься делать?
— Найти сына!
— Дом могут поджечь. Его уже подожгли. Мы все окажемся в ловушке!
— Я должна найти Илью!
В коридоре Лада пыталась открывать двери, все подряд, яростно дёргала за ручки, но почти все они были заперты.
— Стой, Лада! Погоди! А вдруг твоего сына нет в здании? Мы не сможем обойти все комнаты!
Я понимал, что идти туда, где разгорается пожар, нельзя. Надо убегать от пожара. Но Лада маниакально стремилась в самое пекло. И у неё был железный посыл: там сын!
И всё же одна дверь оказалась открыта, там было двое парней. Но разглядеть или что-то спросить их мы не успели: внезапно раздался хрусткий грохот разбитого оконного стекла, чем-то вроде кирпича саданули по нему с улицы, а следом в пробоину влетела бутылка с зажжённым фитилём у горлышка. Бутылка врезалась в стену, лопнула, взорвалась, огненный шар обдал комнату, нас опалило пламенем и жаром, и мы все с криком бросились прочь от огня в коридор. Волосы на голове Лады вспыхнули. Она закричала громко, дико, стала отбиваться от огня, но на ней загорелась и кофточка. Лада начинала гореть, вспыхивая в разных местах, куда долетели брызги горючего.
На счастье, на мне была ветровка из плотной ткани, я скинул ветровку, обхватил ею голову Лады, сам прижался к ней, заглушая огонь, который едва не превратил её в свечу.
Когда я сбил огонь с её одежды, скинул с её головы ветровку, Лада, ошалевшая, онемевшая, враз изменившаяся, с чёрными пятнами на лице и на обожжённой голове, стояла передо мной словно контуженая, надсадно дышала открытым ртом; у неё, скорее всего, были обожжены дыхательные пути, а от головы пахло палёным, бровей тоже не было видно, лишь две чёрные обожжённые полоски смутно проступали в полусумраке