— Теперь ползи!
— Коридор позора!
— Ползи, сволочь!
Они пинали меня, оскорбляли, кто-то плевал на меня, но я, как заклинание, повторял про себя: «Я найду тебя и убью!»
Скоро, однако, меня и пойманных, и спасённых горемык-счастливцев из сожжённого дома с колоннами привезли в отделение милиции. У меня забрали документы. Принимавший меня капитан ехидно радостно воскликнул:
— Во, гляньте-ка, у нас кацап! Шпиён? Ты шо здеся делаешь, хад?
— У меня дед в войну Одессу защищал, — ответил я.
— Замолкни! Лучше бы не защищал... В камеру!
Утром, проснувшись на нарах в одесском СИЗО, я попытался оценить всю нелепость ситуации: обожжённая Лада, мои травмы, ушибы, ожоги, горящий дом с колоннами, негодяй в сине-жёлтой полосатой футболке, ударивший меня по ноге, пинки, плевки — за что всё это? Ведь я им ничего не сделал. А за что эти сволочи сожгли невинных людей? Что это было? Запах дыма, гари всё ещё был со мной, в одежде, он пропитал всё, и почему-то не истлела за ночь мысль: найти и отомстить тому подонку, который подло свалил меня с ног. За что мне такое?! Ведь это родина и моих предков!
А утро было солнечным, ласковым. В камеру из форточки врывался свежий воздух, виднелось синее небо. «Жив! И радуйся!» — утешал окружающий мир.
В камере я старался ни с кем не общаться. Слышал разговоры, опасливые, полушёпотом, словно здесь, среди десятка человек, затесался доносчик.
— Говорят, больше сотни сгорело.
— Виноватых не найдут. Вот увидишь. Не найдут. И никого не посадят.
— Это «правосеки» и бандеровцы. Они уже все смотались из Одессы... Их для того и привозили сюда.
— Вон и на майдане никто не знает, кто стрелял, как убили. «Святая сотня» — и всё тут, концы в воду.
— А из «Беркута» скольких положили!
Я с ужасом думал: что же творится на бедной Украине? Чего им не живётся? Климат отличный, море, территория огромная, но при этом промышленность, центры советской науки — всё в прах. Ради чего?
На допрос из камеры меня вызвали первым. Возможно, потому что у меня было российское гражданство, возможно, потому что кто-то хотел покуражиться над москалём или поймать лазутчика, поскорее огласить имя провокатора и шпиона. Я решил, что буду говорить правду. Правда всегда человека спасает! Я много раз убеждался в этом. Всё в жизни объяснимо, если по правде...
Однако, услышав несколько слов от упитанного гэкающего майора и злобно хмыкающего следователя в штатском, я понял, что никакой правды им не нужно, они её недостойны.
— С какой целью прибыли в Одессу? Почему оказались среди сепаратистов? Зачем подожгли здание? Кто вас направил на подрывную работу? — в таком ключе они повели разговор.
Я стал отвечать коротко, чётко и абсолютно спокойно:
— Я приехал сюда повидать армейского друга. В гости. В здании оказался случайно. Толпа стала кидать камнями — нужно было где-то спрятаться. Я побежал вслед за пожилым человеком... Меня никто не направлял на подрывную работу. Я строитель...
Следователь, закидывая чёлку набок, что-то писал и с иронией кивал головой, хмыкал.
— Слышь, москаль, — вдруг язвительно спросил майор, — на кой хрен ты сюда приехал? Мы без вас тут разберёмся, с кем нам быть и как нам жить. Крыма вам мало? Сюда припёрлись воду мутить?
Тут я тоже впрямую, глядя в глаза майору, ответил:
— Мутить я тут ничего не собираюсь. Одессу защищал мой дед, погиб... Я должен был здесь побывать.
Тут слегка оживился следователь:
— Ты ж говорил, что к другу ехал. Как его звать? Адрес?
— Это Григорий Михальчук. Он живёт по адресу...
— Кто? — взвеселился майор; они многозначительно переглянулись со следователем.
— К Михальчуку, значит?
Майор взялся за свой телефон, потыкал кнопки.
— Гриша? Ха! Здорово! Знаешь ли ты, Гриша, что являешься пособником сепаратистов? Ха! Гриша, какие шутки! Серьёзно! У нас всё серьёзно! — Майор открыл мой паспорт и по нему прочитал: — Знаком ли тебе Валентин Андреевич Бурков? Ха! Ждёшь его? Он сидит у меня! Обвиняется в шпионаже и пособничестве сепаратистам. Статья тяжёлая, на много потянет...
У Михальчука был автосалон в Одессе, и многие из ментов его, вероятно, знали. Менты к машинам всегда испытывали страсть, и Михальчук оказался для них фигурой известной. Это было для меня спасением, хотя я сразу догадался: менты захотят поживиться, набить цену, вдоволь поиздеваются.
Мы встретились с Михальчуком в комнатушке, где никого не было. Григорий встал со стула, подошёл ко мне, я собирался обнять его, но он был возбуждён, очень чем-то озабочен и только протянул мне руку для приветствия.
— Здорово, Валя! Деньги-то у тебя есть? — первое, что он спросил у меня, спросил так, будто мы с ним расстались вчера. — Ты, Валя, влип. По уши!
— Что значит влип? Гриш, ты-то чего несёшь?
— А то и несу... Десять тысяч долларей — тогда отпустят. А если нет, СБУ переправит тебя в Киев, там тебе мало не покажется. — Он произнёс это с угрозой.
— А что я такого сделал?
Михальчук нервно и быстро махнул рукой и снова спросил:
— Бабки есть, я тебя спрашиваю?
— Пусть отдадут мне все документы, телефон, бумажник...
— Значит, деньги найдёшь? Они дают срок до конца дня. Я поручительство за тебя напишу, если гарантируешь... Ты ведь в строительном бизнесе — не бедняк.
— Я найду эти деньги до конца дня. Пусть меня выпускают!
Михальчук слегка помягчел. Подозревать меня во лжи он не мог. А гарантии. Вряд ли он будет писать гарантию на доставку в милицию денег.
Скоро меня и в самом деле освободили. Майор криво лыбился и говорил:
— Благодари своего друга. Если б не Гриша... Но помни, тебе даём только сорок восемь часов. Через двое суток чтоб духу твоего здесь не было! Ясна?
— Ясна, ясна, — буркнул я.
Михальчук предложил поехать к нему. Я отказался, сказал, что в гостинице мне будет удобнее.
— Деньги я принесу после обеда. Мне отмыться бы надо. И повидать одного человека...
Тут Михальчук замялся, он мне не верил: вдруг я смотаюсь, исчезну. Я это понял, почувствовал:
— Пошли в банк. Я сниму с карты всё, что есть. Там как раз около десятки...
Михальчук опять помягчел.
— Надо отметить твой приезд, Валя. Пойдём в ресторан.
— Не сейчас.
...Добравшись до гостиничного номера, оставшись один, я стал названивать Ладе. Долго никто не отзывался, наконец ответил молодой мужской голос.
— Это её сын Илья, — представился молодой человек.
— Что с мамой?
— Она в ожоговом отделении. У неё голова обожжена. Руки тоже. Я сейчас у неё, в больнице. Она на перевязке.
— Как ты сам? Ты был в горящем доме?
— Нет. Нас ещё раньше оттеснили... Потом — драка...
— Не надо рассказывать. Ты жив-здоров?
— Да... Синяки не в счёт. Телефон разбили... Поэтому и не отвечал.
— Я навещу твою маму сегодня вечером. И вечером заберу свои вещи. Будь, пожалуйста, дома, Илья.
Теперь можно было облегчённо вздохнуть и подвести первые итоги; ведь что-то подсказывало мне — интуиция! — что нет Ильи в доме с колоннами, так и оказалось. На счастье...
Я позвонил в свою контору бухгалтерше Аллочке. Заговорил медовым голосом:
— Положи мне на карту все деньги, которые есть в сейфе, Аллочка, срочно!
— У тебя проблемы? Что случилось, Валентин Андреевич?
— Аллочка, ничего не случилось! Я хочу купить кое-какие товары для бизнеса. Очень выгодный контракт... Поняла меня? Срочно! Я уже подписал документы.
Денежные вопросы я таким образом закрывал. Рассчитаюсь с ментами и поскорей отсюда, к тому же они отмерили мне сорок восемь часов. Главное — к Ладе. Лада — вот главное, что меня принесло сюда, Лада — вот боль, а теперь и какая-то сумятица в душе.
Вот и побывал я в развесёлой Одессе, жемчужине у моря.
Светило солнце, но мне казалось, что город стоял в каком-то сумраке, в оторопи, в страхе и недоумении. Живьём спалили десятки людей, беснующаяся толпа глумилась над городом, издевалась над его героическим прошлым, грозила расправами. Всё это выглядело чем-то перевёрнутым, вздорным, шальным. Стаи молодых националистов, обработанных наркотой «новой истории», страдающие манией гитлеровского прихвостня Бандеры, стали хозяевами города-героя. Чего же вдруг захотели шайки этих отморозков? Какого порядка? Какой государственности? Чего они орут «Слава Украине!»? Ленин слепил им эту Украину. Сталин нарисовал границы. Хрущёв дал попользоваться Крымом, который тут же отвернулся от них... Может, я чего-то не понимаю?
Наконец-то я принял душ, надел новую рубашку, купленную в магазине поблизости, выпил кофе в буфете, вызвал такси и поехал на встречу с Михальчуком.
У гостиницы я стал свидетелем сцены почти театральной, но дикой. Стайка молодых людей (эти юные националисты ходили стайками, поодиночке, видно, боялись) разыгрывала спектакль. Несколько девушек из стайки окружили двух парней, по всему видать, русских, вышедших из гостиницы (я видел их у стойки администратора), и принялись донимать:
— Кто не скачет, тот москаль!
Четвёрка этих молодых стервочек не давала парням проходу, галдела, прыгая на месте:
— Кто не скачет, тот москаль! Кто не скачет, тот москаль!
Парни, смущённые, растерянно оглядывались по сторонам. А юнцы-националисты хохотали и ехидно ждали реакции взятых в кольцо гостей Одессы. Парни, видимо, хотели поскорее отделаться от этих безумствующих девок, но не знали, как, — попрыгать, что ли, принять всю эту игру или послать их к чертям собачьим, но тогда, возможно, придётся разбираться уже с шайкой парней-наблюдателей.
Такси, вызванное мной, стояло поблизости.
— Сейчас поедем, — кивнул я шофёру и быстро, строго, как учитель, подошёл к парням, которые попали в окружение прыгающих галдящих девок, которые несли околесицу:
— Кто не скачет, тот москаль!
— Ребята, кого ждём? Такси прибыло! Садитесь в машину! — Парни переглянулись и всё поняли, решительно сдвинув девок в сторону, пошли к машине. А я громко прикрикнул на девок: