— Да, Валя, я ведь и сам-то перепугался до смерти. Думаю, если вскроется, влепят по ушам...
— А мне каково было? Собственного сына... Я же после этого поседел.
Лев Дмитрич прошёлся по кабинету:
— Приводи Толика ко мне. Как бы нечаянно. Я пойму, насколько он к этому делу пристрастился... Есть такая книжка, называется «Как остановить падающего в рай». Я тебе дам почитать. Лишь бы Толик на иглу не сел. Сейчас главное — вырвать его из той среды, силой обрубить все связи... Валёк, давай споём нашу любимую! — вдруг призвал Лев Дмитрич.
— Не поётся, Лёва. Извини...
— Но песня же, сам знаешь, всю гадость с души снимает... Ладно, я тебе один спою. Мне тут один алкаш песню напел. Старинную, казачью.
Доктор встал у стола, выпрямился, приободрился, расправил плечи, повел песню:
За высокий, за курган по степи стелил туман,
А на небе алая заря, заря наступила!
Как по этой, по степи, слышно, движутся полки, Попереди, ой да, казаков едуть командиры.
Страсть у Льва Дмитрича к пению была с детства, он даже в консерваторию поступал — по молодости. А потом ходил в местный Дом культуры в вокальный кружок, чтоб быть поближе к сцене, пусть хотя бы не профессиональной, но самодеятельной. Там мы с ним и познакомились: наша строительная бригада ремонтировала Дом культуры. Однажды мы с ним даже спели вместе «Любо, братцы, любо...».
Но теперь он солировал и пел с душой, выкладываясь:
Зря жанили рано вы мене, парня молодого!
Зря жанили потому, что покинул я жену
И поехал с вами на войну, с вами, с казаками...
Когда я уходил по коридору от доктора, в голове вертелись слова: «Вырвать из той среды». Однажды мне уже приходилось вырывать из среды дочку Риту. Пришлось переводить её в другую школу. У неё истерики начинались в общении с одной девочкой из класса. В общении они совсем «крышу» теряли. Могли без конца дурачиться, дикариться, доводили до белого каления учителку... А потом они возненавидели друг друга и стали драться, царапаться, как две кошки, даже тыкали друг друга карандашами... Тогда я перевёл Риту в другую школу, благо возле дома была ещё одна. Вырвал Риту «из среды». И больше она ни с кем не дралась и не делалась полоумной в общении... Среда важна!
Я вышел из проходной, направился к машине и услышал песню: Лев Дмитрич пел в своём кабинете, голос тонко лился в открытую форточку. Пел он самоупоённо, не стесняясь, что поёт на рабочем месте. А где ещё проявить себя, как не в жёлтом доме!
Настроение изменилось. Мне казалось, что такое опоздание на обед к Полине лишь укрепит меня в предстоящем разрыве с ней. Но теперь мне стало Полину жалко, к тому же хотелось есть, отведать её вкусный обед, да и почему-то захотелось её ласки, её тела, её страсти. Мужская натура не менее инстинктивна и привередлива, чем женская. Возможно, мне захотелось и не Полину, а просто женщину, ведь женщин мне хотелось всегда. Всегда, всегда, всегда... Ежедневно, ежечасно, ежеминутно... С юности, со школьной, со студенческой скамьи я гонялся за ними. Нет, не за всеми: дурнушки, грязнули, хамки — прочь, но было много обаяшек, лапочек, лялек... И я щедро оглаживал их взглядом, с вожделением прикидывал, как бы вёл себя с той или другой, доведись оказаться в одной постели. Даже когда была любовь к жене Анне, когда была семья, скреплённая двумя детьми, Толиком и Ритой, женщины, чужие женщины оставались желанны и необходимы.
Почему была такая охочесть до женщин? Я не анализировал; наверное, у всех мужчин — то же самое, а может, было плотское и вместе с тем романтическое заблуждение, что новая возлюбленная будет какой-то особенной, неповторимой, что будет слаще, горячее, жгучее остальных. Менялись партнёрши, приходило удовлетворение, короткое самолюбование; а жизнь в основном меняла фасады, при этом сама суть, смысл оставались неизменными. Навечно единственной женщины не появлялось, покоя и глубокого смысла в жизни — тоже, но и примирения и равнодушия ко всему, что было вокруг, тоже пока не происходило. К счастью. А в последнее время меня мучила мысль: первая любовь была такой сильной, несокрушимой, она всё ещё в моём сердце, и теперь, в предстоящем отпуске, у меня будет возможность проверить это вживую...
По дороге к Полине я договорился сам с собой: бросать Полину сейчас не стоит. Попозже. Ведь под рукой всё равно нет других вариантов. Когда появится зримо, тогда и отвалим в сторону. А пока... А пока на свидание я опаздывал почти на два часа.
Полина открыла мне дверь, и я догадался, что она что-то поняла или узнала больше, чем мне бы хотелось.
— Секса сегодня не будет. Обед тоже отменяется. Кто не успел, тот опоздал, — холодно, без приветствия, сказала она.
В эту минуту я почему-то напомнил себе: как хорошо, что отказался взять ключ от её квартиры. Полина всячески показывала, что доверяет мне. Но я стоял на своём: «Что мне делать у тебя без тебя?» Вероятно, это было даже больше, чем простое доверие, — это было женское желание создать семью, приручить меня сперва как любовника, а потом как потенциального мужа, чтобы впоследствии делить со мной не только постель.
В то же время я чувствовал, что Полина иногда опасается меня и перепроверяет. Если признаться себе самому без увиливаний: я не любил ее; с ней было относительно удобно, комфортно; она была в меру красива, умна, заботлива, но до гробовой доски шагать с ней меня не манило. Полина чувствовала мои слабости и, наверное, догадывалась, что я попутчик не навсегда, но других-то поискать ещё надо...
— Объяснений не будет! — выкрикнула Полина, эта фраза прозвучала как «Пошёл прочь!».
— Почему? — как можно наивнее произнёс я.
— Какие могут быть объяснения? Не ты ли меня учил: прежде чем задать вопрос человеку, задай его себе! И ответь на него.
— Да... В любом вопросе есть скрытая агрессия. — Я пробовал затянуть Полину в разговор.
Полина нервничала, хваталась то за одно, то за другое, наконец села на диван и выпалила:
— Ты едешь в отпуск. Без меня. Какие могут быть объяснения! И не важно, откуда я это узнала.
— Это не совсем отпуск, я еду в Одессу по делам. Там у меня армейский друг... У меня есть к нему коммерческое предложение.
Прошлым летом мы с Полиной провели отпуск в Испании — корень обиды был найден. От кого она узнала о моём теперешнем отпуске, я сразу догадался: Полина сдружилась с моей бухгалтершей Аллочкой, та и доложила по-дружески.
— В ванне — твой халат и шлепанцы, в гардеробе — рубашки, бельё. Забери! Нечего мне пудрить мозги, — тихо произнесла Полина. На глаза у неё выступили слёзы.
Я не терпел женских слёз. Они меня обескураживали и раздражали, вызывали какую-то болезненную жалость, но сейчас, мне показалось, что слёзы Полины особенные, осознанные и не для того, чтобы разжалобить меня. И всё же в какой-то момент во мне шевельнулась жалость к Полине — как-никак больше года делили ложе, и между нами уже была история... и взаимовыручка, мне даже захотелось просить прощения у Полины, умаслить её, уладить конфликт, а потом добиться её нежности. Даже подумалось, что в близости она всегда была очень мила. Но все похотливые мотивы оборвала Полина:
— Сволочь! Я больше года на тебя потратила! — Глаза её заблестели, высохли. Я впервые увидел её такой: злой, свирепой, коварной самкой. Тут она схватила глянцевый журнал, который лежал у неё на диване, и швырнула в меня.
Мне не пришлось уворачиваться. Журнал пролетел мимо меня, расправив крыльями страницы, ударился в стену.
— Я тоже хочу любимого мужчину, а не так... Подёргались да разбежались, — прошипела Полина. — А ты, ты — сволочь... — искала она, куда ткнуть больнее. — Ты добегаешься! Сдохнешь в одиночестве!
— Я прощаю тебе эти слова. — Надо было уходить, не затягивать сцену и не собирать себе на голову оскорбления. — Вещи заберу потом. Кинь куда-нибудь в кладовку...
«Вперёд!» — это я сказал уже сам себе. Приучил давать себе команды: «Вперёд!», «Назад!», «Стоп!», «Забыли!» В них, казалось мне, есть некая энергетика для того, чтобы ненужное утопить в прошлом навсегда, чтоб не всплыло. Возможно, это был психологический самообман.
Обычно, уходя от Полины, я оборачивался на её окна на третьем этаже. Она непременно стояла у окна, махала мне рукой; это было как-то даже посемейному, словно она провожала меня в путь-дорогу, а сама оставалась ждать. Она прижималась иногда носом к стеклу, чтобы было смешнее, и что-то рисовала на стекле пальцем. В этом было что-то и романтическое, и интимное. Светловолосая, раскованная, с нацелованными губами, однажды она показала мне обнажённую грудь, распахнув на себе халат...
Теперь, выйдя из подъезда, я раздумывал: обернуться на окна или нет? «Нет!» Я поскорее забрался в машину. Всё, что осталось за спиной, осталось за спиной...
Отъехал, набрал номер Аллочки:
— Спасибо за услугу, подруга... Но ты, похоже, забыла: в Одессу я всё же еду по делам... А в санаторий в Сочи, поближе к Мацесте, лечиться, а не развлекаться. Я думал, Аллочка, ты помнишь о моём радикулите. Сама массаж делала...
Мне до жути не хотелось ехать к бывшей жене. Я опасался, что она не сдержится, зарядит традиционно свои упрёки, тупые укоры. Но надо спасать Толика. Его поведение, его взгляд напугали меня. Надо добраться до истины!
Я позвонил Анне. Не звонил ей около двух лет. Да и она за последние годы звонила только пару раз, по необходимым делам, связанным с нотариусом и армейскими проблемами Толика.
Голос в трубке был и удивлённый, и напуганный.
— Мне нужно приехать к тебе и поговорить, — сказал я.
— О чём? О Рите? — спросила Анна.
— О ней тоже. Но главное — о Толике.
— У меня неприбранно... Может, лучше встретимся где-нибудь в другом месте.
— Нет. Мне нужно посмотреть кое-какие личные вещи Толика. Я буду через полчаса.
Неприбранно, хмыкнул я. Как всегда, неприбранно. А что, разве за полчаса нельзя прибраться в квартире, навести элементарный порядок?! Конечно, если месяцами не наводить этого порядка, то и дня будет мало... Меня всегда бесила небрежность, забывчивость Анны: раскидывать вещи куда попало, повсюду не выключать свет, начинать что-то шить, вязать, потом бросать начатое на половине, портить деньги на материалы, нитки, покупать массу ненужных вещей, которые годами валялись ненадёванными в шкафах, а потом стонать: этого нет, того нет...