В перестроечную пору нагрянула мода на сословия, многие ударились искать свои родовые корни. Особенно женщины. Видимо, раздирало желание прибиться к элите. Анна выкопала в нафталиновых сундуках матери — моей тёщи — какие-то документы, разрисовала свою родословную и безмерно гордилась тем, что дальние предки у неё из дворян, из знати. После того, как она обрела дворянство, она даже ходить стала как-то иначе, с гордо поднятой головой, и стала ещё ленивее. Горы грязной посуды в раковине, бельё не стирано, а сядет средь бардака с чашкой кофе из старинного фаянса рассуждать о дворянских обычаях семьи... Стоп! Стоп! Не надо заводиться — всё это уже позади. Уже нахлебался досыта.
Впрочем, я в ту пору и сам заинтересовался своими корнями. О семье матери я многое знал, там ничего не выплыло неожиданного: крестьяне из поколения в поколение. А вот на отцовом древе обнаружились неожиданные родовые ветви. Оказалось, прадед был из-под Екатеринослава, нынешнего Днепропетровска, войсковой старшина, это целый казачий подполковник, судьба которого оборвалась при невыясненных обстоятельствах где-то в 20-е лихие годы. А дед был морской офицер (я-то думал, он служил матросом, а оказалось, капитан-лейтенантом), который погиб в Великую Отечественную, защищая Одессу; могила его не найдена, вернее, могилой ему стало Чёрное море... А бабушка пела в каком-то знаменитом хоре. Не случайно мне нравились казачьи песни. В генах что-то, видимо, сбереглось. Поэтому и Льва Дмитрича я любил послушать с его казачьими балладами, да и сам ему подпевал, бывало, под рюмку.
.Анна открыла дверь сразу, как будто стояла в прихожей и ждала моего звонка. Я нетвёрдо перешагнул порог. Вот и встретились. Ещё поднимаясь в лифте, я почувствовал, как громко стучит сердце, стук даже отдаётся в висках, и всё это не только потому, что впереди нелёгкий разговор про Толика, но и встреча с Анной, которая явится из семейного прошлого.
Посреди большой комнаты на ковре покоился пылесос — прибраться Анна, конечно, не успела, — зато губы и ресницы подкрашены... И вообще она недурно выглядит. Во мне даже что-то шевельнулось — наподобие полуугасшей любви, ведь эту по-своему очень симпатичную женщину я знал немало лет... Она совсем ничего не потеряла во внешности. Почему не выйдет замуж? Не за кого? Достойных, мол, нет, а плохого не надо.
Оказавшись там, где прожил двенадцать лет, я поразился: здесь почти ничего не изменилось, словно я отчалил отсюда вчера. Тот же диван-кровать с обшарпанной спинкой, шкаф со старинными книгами, до которых ни у кого не доходили руки, антикварное высокое кресло с изодранными подлокотниками и круглый столик с инкрустациями на резной толстой ноге; в углу, как прежде, чёрное австрийское пианино.
Это пианино Анна подарила пятилетней Рите в день рождения, хотя я в ту пору на всём экономил и копил деньги на машину. Работал где только выпадал случай, на любой халтуре: маляром, плотником, грузчиком. «Машина подождёт. Зато Риточка станет учиться музыке!» — радовалась Анна; она даже не заметила, что я в тот момент побагровел от злости.
Я тогда сдержался, стерпел ради дочки, не упрекнул Анну, но этот дорогой «гроб с музыкой» возненавидел. К тому же у Риты не было ни желания учиться, ни особого слуха, и я всячески помогал ей избегать занятий музыкой.
«Надо быть очень ограниченным человеком, чтобы не понимать, как важна для ребёнка музыка!» — негодовала иногда Анна, но я был неумолим: «К чёрту эту музыку! Пусть Рита побольше гуляет, а не чахнет над клавишами. Как пианистка она всё равно никуда не пробьётся!» «У тебя на уме только деньги... Ты не понимаешь, что музыка — это полёт души...» Так завязывалась очередная ссора, которая доходила до криков и оскорблений, после чего мы неделю могли не разговаривать друг с другом, и никто первым не спешил пробить стену отчуждения... А Рита толком играть на пианино так и не выучилась, кое-как дотянула музыкальную школу. Но потом стала актрисой. Правда, это уже иная история.
— Она сообщила тебе, что выходит замуж? — спросила Анна.
— Кто?
— Рита, разумеется! Вот почитай. По скайпу я с ней связаться не могла. — Анна протянула мне конверт. Сама села в кресло. — Да садись ты, Валя, куда-нибудь. Ты ж не чужой... — сказала Анна.
Я устроился на край дивана и стал читать.
«Мамочка, милая моя! Решено. Я выхожу замуж! Свадьба — потом. Так что не переживай. А пока я выхожу замуж и уезжаю в Польшу. Он режиссёр, он ставит там пьесу в Познани... Он гениальный режиссёр! Ты, конечно, не слышала, но это гений! Стас Резонтов. Я сразу слышу твой вопрос: старше ли он меня? Ну, конечно, старше. Ему сорок семь. Но это не имеет никакого значения. Он очень искренний, очень талантливый, очень-очень... А свадьба, родственники, гости, фата и прочий реквизит — это потом. Это не главное!»
В этом месте письма я сглотнул слюну, перекинул взгляд в угол, где горкой валялась одежда. Подсчитал. Рите недавно исполнилось 23, в прошлом году она закончила ГИТИС, а этому гению — 47, итого разница в 24 годика... Стал читать дальше. Письмо было коротким. До конца я добрался быстро. Ни просьб о соизволении матери на брак, ни упоминаний обо мне в письме не нашлось.
— Скоро я буду в Москве. Вот и поглядим на этого женишка.
— Разве это что-то изменит? — скривила губы Анна.
— Ничего не изменит. Рита, похоже, больна любовью... Но с режиссёром надо поговорить. Думаю, когда мужчине за сорок, у него уже есть кое-что в голове.
— Все мужчины думают только одним местом. И место это — ниже пупка, — с язвительной ухмылкой сказала Анна.
— Для дворянки это неприлично, — заметил я.
— Зато честно, — быстро ответила Анна. — Ты подсчитывал, сколько раз ты мне изменял, пока...
После стольких лет изматывающей ревностью и глупостью супружеской жизни слушать теперешние претензии Анны было невмочь.
— Достаточно! — резко оборвал её я. — Есть более важное, чем эти глупые упрёки! Где личные вещи Толика? Надо всё пересмотреть.
Мы прошли в маленькую комнату — обитель сына. Здесь тоже мало что изменилось. Разве что появились плакатные портреты каких-то глянцевых девиц и навороченных машин. Я полез в ящик его письменного стола.
— Мне кажется, ты не там ищешь, — подсказала Анна, хотя, что я искал, она не знала. Да я и сам ещё не знал; мне очень не хотелось это что-то найти. — У него под шкафом есть секретная коробка. Я нечаянно туда заглянула. Катушка ниток закатилась... Полезла в эту коробку, а там...
Прежде чем встать на колени перед шкафом, я спросил:
— И что там интересного?
— А ты, Валя, не знаешь? — брыкнулась Анна. — Ну, порно там. Журнальчики.
— Он взрослый мужчина. В этом нет ничего удивительного... Да, это подходящее место, — тихо сказал я, обшаривая рукой пространство под шкафом.
В схроне Толика лежали несколько журналов с фотографиями секс-моделей, какие-то чистые бланки с печатями, ксерокопии документов на машину, визитные карточки, рекламки и, наконец, — вот они! Я взял в руки небольшой пластиковый пакет, в котором набралась бы горсть таблеток белого цвета.
— Что это? — вспыхнула Анна.
— Вот и я хочу узнать, что это?
— Может, в полицию сообщить?
Анна всегда была паникёршей, и в неожиданных ситуациях тут же предлагала разные, порой нелепые, выходы.
— Попробуем пока без полиции, — ответил я, хотя уже наметил, к кому из полицейских приятелей смогу обратиться.
— Неужели это наркотики? — шёпотом спросила Анна, глаза её тут же наполнились слезами, и мне даже показалось, что она потянулась ко мне, — так часто бывало, когда на семью обрушивалась какая-то беда, пусть даже и невеликая.
— Плакать не надо. Пока ничего страшного не произошло, — успокоил я Анну и погладил её по плечу.
— Валя, что же будет-то? За такие таблетки Толику светит тюрьма! — Она стояла ошеломлённая.
— Расскажи мне подробно. Всё, что с ним было в последние месяцы. Кто ему звонил, кто приходил? Когда он приходил? Что у него был за взгляд? Просил ли есть ночью?
— Откуда я помню? Приходил он поздно. Я уже спала...
Мне вспомнился один разговор, я был не участником, а свидетелем этого диалога: директор училища, где моя контора делала ремонт, объяснял что-то матери одного из подопечных, вероятно, балбеса-хулигана, которых в ПТУ всегда хватало.
Мать сетовала: «Ну, хоть вы мне подскажите, товарищ директор, что с сыном делать-то? Мужа у меня нету, прикрикнуть на него, приструнить по-мужски некому. Придёт сын в ночь-полночь, что я сделаю? Правду не скажет... А до тюрьмы-то — шаг шагнуть».
«Ждать надо... — вздохнул директор. — Мать должна ждать своё чадо! Пусть идёт он домой хоть в два ночи, а окно в доме должно светиться. Там сидит его мать, она ждёт его! И всякий раз он будет знать, что мать не спит, встретит его... Когда-то и устыдится... Лишний раз не свяжется с кем-то... Горящее материно окно спасло много оболтусов! Девчонок — в особенности. Пусть окно ваше горит... Пересилить надо этот период».
Я вспомнил о горящем материном окне, хотел было сказать об этом Анне, но прикусил язык. Она, скорее всего, озлится, начнёт упрекать: вот бы и воспитывал сына сам, если такой умный, а не шатался по бабам и не ломал семью... Но, видит бог, я не хотел разбивать семью: были какие-то бабы, но ради семьи, ради детей я не ушёл бы от Анны к самой что ни на есть красавице-раскрасавице. Да и ушёл-то я от неё «в одиночество», а не к женщине... Всё старался заработать больше, бегал по шабашкам, чтоб жена, дети были в дублёнках, чтоб летом к морю могли съездить, а скандалы ревности не прекращались, денег всё время не хватало, и, в конце концов, хлопок дверью, съёмная комната, и всё сначала, с нуля. Так распорядилась судьба. И неизвестно, как распорядится дальше.
— Ты пока приглядись к нему, — сказал я, забирая таблетки с собой. — Что это за гадость — я узнаю. Если Толик будет спрашивать, где они, не ври. Скажи, что я приходил и забрал.
— Не было печали... — слёзно вздохнула Анна.
Мне захотелось поскорее уйти. Ни сострадания, ни осуждения Анны мне испытывать не хотелось. Нечего бередить душу, никакой прежней мороки!