— Ты никому ни слова... Никому! — кивнул я на прощание Анне.
Я вышел из когда-то родного дома, с решительным настроем: за сына буду бороться! Риту тоже так запросто в лапы какого-то режиссёра не отдам!
Во дворе у подъезда на лавках сидели четыре старухи. Вот нежданная встреча! Все они меня знали, наверняка помнили, кому я бывший муж, заздоровались наперебой. Я их считал старухами ещё и потому, что все они были вдовами, но они, по-видимому, старухами себя не считали, ещё вовсю молодились и теперь, по весне, даже расцвели. Подкрашенные, подзавитые, никаких седин в волосах не видать, духами попахивают; они, видно, ещё на что-то надеялись, а может, просто гнали от себя годы.
— Здрасьте, здрасьте, барышни! — с доброжелательной насмешкою сказал я, оглядев бывших соседок. — Что, милушки, выбрались на завалинку перемыть кому-нибудь кости?
— И это надо...
— Мы и есть общественное мненье! — весело, безобидчиво откликнулись соседки.
— Что, не даёт вам покоя министр Сердюков со своей толстозадой воровкой? А вот скажите-ка, бабоньки, — хитроголосо повёл я, — где ваши-то мужики, мужья то бишь?
— Дак ведь померли они, Валентин. Али забыл?
— Царствие Небесное!
— Ты ж их всех знал, мужей наших!
И то верно: всех мужей этих старух я знал. Один был бывший военный, майор танковых войск; другой — автослесарь, «золотые руки», не раз заглядывал под капот моих первых «Жигулей»; третий — пьющий интеллигент, корреспондент из местной газеты, а четвёртый — тренер по боксу, сам бывший боксёр.
— Кто ж им помог помереть-то до срока? А, бабоньки? Кто им кровь портил скандалами, похмелиться не давал, уход вёл плохой, об их отдыхе и здоровье не заботился? А? — иронично и в то же время на полном серьёзе вопрошал я. — Изъездили вы, красавицы, своих мужиков раньше срока. А теперь сидите, как курицы на насесте, квохчете... Белый костюм негра Обамы обсуждаете...
Ропот возмущения прокатился меж старух, но я выкрикнул со злой весёлостью:
— Эх, бабки! Беречь надо своих мужиков ещё при жизни! Детям своим, дочерям-внучкам накажите, чтоб мужиков берегли!
Я быстро пошёл к своей машине. Ох, и пополощут меня старые бабы за такие слова! Всё мне припомнят: и мою расколотую семейную жизнь, и свою любовь к собственным мужикам, которые, конечно, не в меру выпивали, о здоровье не заботились, по молодости были гулёнами, и сами виноваты в том, что рано отволокли их на кладбище...
Это произошло так неожиданно, непредсказуемо и, казалось, совсем без повода. У меня и не было никаких болезненных симптомов до этого часа. Когда начался приступ, я сидел у себя в кабинете; работал тогда в одном строительном тресте мелким начальничком. Боль, вступившая ко мне в правый бок, стала постепенно парализовать, сковывать движения, и в некоторые моменты словно игольчатым камнем шевелилась. Тогда я покрывался потом и хотелось стонать. Я ошарашенно думал: «Что же это такое?» Но ничего не выдумал, кроме аппендицита. Вызвал секретаршу Елену, она была на то время и моей близкой подругой. Проговорил полушепотом:
— Ленка, мне очень хреново. Вызови «скорую». Резкая боль в правом боку. Похоже, аппендицит.
Елена всплеснула руками:
— Валентин Андреевич, какой вы бледный стали...
— «Скорую» вызови! — перемогая боль, прикрикнул я на секретаршу.
Неотложка долго не ехала. Лихие девяностые!.. А я уже валялся на диванчике у себя в кабинете, согнувшись, прижав колени к груди, и еле сдерживался, чтобы не заорать от наплывов боли.
Очкастая, сухая, нервная врачиха — от неё ещё гадко пахло табаком, — прибывшая со «скорой», взглянула на меня, как на преступника, резко попросила показать язык, затем надавила на живот, и я взвыл от умопомрачительной боли. Потом она отвернулась от меня, что-то стала писать в блокноте, спросила мимоходом:
— До машины сами дойдёте? Или носилки?
— Что со мной?
— В больнице диагноз поставят. Думаю, почки...
— Но у меня ж никогда не было...
— Всё когда-то начинается, — философски сказала докторша, хмыкнула и прибавила: — И заканчивается...
В своих циничных проявлениях она мне даже чем-то импонировала. Не сюсюкает. Сразу в больницу. Без всяких глупых расспросов. Что ели? Как спали? В стационар — всего и делов!
С помощью приятеля из конторы и секретарши я доковылял до «скорой» — раздолбанного «уазика-буханки»; подумал попутно: хорошо, что у «скорой помощи» бензин есть, чтобы довезти меня до стационара. Елена напрашивалась со мной. Но я сказал: «Нет».
В машине я не кричал, но, когда добрался до кушетки приёмного отделения, начал стонать. В этом узком кабинете приёмного отделения я был один, стесняться было некого, но если б здесь было хоть сто человек, хоть сто женщин, я всё равно бы стонал. А позже я и вовсе не выдержал — стал кричать от боли...
Я сам себе не верил: разве такое возможно, что я буду орать в истерике и извиваться на кушетке. Но никто не приходил: ни дежурный врач, ни медсестра, и тут опять сквозь боль пролетела мысль: что ж мы натворили, если так опустили медицину? Я орал. Но всем, похоже, было наплевать. Ох уж эти девяностые! А правильнее сказать — ельцинские годы! (Цифра «90», да и век двадцатый ни при чем, ведь во все времена правят люди, иногда тупицы и негодяи.)
Наконец пришёл врач. Немолодой, лысый, красный весь, на лысине — капли пота, мне даже показалось, что он «под мухой»; правда, от него не пахло...
— Ты чё так орёшь-то? — безобидно прикрикнул он на меня.
— Больно... — прошептал я.
— Не мог раньше, — оправдался врач, подсел ко мне на кушетку: — Ну-ка, ну-ка, ну-ка, покажись, — заговорил он и стал ощупывать мой живот.
— Что со мной? — нашёл я в себе силы спросить спокойно.
— Обыкновенная почечная колика. Сейчас сделаем укол... Полежи ещё.
— Только недолго...
— Да, да, да... — Врач исчез, как появился.
Я снова остался на кушетке со своей болью. Я молча терпел её не больше минуты, а дальше — опять стон и сплошной ор.
Пришедшая медсестра, хваткая пожилая бабёнка в крупных очках, с наполненным шприцем в руке, тоже церемонилась со мной недолго:
— Чего кричать-то? Надо потерпеть... Пьёте, пьёте... Почки не железные. С доктором вам повезло. Добрый. Последнюю ампулу вам отдал. Лучшее лекарство...
— Что за лекарство? — сквозь зубы пробормотал я.
— Анальгетик. Наркотик, по правде-то сказать. Боль как рукой снимет... А почечная колика — такая зараза. Никто никогда не знает, где это начнётся. Может, камушек с места стронулся и пошёл гулять... Лежи. Отойдёт. — Медсестра, так же деловито, как доктор, ушла от меня.
Снова я остался один. Но уже в другом состоянии. Незаметно для себя я перестал стонать, подстанывать, тяжело вздыхать. Затем незаметно отступила боль. Она отступила не разом, а постепенно. Сперва я перестал думать о боли, хотя и живот, и спина превратились у меня за время приступа в единый неповоротливый тяжёлый камень. Но теперь этот камень не давил, не приносил страданий. Я лежал с закрытыми глазами, и перед моим внутренним взором творилось что-то невообразимое. Будто в тёмном ночном небе необыкновенного сиреневого цвета вспыхивали, неярко и нерезко, разные звёзды; они мягко играли радужными цветами, перемигивались, мерцали; они окончательно приносили обезболивающее избавление, они уносили меня от мира здешнего в мир бесчувственный, разноцветный и сказочный. С каждой минутой мне делалось всё лучше. Ничего подобного прежде я не испытывал. И дело было не в красоте звёзд, потом эти звёзды и вовсе исчезли, а перед глазами было что-то светлое — словно ранняя зорька на дальнем горизонте. Но видимые образы были сопутствующими, главное — внутри нарастало насыщение радостью, как будто всю мою плоть, все клетки моего организма наполнились здоровой силой, способной поднять меня не только с кушетки, но и с земли — в небо. Хотелось смеяться! А ведь прошло всего несколько минут после того, как я безбожно орал от боли.
И тут, как бывало со мной, в эти минуты и мгновения опять пролетела в моём сознании цельной, многокрасочной картиной моя жизнь. Но сейчас ярких счастливых красок в ней было много больше, чем когда-то прежде. Я слышал и ласковый голос матери, я чувствовал морозный запах ели, которую мы спиливали с отцом на новогодний праздник, я безудержно был влюблён в одноклассницу Ладу, и эта любовь простиралась на внезапном полотне жизни неким восходом солнца, а по коже бежали мурашки от счастья...
Из тихих ласковых галлюцинаций меня вывел голос врача, а потом голос жены Анны.
— Утих, уснул, значит, всё нормально. Приступ прошёл.
— И что теперь делать? — спросила Анна.
— Обследоваться, лечиться... Да, да, да... Тут никуда не денешься.
Я отстранённо слышал разговор и сквозь ресницы смотрел на врача и жену; мне не хотелось открывать глаза шире. Но внутренний толчок встрепенул меня.
— Куда меня сейчас, в палату? — спросил я доктора.
— Нет, нет, нет, — живо откликнулся доктор. — Можно обойтись и без стационара. К тому ж в стационаре все равно нет лекарств... Амбулаторно полечитесь.
Я с улыбкой смотрел на Анну, взял её протянутую руку.
— Выходит, ничего страшного? — спросил я.
— Бывает и хуже.
В этот момент в приёмный покой вошёл высокий решительный человек, тоже в белом халате; по всему видать, врач рангом повыше, чем мой лысый лекарь-избавитель. Это был главврач.
— Ах, вот вы какой, голубчик! Мне весь телефон оборвали... — с некоторой издёвкой заговорил он и подозрительно посмотрел на Анну: — А вы кто?
— Жена, — ответила она и вдруг почему-то расплакалась: — Скажите честно, что с ним, доктор?
Но главный врач на её вопрос не ответил, зато уточнил:
— Значит, вы жена?
— Да.
— А кто вам сообщил о приступе вашего мужа и где он находится?
— Его секретарша.
Главный кивнул, сказал уверенно Анне:
— Не беспокойтесь! С вашим мужем всё будет хорошо. А пока выйдите, пожалуйста. Мы ещё раз осмотрим вашего мужа... — Он почему-то выделил эти слова «вашего мужа».