Как только Анна оказалась за дверью, главврач покачал головой.
— Да-а, голубчик. — Он присел на край кушетки. — Мне звонят и звонят. Но я не могу говорить о диагнозе больных чужим людям, а только близким родственникам... У вас ещё две жены, голубчик. Не считая той, которая стояла только что здесь.
Я не понял, куда он клонит:
— Откуда они возьмутся, ещё две?
Главный понизил голос, сказал по секрету:
— Мне сначала позвонила ваша секретарша, представилась, расспросила, где вы и что у вас... Тут всё понятно. Но потом ещё позвонили две женщины, и каждая из них представилась вашей женой. Итого три, Валентин Андреевич!
— Не может быть! — ошеломлённо сказал я.
— В жизни, голубчик, всё может быть... Причём одна из них звонила откуда-то с улицы, из автомата, был слышен шум машин.
Лысый врач захохотал, а потом сказал иронично и дружески:
— Отправляйтесь домой, многожёнец. Лечитесь амбулаторно. Это всего лишь почечная колика.
Главный врач вышел из помещения, было слышно, как он сказал Анне:
— Вы можете забрать своего мужа. Следите за ним. Я имею в виду здоровье...
Если и была в этих словах насмешка, то очень скрытая. Мне даже показалось, что, напротив, доктор говорил очень серьёзно, с назидательностью.
Загадка о трёх жёнах долго терзала меня. Часть этой загадки удалось разгадать. Сотрудница юридической службы Екатерина, когда отмечали 23 февраля, подвыпив, призналась мне:
«Когда вас на «скорой» повезли, я так перепугалась. Грешным делом, подумала: вдруг у человека инфаркт... Позвонила главврачу, сказала: «Я жена! Говорите правду!»
Екатерина всегда мне нравилась. Нет, я не подбивал к ней клинья, но она мне нравилась: ухоженная, улыбчивая, чёткая, всё понимающая. С такими всегда хочется провести время. Но не думал, что я ей до такой степени интересен, что она назовёт себя моей женой... Впоследствии мы с ней провели несколько вечеров вместе (после того, как она назвалась моей женой, я не мог отказаться...). Я так её и называл: «вторая жена».
А кто была третьей телефонной женой — осталось тайной. Я приглядывался к каждой потенциальной жене в своей строительной конторе, но никого не мог выбрать. Смущала только одна кандидатура. В экономическом отделе работала девушка Оксана. Она была тихой, скромной, неприметной. И, по-моему, очень стеснялась меня. А ещё была ниточка — однажды я услышал вопрос её сослуживицы: «Ты чего, Оксан, из телефона-автомата звонишь? Разве у вас в отделе телефонов не хватает?» Я в тот же миг навострил уши: что ответит Оксана. Но Оксана пожала плечами, а сослуживица извинилась: «Прости за глупый вопрос. Говорить со своим молодым человеком лучше без посторонних ушей...» — И она рассмеялась, а Оксана слегка покраснела. Но была ли «третьей женой» скромница Оксана — большой вопрос. Так я и не выведал, кто она, моя очаровательная преданная третья жена? В этой тайне было какое-то упоение, иллюзия любви и счастья. И даже, наверное, хорошо, что не нашлось отгадки.
Но главное во всей истории с приступом было другое: лекарство-наркотик. Оно настолько поразило меня, что потом, даже много позже приступа, я всё ещё надеялся, что такой же приступ повторится и мне достанется тот же самый искусительный обезболивающий препарат. Я перенёс лютую боль, истерику, но готов был перенести её ещё раз, ради избавительного укола, ради фиолетового неба со звёздами и бесконечной радости, которая постепенно насыщает тело, а потом и душу...
Почему мне лезла в голову эта история, было понятно: я вёз в машине таблетки. Глупо, но мне хотелось их попробовать, испытать, как тогда испытал «возвышающее» действие лекарства.
Нужно было вытаскивать Толика. Помочь в этом мог Виталий Шаров.
Деятельный человек с годами всегда обрастает связями, знакомствами, блатом. Коллеги, однокашники, армейские друзья, однокурсники — они не сидят сложа руки, они становятся начальниками, влиятельными чиновниками, получают звания и звёзды на погоны. Виталий Шаров был ментом. Ментом азартным, которые не любят проигрывать. Этот Шаров, будучи когда-то капитаном, попортил мне немало крови.
В стране в девяностые — бум предпринимательства, вернее, лёгкой поживы и откровенного воровства. Конторы появлялись и исчезали. ТОО — товарищества с ограниченной ответственностью. Как мило, с ограниченной ответственностью! Почему не с полной? Я, разумеется, открыл свое ТОО, потом ещё одно, а потом ЗАО и т.п. Но забывал конторы закрывать, так и получилось, что одно брошенное ТОО вместе со всеми документами повисло на бухгалтерше Ксюше-пулемётчице. Она не говорила, а частила словами, словно пулемёт, вот и подошло ей прозвище «пулемётчица». С Ксюшей у меня был коротенький роман, даже не роман, а так — «перепих-нушки». Почти все директора-«тоошники» со своими бухгалтерами спали, так было проще обговаривать аферы.
Но с Ксюшей произошёл у нас разрыв, безболезненный, мирный, что-то не срослось, а вот документы и печати ТОО с романтическим названием «Северный монолит» так и остались у неё. Они должны были кануть в Лету, такое было делом обычным, но они не канули, а всплыли у мента Виталия Шарова.
Меня потащили на допрос. Шаров сидел в убогоньком ментовском кабинете, но каким щёголем! В костюмчике с иголочки, курил дорогие сигареты, на руке — золотой браслет, на пальце — перстень из белого золота. Шаров острым взглядом мента и психолога, наверное, определил, что я ни в чём не виновен, хотя поначалу напустил такого туману, что меня на расстрел могли увести без суда и следствия...
— Вот документы, гражданин Бурков. Пять вагонов с цементом вы получили от Гурьянского цементного завода и не заплатили ни копейки, хотя гарантировали...
— Ничего я не получал! Ничего не гарантировал! — вскричал я. — Не было у меня никакого контракта. Клянусь, не было!
Тут Шаров панибратски сказал:
— Да верю, верю я тебе, Валентин. Но весь фокус в том, что и печати, и устав твоего ТОО «Северный монолит» неподдельные. Шерше ля фам... Бухгалтерша твоя где?
— Не знаю. Она теперь у меня не работает.
— А документы и печати у неё остались?
— У неё. У неё! Найду её, суку, Ксюшку-пулемётчицу! — не стерпел я.
— Пулемётчицу? Это любопытно. Надо найти, гражданин Бурков. Пять вагонов с цементом — это, конечно, не батон колбасы, украденный в магазине. За батон колбасы ты бы пару лет схлопотал. За двести тонн цемента тебя явно не посадят, откупишься, выкрутишься. Но пятно грязное будет...
Тут я рассмеялся и всё перевёл в шутку:
— Прости, начальник, но не виноватая я... А Ксюшку-пулемётчицу тебе доставлю. С ней обо всём и перетрёте.
— Я думаю, что она тоже не виновна. Какой-нибудь её хахаль подсуетился. На чистых бланках расписывался, Валентин? На ордерах приходных-расходных, в книжке чековой? — Тут он сменил тему допроса. — Ну ладно, время позднее, конец дня, пятница. Пошли в ресторан. Перекусим. Там всё и обсудим...
Я сразу понял, что платить за ресторан придётся мне. Но и обрадовался: иметь в приятелях такого капитана, явного проныру, немножко хама и циника, который цепок, но не корчит из себя гениального сыскаря, — факт очень выгодный. Да и если он идёт со мной в ресторан, значит, мне доверяет, он не глуп, с шантрапой, урками пить не будет и обо мне, видно, кое-что уже вызнал.
В ресторане мы с Шаровым крепко нагрузились. Шаров напрямую сказал мне:
— Пять тысяч зелёных — я всё улажу... Найду этого гадёныша, кто твою Ксюшку-пулемётчицу отпулемётил.
— Слово?
— Слово офицера! — пьяно ухмыльнулся Шаров.
Потом, ещё подвыпив, я приобнял Шарова и спросил напрямую, глядя в глаза:
— Скажи мне, Виталий, — в этом месте я споткнулся: я хотел спросить его с некоторой осторожной язвительностью: «Сколько?..» — но в последний миг изменил свой вопрос и снял язвительность: — Что тебе нужно для счастья?
Шаров задумался, как-то собрался, даже будто бы протрезвел и ответил серьёзно и уж точно честно:
— Самое главное для меня — чтобы мать не болела. Всё остальное чепуха... Мать у меня прихватило сильно. Не знаю, выкарабкается ли? Лекарство импортное нужно.
Эта искренность Шарова запала мне в сердце.
Мать у Виталия Шарова не выкарабкалась. Вскоре после её смерти он женился и, странное дело, перестал щеголять в красивых костюмах, снял золотые украшения, ходил в основном в милицейской форме, хотя по-прежнему был аккуратен, любил стоящие вина, дорогие сигареты и кофе «американо».
Теперь Виталий был уже целым подполковником, сидел в просторном меблированном кабинете под портретом президента, в новой полицейской форме, да и должность в иерархии полиции занимал весомую для провинциального Гурьянска — один из замов районного начальника.
Я застал Шарова взбудораженным: он ходил по кабинету туда-сюда и отчитывал сотрудника за какую-то утечку информации. Ещё заглянув в кабинет, я спросил: «Может, мне подождать?» Но Шаров выкрикнул:
— Заходи, заходи! Это и тебя касается!
Перед Шаровым сидел молодой человек, в гражданском костюме, вертел в руках сотовый телефон, — видно, из оперативных сотрудников; речь шла о какой-то операции, которая чуть было не сорвалась или результаты которой ещё были до конца не ясны. «А при чём тут я?» — подумалось мне.
Шаров ответил на мой не оглашённый вопрос:
— Вот вы, строители, чемоданами несли взятки Галковскому, ныли, ждали, чтоб мы его поскорее на нары кинули. А когда мы попросили вас помочь нам — все задницу в горстку, и никто против Галковского. А почему?
— А потому что Галковский кормит губернию и Москву! — возразил я. — Ты его за задницу, а завтра его задницу московские воротилы в кресло вицегубернатора посадят.
— Думаю, что нет. Отрекутся, — тихо произнёс молодой опер. — Сейчас время сливать губернаторских обжор...
— Да, над нашей губернией тоже собираются тучи, — сказал Шаров. — Хотя у каждого чиновника грехов — выше крыши. Но у Галковского их более чем. Он, мерзавец, своих женщин в конторе заставлял ходить на работу исключительно на каблуках, исключительно в юбках, некий дресс-код. Значит, и домогался к кому-то. Значит, кто-то на него точит зуб и готов свидетельствовать.