Как незаурядного специалиста туда пригласили Алика Лобастова в качестве эксперта. На скромную зарплату. Но и работа была — не бей лежачего...
Я знал Алика в двух ипостасях: как химика и как музыканта. Химиком он, несомненно, был одаренным; музыкантом, трубачом — так себе: даже простенькие партии из похоронных маршей долго разучивал по нотам, а исполняя их, давал маху. Зато играл увлеченно, пробовал импровизировать, должно быть, представляя себя Луи Амстронгом.
Алик Лобастов ходил с одной и той же командой «жмуровиков» на похороны, где провожал в последний путь со своей музыкой усопших. Не надеясь застать Алика на службе, я поехал на кладбище, зная, что здесь он каждый день; смерть людская дней недели и времена года не признает. На работе Алик находился, обычно, до обеда. После — как эксперт ездил по каким-то организациям или делал вид, что ездит. Но кладбищенские «жмуры» не пропускал.
Музыки на кладбище не было. Похороны кончились. Но я знал: Алик Лобастов здесь. Близ кладбища располагалось небольшое кафе, там всегда проводились поминки, и похоронный оркестрик (труба, тромбон, бас и барабан) из четырех музыкантов, одетых скромно, чисто, в темных рубашках и непременно галстуках, это что-то вроде униформы, приходили в кафе, помянуть покойного, которого они недавно сопроводили.
Обслуга кафе музыкантов знала как облупленных и относилась к ним очень уважительно: музыканты и впрямь все были из «интеллигентов», образованные, а хозяева поминок, если и забывали пригласить музыкантов на поминальную трапезу, никогда не протестовали против их появления за нехитрым поминальным столом; они мягко и как-то пластично вписывались в любые поминки.
В кафе умещалось два десятка столиков, и музыканты вежливо занимали стол, один из крайних; сидели скромно, тихо скорбели, не спеша выпивали две бутылки водки — обычно столько ставили на стол на четыре персоны. Кушали кутью, потом борщ или щи. Бефстроганов с картошкой, пирожок с компотом и, выпивая водку, поминали добрым словом того, кто уже выпить не сможет. или ту, которая «ушла, всё прощая и всем прощая.»
Нынче в кафе поминали бабушку, её портрет стоял на центральном столике в чёрной раме и рядом горела свеча.
Я вошёл в кафе, зная, что здесь и разыщу Алика, и услышал речь седовласого подтянутого человека с породистым благородным лицом, который держал поминальное слово; видно, близкий родственник старушки; он и сказал:
—.Клавдия Филипповна прожила тяжелую трудовую жизнь. Незавидную. Но ушла, всё прощая и всем прощая.
За крайним столом я заметил компанию, это и были музыканты, среди них — Алик Лобастов. Они молча сидели, не очень активно закусывали, один из них разливал аккуратно — всем поровну — по стопкам водку. Я слегка помахал рукой, чтобы привлечь внимание Алика, но ко мне тут же подошла женщина в чёрной газовой косынке на голове и даже без приветствия, тихо, настойчиво сказала:
— Вы пройдите, молодой человек, присядьте. Помяните нашу бабушку Клавдию Филипповну. Очень добрый был человек. Помяните. Окажите уважение.
Я направился к столу музыкантов. По дороге нашёл свободный стул, причалил со стулом к компании. Женщина в газовой косынке распорядилась, и вскоре официантка принесла мне столовый прибор. Добрую бабушку Клавдию Филипповну я помянул компотом и вкусным пирожком с яблоками, выпечка в этом кафе всегда была отменная.
Мы сидели компанией из пяти человек, но я умудрялся негромко разговаривать исключительно с Аликом.
— Дружище, мне нужна экспертиза таблеток, — негромко говорил я, отвечая на вопрос Алика, почему я свалился как снег на голову. — Сможешь сделать завтра? И написать заключение.
— Какой разговор... Если удобно, сюда приезжай. Я завтра снова буду здесь. Сегодня что-то с музыкой обломилось. Они сперва пригласили, но бабушка-покойница, оказалось, заранее наказала, чтоб только отпевание было, а музыки не надо.
Алик усмехнулся, огладил усы и бороду; и усы, и борода были у него блеклого, пегого, невыигрышного цвета; однажды я спросил его, почему он носит усы и бороду, спросил под предлогом, что и сам бы хотел отрастить; он ответил мне просто и честно: лень бриться, электробритву не люблю, а станком много возни. вот и стал бородат.
Он был старше меня на добрый десяток лет, но я никогда не звал его по имени и отчеству, да и все его звали Аликом. Почему к одним так прильнет имя, что отчество язык не поворачивается произносить, и знаешь, человека ты не обидишь, называя только по имени. На эту загадку Алик дал мне ответ: «Есть имена, вроде моего, которые больше чем имя, в них ещё и заключён смысл прозвища, а к прозвищу отчество не прибавляют. Гоша, Стас, Алик. очень удобны, чтоб обойтись только именем, а возраст ни при чём».
Я слегка помялся, некое сомнение стоило перебороть, но всеохватывающая искренность, с которой можно было говорить с Аликом, возобладала; неслышно для других, впрочем, троица музыкантов завела свой негромкий разговор, я спросил:
— Алик, дружище, ты каждый день здесь. И на стакане. Но это же деградация. Каждый день это царство мертвых и стакан. С твоими-то мозгами, Алик? Тебя в Америку приглашали работать. А ты сюда прописался. Я без осуждения, я просто понять хочу, — извинительно добавил я.
— Плевать я хотел на Америку! — Он усмехнулся, в этой усмешке был ответ на мой вопрос: ты, мол, и сам знаешь, почему русский человек не рвётся работать на американцев. — Там ведь так не посидишь. Мы знать не знаем эту покоенку Клавдию Филипповну, а она нам как родная. — Алик кивнул своему товарищу музыканту: — Разлей остатки.
Один из музыкантов бережно разлил остатки водки по вместительным поминальным стопкам.
— Земля ей пухом, — сказал разливавший. Все кивнули, выпили. Помолчали.
— Ну пойдем, — сказал мне Алик.
Все из нашего застолья поднялись, поклонились портрету старушки и вышли на волю. В зале становилось уже шумновато, все выпили, отеплели, вспоминали, вероятно, не только трагическое, но и что-то светлое, даже, наверное, весёлое из жизни новопреставленной Клавдии Филипповны.
День был между тем очень хорош, светел. Солнце весеннее, жёлтое, насыщенное, деревья вот-вот пробудятся и оденутся листвой. Да и воздух тут был особенный, чистый, духовитый, а главное атмосфера — тиха и раздумчива.
Распростившись с музыкантами, мы с Аликом решили пройтись по центральной аллее кладбища. Алик сказал, что любит ходить по этому кладбищу, он привык к этому царству мёртвых, к тому же здесь у него похоронены и отец, и мать. Я признался, что тоже не чураюсь кладбищенской тишины и на могилы родственников хожу без надрыва.
Мы шли с ним не спеша средь пирамидок и крестов, говорили о начатом:
— В Московском университете со мной училось немало мальчиков и девочек из тогдашней элиты. Мне было дико, но я действительно встречал людей, у которых никогда, понимаешь, Валя, никогда не было проблем с деньгами!.. А теперь представь: что значит пробиться парню из глухомани, у кого мать кладовщица в гараже, а отец аккумуляторщик, и столичному снобу, у кого мама в Минфине, а папа в Госснабе. А ещё были детки разных торговых воротил. Хотя по сравнению со мной они в науках не тянули. Но у них не было проблем с жильем, питанием, одеждой. Многие потом из них за границу смотались.
Что-то дёрнуло меня задать вопрос, опять же откровенный, без экивоков:
— Ты завидовал им?
— Нет! — тут же отказался Алик. — Зависти к отпрыскам богатых родителей не было. Это как порнофильм смотреть. Нормальный мужик никогда не будет завидовать порноактёру, хотя возле того трутся фирменные биксы. В этом что-то чересчур продажное, склизкое. Но вот обида и раздражение — были!.. У меня не было возможности, как у них, реализовать себя. Нагрузить себя большим делом. Иметь лабораторию, достойный бюджет, свободу творчества. Завидовать, Валя, можно обстоятельствам, возможностям. Деньгам наконец. Деньги — это большая сила. У нас такой силы нет. Русским провинциалам только мозгами и талантом можно себя отстоять. А смотайся я в Америку, стал бы работать опять же не на себя — на американский бандитский капитал.
— Почему бандитский? — простодушно сказал я.
— Потому что они печатают деньги. И могут их напечатать сколько захотят. — Алик усмехнулся, потрепал свою невзрачную бородку. — Вот я наблюдаю, как америкосы сланцевую нефть разрабатывают. Это же экономически невыгодно, неэкологично. Но плевать они хотели! Выгодно, невыгодно! У них задача другая — сломить конкурентов. А деньги? Деньги напечатают! Сколько им понадобится. Нет, Валя, Америка не для русских моего поколения. Разная иммигрантская нерусь, говорят, неплохо приспосабливается, а такие, как я. они там быстро устают и ломаются.
— А здесь? — спросил я. — Разве тебя не сломали, лишив работы? Заставили по жмурам ходить.
— Я не только ради денег сюда хожу, — возразил Алик. — Ты вот сказал про деградацию. Как посмотреть. Моя жена Катька в последние годы шибко располнела. Совсем округлилась... И дело не в том, что я стал от этого хуже к ней относиться или что-то такое. Нет, она мне навеки Богом дана. Она просто очень масло сливочное любит. Со свежим батоном готова его по целой пачке съедать. Кофе себе сделает большую кружку, со сливками, с пенкой, французский батон, свежий, с хрустящей корочкой, и масло тоже свежее. Я однажды, Валя, без упрека. но с намёком как-то сказал ей. Слышь, Кать, ты б не порола так много масла. А она посмотрела на меня, тоже вроде без упрека, но с чувством собственного достоинства и сказала: «Ты, конечно, не догадываешься, но я, может, ради этого завтрака и живу. Чтоб утром проснуться с радостью.» Вот, Валя, и понимай как хочешь. Деградация это или нет. Вот и я, может быть, ради этого и живу. — Алик обвёл рукой кладбищенское пространство. — В этом философия заключена. Как почитаешь имена, посчитаешь, кто сколько пожил на белом свете, а главное: зачем? — так и задумаешься. — Он погладил свою бороду, встряхнул головой. — Старею я. Вот и не могу без выпивки, без пустых разговоров с друзьями, без этой тишины. Я уже ничего не боюсь, я выбрал дорогу вниз.