«Универсальное кино» вымывает традиции русского кинематографа. Их подпитывают в пограничном состоянии – на грани анабиоза и клинической смерти – буквально единицы авторов. Русское кино всегда было экспериментом: с актерами, драматургией, изображением, монтажом. Какой может быть эксперимент с монтажом в современном коммерческом кинематографе, где каждый кадр длится не дольше трех-четырех секунд? Монтируй, перескакивай с крупного на общий план – и у тебя главным героем может стать швабра! А потом подключатся пиарщики и маркетологи, и эта швабра станет популярной, появится в рекламе на ТВ, станет зарабатывать большие деньги – запросто.
Вот уже лет пятнадцать как в России используется модель продюсерское кино – то, которое делается для зарабатывания денег. Ладно. Где же прибыль? Давайте посчитаем в столбик: сколько вы взяли у государства и сколько вы заработали? Только давайте считать всерьез, как в школе у доски. То есть учитывать интересы прокатчиков (а это половина выручки), а не рапортовать об очередном рекорде по «валу» проданных билетов. И тогда сразу становится ясно: продюсерское кино себя дискредитировало. Есть некий продукт, который с точки зрения тех же американских правил ведения бизнеса, ставших для нынешних наших кинодеятелей настоящим учебником, катехизисом и Библией, – не приносит результата. Есть напористый пиар и лоббирование интересов в тех сферах, где принимаются решения о государственном финансировании. Кино – нет.
Интересно, что в последние годы появляется все больше телесериалов, которые дадут фору подавляющему большинству кинофильмов – как с точки зрения качества, так и в плане глубины содержания. Обязательная оговорка: имеются в виду зарубежные сериалы; в России тут ситуация такая же безнадежная, как и в кино. Так вот. Я не могу объяснить, почему так получается – почему разговор на серьезные темы с большой аудиторией оказался возможен там, на ТВ, а в кино от него отказались. Как вариант объяснения: ТВ – более серьезный и эффективный инструмент влияния на умы, и потому ему уделяется большее внимание. Может быть, телевизионная аудитория более доступна: не надо никуда идти и платить деньги за билеты – только нажми на кнопку. Не знаю. Сегодня адекватный зритель в России имеет шансы найти хотя бы какую-то пищу для ума, пожалуй, только в интернете, отыскав то лучшее, что показывают за рубежом.
Я далек от того, чтобы призывать больше смотреть ТВ вместо кино. Понятно, что девяносто пять процентов телеэфира заполнено сущим адом, созерцать и слышать который вредно для человеческой психики и рассудка, но в кино, особенно в современном российском кино, процент полезного и интересного, процент красивого и тонкого еще мизернее.
Прогнозы? Никаких. Кино воздействует на душу человека. Это слишком тонкая материя – какие уж тут могут быть прогнозы.
VIP-ложа. Очень важные персоны
Георгий Рерберг
В творческой среде много говорят про наставничество. Кто у кого учился, кто кого может назвать своим учителем – и так далее. Кое-что по этому поводу могу рассказать и я. Мне всегда казалось, что невозможно выбрать себе наставника самому. Если повезет, твой учитель, наставник придет в твою жизнь сам по себе, независимо от твоего желания. И если у тебя хватит ума и сердца, то ты поймешь – кто это. Иногда это осознание приходит поздно, когда самого наставника уже нет рядом.
Меня жизнь свела с Георгием Рербергом. Это важный человек в истории советского кино, большой русский оператор, работавший с Тарковским, Кончаловским, Захаровым, Абдрашитовым. Это тот случай, когда спрашивают: «Кто были лучшие операторы советского кино?» – а в ответ звучат имена Юсова, Лебешева, Урусевского и обязательно Рерберга.
В советское время в зарплатных ведомостях киностудий указание «оператор» в графе «должность» приравнивалось к рабочей специальности. Но на деле большие мастера были чем-то гораздо более важным – они фактически были соавторами режиссеров. И когда меня упрекали (и не оставляют этих попыток до сих пор) в отсутствии «профильного» образования, я в ответ думал и думаю о том, как мне повезло оказаться рядом с Рербергом. Он сам был – образование. Он был проводником живой художественной традиции, ее адептом и проповедником, он ее впитывал из окружающего мира, переживал внутри себя и рождал заново, даря это богатство нам – тем, кто был рядом. И вот уж чего я точно не стыжусь – так это факта ученичества у собственного оператора, потому что имя оператора – Георгий Рерберг.
Моя встреча с ним случилась в 90-х. Советское кино уходило, рушилось, я что-то начал делать в рекламе, многие люди киноцеха пытались зарабатывать деньги – вот тут мы и пересеклись: я пригласил Георгия Ивановича поработать вместе.
Он был очень, просто очень яркий человек, со своей позицией. Безмерно любил кино. То, что мы сейчас называем культурой изображения, – это все его просто переполняло. Жаль, сейчас почти ничего подобного в нашей жизни не осталось.
Мы встречались у него на кухне, в квартире на Неждановой, выпивали. Но это никак не мешало ему рассуждать о кино, какой бы стороны предмета ни касался наш разговор. Он выражал свои мысли предельно четко, просто, за словом в карман не лез и часто – и даже очень часто! – употреблял крепкие выражения, которые из его уст звучали совершенно органично и естественно. Ну, бывает так: один матерится – становится стыдно всем вокруг, настолько это скабрезно и пошло; другой ругается матом – заслушаешься. Талантливый был человек.
Мы довольно много работали вместе. Время от времени он оставлял меня, уходил снимать кино, и тогда он обязательно передавал меня другому оператору – тому, кого сам считал нужным. Это было очень показательно: для него реклама не была второсортным занятием для кинопрофи, он в минутном ролике точно так же, как в полнометражной картине, создавал изображение – качественное, мастерское, талантливое. Не знаю, относился ли он ко мне как к ученику, – мы это не обсуждали. Но то, что он не бросал меня, не оставлял наедине с моими проблемами, было очень трогательно.
Когда он должен был снимать новый фильм, он звал меня к себе домой, приглашал нового оператора, мы садились на кухне втроем и разговаривали. Так, например, мы познакомились с Лешей Родионовым, который снимал «Иди и смотри» с Элемом Климовым.
– Юра, теперь ты будешь работать с Лешей, – сказал Георгий Иванович. И мы прекрасно работали. И не было случая, чтобы этот момент смены как-то отражался на работе, чтобы мы с новым оператором друг друга не поняли, – ничего подобного. Рерберг очень точно чувствовал окружающих людей и безошибочно опознавал их по принципу «свой – чужой». С его помощью мозаика всегда складывалась.
В те годы у нас еще не было «узкой специализации», мы не знали голливудской практики, когда один командует, другой снимает, третий монтирует. Тогда режиссер был автором. И это ощущение авторства во мне зародилось во многом благодаря Георгию Рербергу.
Однажды во время съемок какой-то рекламы он присутствовал на площадке в качестве оператора-постановщика, а на кране сидел «камерамен» – оператор, который снимал непосредственно отдельный план. И я попросил его, указав на какой-то фильтр:
– Наденьте, пожалуйста, на камеру вот эту штуковину.
Тот, отвернувшись, хмыкнул и произнес вполголоса, но так, чтобы я слышал:
– Вот режиссеры пошли: не знают, как съемочная техника называется. «Штуковина»…
Это услышал не только я, это услышал Рерберг. Он подошел ко мне:
– Юра, даже не думай, как эта фигня, – он, по обыкновению, себя не сдерживал и использовал непечатную лексику, – называется. Миллион людей знает, как она называется. Но кино они снимать не будут никогда. А ты – будешь.
И добавил уже громче, вполоборота к съемочной группе:
– Пальцем ткни – принесут.
Как-то мы снимали в павильоне. Наступил обеденный перерыв, мы расположились тут же, кто на чем. Рерберг подсел ко мне:
– Юра, не стоит обедать вместе с группой. Ешь отдельно.
Я удивился:
– Гоша, почему? – К тому времени мы были с ним уже дружны, и, хоть он был старше меня, я называл его Гошей – так ему было проще и комфортнее.
– Понимаешь, все очень быстро привыкают и теряют дистанцию. И в какой-то момент могут положить руку на плечо. А когда ты захочешь от них чего-то потребовать, ты увидишь эту руку у себя на плече и услышишь что-то вроде: «Да ладно, Юр». Обед – сядь где-нибудь в уголочке один.
Он и сам часто отсаживался в сторонку, уходил в тень. Тень для него – в буквальном смысле – была одной из главных целей в работе. Он боролся за то, чтобы в кадре была тень. Это то, что принципиально, раз и навсегда утратило телевидение. Там тени нет и быть не может. Стандарт качества изображения предусматривает картинку, как из хирургического кабинета. То, что такой подход убивает художественность, – что за беда? В кино же хороший оператор всегда борется за то, чтобы в кадре присутствовала тень. Она создает объем, изображение оживает. Она иногда может быть более содержательной, чем ярко освещенные детали на переднем плане или даже чем сам герой. Работая с Рербергом, я видел – как важно было для него сохранить, создать в кадре тени. И я видел, как, благодаря этим его усилиям, на глазах рождалось настоящее художественное изображение. Мы привыкли смеяться над прежними стандартами, и выражение «художественный фильм» уже давно не употребляется в отрасли. Наверное, потому и не употребляется, что соответствовать этому определению, дотянуться до этой планки – «художественный» – сегодня почти невозможно. Да, сегодня камера способна «влететь» в рот, а «вылететь» из уха (понятно, что с помощью компьютерной графики), но почему-то это никак не обогатило кино как искусство.
Тарковский в свое время говорил о том, что мечтает, чтобы снизилась себестоимость кинопроизводства. Чтобы режиссеры стали независимы от затрат на создание фильма. Чтобы на них не давили счета: аренда, страховка и прочая бухгалтерия. И вот – все изменилось: вроде бы себестоимость картин упала, и это – то самое, о чем мечтал Тарковский! Но где же художественное кино сегодня? Почему вместе с себестоимостью упал уровень кино – вообще?