Об отношении тех, прежних людей к своему делу я могу рассказывать долго. Помню, как-то позвонил мне «фокусник» Юры Клименко – оператора-постановщика «Му-Му», еще одного великого русского оператора, с которым мне посчастливилось поработать. «Фокусник» – так называют ассистента оператора, который отвечает за то, чтобы герой или какой-то предмет в кадре были в фокусе. Во времена, когда автофокусных объективов не было, «фокусник» на съемочной площадке был третьей рукой оператора-постановщика. Фамилия у него была говорящая: Хрусталев. Никогда не «промахивался». В общем, позвонил мне Хрусталев.
– Юра, вы можете подъехать на «Мосфильм»? – спросил он.
– Да, конечно, еду.
По дороге я успел передумать всякое: мы снимали на пленку, и с материалом могло произойти что угодно – вдруг в камеру попала соринка и процарапала все изображение? Вдруг засветили пленку во время перезарядки? Вдруг в лаборатории приготовили воду не той температуры? В общем, приехал я «на нерве».
Мы встретились, и он повел меня в лабораторию. Я надеваю белый халат. Он открывает двери лаборатории, двумя руками выдвигает меня в дверной проем перед собой и говорит:
– Друзья, это Юрий Грымов, фильм которого мы проявляем.
К нам поворачиваются женщины в таких же белых халатах – полное ощущение, как будто мы пришли с экскурсией на фабрику-кухню:
– Здравствуйте, Юрий!
– Добрый день, – говорю я, и они продолжают работать.
Я разворачиваюсь, выхожу. Спрашиваю:
– И что, это все?
– Юра, – отвечает мне Хрусталев, – эти люди проявляют твой фильм. Нужно со всеми поздороваться.
Кино делали все вместе – так я это чувствовал. Так было принято. И это было очень правильно. Мое образование в кино – вот эти люди, о которых я сегодня вспоминаю с необыкновенной теплотой. У меня не было ВГИКа. У меня был ВГИР – великий Георгий Иванович Рерберг.
Людмила Максакова
Когда я ставлю спектакли или делаю фильмы, то отношусь к этому как к чему-то очень личному. Наверное, поэтому практически со всеми актерами, которые снимались или исполняли у меня главные роли, мы становились если не друзьями, то хорошими знакомыми. Почти со всеми мы до сих пор поддерживаем добрые отношения. Примерно так же случилось и после фильма «Му-му». Там мы сблизились с Людмилой Максаковой. Когда начались съемки, я по привычке принялся звать ее по имени-отчеству: «Людмила Васильевна, давайте сделаем так, Людмила Васильевна, попробуйте эдак». Тут же она заявила: «Ну какая я Людмила Васильевна? Я Люда, Людка!» Ну, до «Людки» я, конечно, не дорос, и язык мой отказывался произносить ее имя таким образом, но она так и осталась для меня – Люда.
И в этом не было ничего ненастоящего. Она на самом деле Люда – откровенная, простая и даже резкая до категоричности. Кто-то скажет – у нее непростой характер. Тут у меня только одно замечание: характер либо есть, либо его нет. И те люди, которых мы воспринимаем как милых, – это часто те, кто подстраивается под ваши требования или ожидания, кто делает так, как вам приятно. А это – не характер, это другое. Кого-то такое положение вещей вполне устраивает, но мне всегда интереснее иметь дело с людьми искренними – теми, у кого характер присутствует вне зависимости от того, насколько это приятно окружающим. Вот такая – Люда Максакова.
Мы подружились. И в один прекрасный момент – уже после выхода «Му-Му» на экраны – она меня приглашает на свой день рождения. В назначенное время прихожу я к ней домой, понимая, что, скорее всего, народу будет немало – как обычно бывает в таких случаях. Ну, думаю, тем лучше: найду с кем пообщаться, наверняка будет кто-то из знакомых. Дверь открывает сама Люда. Нет, конечно, в этот момент она была Людмила Васильевна: статная красавица в умопомрачительном платье, в потрясающем боа – настоящая королева. Обнимаемся, я поздравляю ее, дарю цветы, подарок. Мимоходом замечаю какую-то странную пустоту и тишину в квартире.
– Проходи, Юра, – приглашает меня Люда. Я вхожу в гостиную и наблюдаю такую мизансцену: у большого, красивого старинного стола сидят четверо – Роман Виктюк, Петр Наумович Фоменко, Никита Сергеевич Михалков и NN – режиссер, имя которого я так и не смог вспомнить. Больше – никого. От этих фигур, расположившихся в живописных позах на фоне изысканного интерьера старой московской квартиры, веяло чем-то похожим на музей восковых фигур.
Я был пятым гостем. Как я понял, в эту эклектичную выборку попали режиссеры, с которыми именинницу в разное время пересекала жизнь. И ни с кем из присутствующих, кроме самой Максаковой, я к тому времени не был близко знаком. Промелькнула мысль, что, может быть, в других комнатах по какой-то неведомой причине притихли остальные гости, но спустя секунду стало ясно: кроме нас – никого.
– Дорогие мои, это Юра Грымов – если кто не знаком.
По выражению лиц я понял, что пауза, которая висела в этот момент в комнате, – она началась задолго до моего появления: все пришедшие на день рождения ожидали примерно того же, что и я – многолюдной тусовки. Может быть, поэтому Никита Сергеевич явился не один, а в компании своего тренера по фитнесу – здоровенного парня в белой майке, которого усадили куда-то в угол, и там он просидел до конца вечера, не проронив ни слова.
– А кстати: какого черта ты его сюда вообще притащил? – со свойственной ей прямотой обратилась Максакова к Михалкову, когда ее взгляд скользнул по фигуре тренера, вжавшейся в стул. Пока тот соображал, что ответить, она решила не задерживаться на этой мелочи.
А у меня в голове вдруг всплыли стихи папы Никиты Сергеевича, главного поэта советских детей, Сергея Михалкова:
Кто на лавочке сидел,
Кто на улицу глядел,
Толя пел,
Борис молчал,
Николай ногой качал.
Дело было вечером,
Делать было нечего.
– Ну, что ж, все в сборе – начнем! – бодро провозгласила хозяйка. Мы начали. Наша стерильная компания принялась нащупывать пути коммуникации, благо был повод выпить. Но даже при помощи алкоголя общение давалось нам не слишком хорошо. Разговор двигался очень напряженно. Возвращаясь к тому вечеру, могу сказать, что тогда я поставил личный рекорд по скорости винопития: как только наполнялся очередной бокал, я делал большой глоток, что-то говорил, понимал, что диалог не складывается – и вновь принимался за вино. Потом закурил. В то время я курил сигары, и Люда разрешила мне дымить в квартире. Было ясно, что сюрприз, преподнесенный Людмилой Васильевной, оказался слишком неожиданным, и не все справились с этой ситуацией одинаково успешно. Перефразируя классика: «Юра пил, курил, молчал, а еще ногой качал». Виктюк балагурил, травил украинские анекдоты и всячески пытался оживить обстановку, но даже ему было непросто.
Потом я как-то «зацепился» за Петра Наумовича Фоменко, и дальше общался почти все время с ним одним. И именно с этого странного вечера начались наши с ним отношения, о которых, возможно, стоило бы рассказать подробнее, но сейчас разговор не об этом. Скажу одно: Фоменко был единственным режиссером, которому я показывал свои новые фильмы и чьим мнением о них я интересовался. Так бывает: ты можешь быть знаком почти со всеми режиссерами, но спросить совета или услышать откровенную оценку, которой ты бы доверял, как-то особо не у кого. Фоменко был счастливым исключением из этого правила.
В общем, атмосфера за столом была весьма необычная. Во время очередного тоста вдруг раздается звонок в дверь. Людмила Васильевна удивленно приподнимает бровь:
– Кто это еще? Я больше никого не жду.
Как оказалось, незваным гостем оказался Один Известный Художник. Перед ним на полу стояло что-то большое, завернутое в бумагу.
– Дорогая Людмила Васильевна, с днем рождения вас! – Один Известный Художник протиснулся со своим свертком в прихожую. – Позвольте преподнести вам подарок: ваш портрет.
Именинница обернулась.
– Кто его пригласил?.. – она обвела взглядом всех присутствующих, скользнув в том числе и по фигуре бедного тренера по фитнесу, который, казалось, пытался слиться с интерьером до полного растворения.
Замотав головами, мы единодушно промычали что-то вроде: «Ей-богу, мы тут ни при чем, Художника никто из нас не приглашал». Тренер просто исчез. Живописцу пришлось тут же раскланяться. Максакова закрыла за ним дверь и, пожав плечами, вернулась к столу. Портрет остался стоять, прислоненный к стене в прихожей.
Так или иначе, вечер продолжился. Оказалось, даже шесть человек, собранные в одном месте по одному поводу, запросто могут разделиться на группы. Хотя – чему тут удивляться: все мы были абсолютно разными, с разными взглядами на творчество, разными биографиями и опытом. И у всех был разный характер. Вот в чем невозможно было отказать никому из присутствовавших: все это были люди с характером. Спина у меня от волнения, конечно, не потела, но я совершенно явно ощущал, что ко мне присматриваются.
Противовесом всему этому напряжению стало бесконечно трогательное обаяние Петра Наумовича Фоменко, его чувство юмора. С чувством юмора, кстати, – та же история, что и с характером: оно или есть, или его нет. У него – было. Петр Наумович что-то такое простое говорил, очень по-домашнему шевеля своими усами, и всем становилось легче. Мне вообще показалось, что из всей нашей странной, непростой компании он единственный был спокоен и раскрепощен. Неудивительно, что именно с Петром Наумовичем мы составили собственную «фракцию», говорили о чем-то своем.
Когда настало время расходиться, Максакова отвела меня в сторонку.
– Юра, я говорила о тебе с Петром Наумовичем.
В ее устах это звучало примерно как: «Юрий, вы готовы выслушать определение Высшего суда?» Внутренне я собрался, хотя, даже немного зная к тому времени Людмилу Васильевну, понимал: собирайся, не собирайся с духом – она все равно скажет, все равно огласит этот «приговор».
– Он мне сказал: «Я понял, почему ты полюбила Грымова».